13 октября 1964 года новенький правительственный Ил-18 Никиты Хрущёва взял курс с черноморского побережья на Москву. В салоне царила спокойная, почти курортная атмосфера. За окном стояла прекрасная погода — бабье лето в тот год выдалось на удивление тёплым и ясным. Сам первый секретарь, откинувшись в кресле, мог размышлять о планах на будущее или смотреть на проплывающие внизу облака. Он не знал главного: его возвращение в столицу было тщательно спланированной ловушкой. Той самой осенью его политическая «оттепель», как и это запоздалое солнечное тепло, должна была внезапно и бесповоротно закончиться. Знали об этом лишь те, кого он считал преданными соратниками, — элита партии и государства, которую он сам же и привёл к власти. Пока самолёт заходил на посадку во Внуково-2, в Кремле уже шли финальные приготовления к последнему в карьере Хрущёва «совещанию». Это не был военный переворот с танками на улицах. Это был тихий, идеально спланированный дворцовый переворот в духе лучших традиций политических интриг, но с одной существенной разницей — он происходил не в средневековье, а в век покорения космоса и ядерного оружия. Почему же фигура Хрущёва, столь громкая и значимая, оказалась в тени истории? Почему его уход остаётся одним из самых загадочных сюжетов советской эпохи, о котором говорят куда меньше, чем о смерти Сталина или падении Горбачёва? Ответ на этот вопрос кроется в деталях того самого заговора, который созрел в недрах политической системы, им же и выстроенной.
У любого успешного заговора должен быть свой сплочённый костяк. Ядром группы, выступившей против Хрущёва, стали четыре человека, чьи роли и характеры так удачно сложились в общую картину, что их в шутку можно сравнить с другой знаменитой четвёркой — The Beatles. Это сравнение — не просто метафора, а ключ к пониманию того, как разные, на первый взгляд, люди смогли объединиться ради общей цели. Леонид Брежнев, харизматичный и обаятельный, стал своего рода «Полом Маккартни» этой группы — её публичным лицом и вдохновителем. Любитель охоты, хороших анекдотов и застолий, он казался простоватым и неконфликтным товарищем. Но за этой маской скрывался осторожный и расчётливый аппаратчик. Всю свою карьеру он был обязан Хрущёву, который буквально вытянул его с периферии на самые вершины власти. Однако, почувствовав, что его покровитель становится непредсказуемым и опасным, Брежнев первым начал в своей знаменитой тетрадочке намечать контуры будущего заговора.
Его верным соратником стал Николай Подгорный, «Джордж Харрисон» этой команды — неулыбчивый, педантичный труженик. Инженер-сахарник, сделавший головокружительную карьеру также благодаря Хрущёву, он затаил глухую обиду после одного публичного унижения. На встрече с вьетнамской делегацией Никита Сергеевич язвительно бросил ему в лицо: «Мы его вытащили в Москву на большую должность, а он как был сахарным инженером, так им и остался». Для самолюбивого Подгорного этого было достаточно, чтобы в душе подписать Хрущёву приговор.
Третьим стал Александр Шелепин — «Железный Шурик», бесспорный «Джон Леннон» квартета. Жёсткий, амбициозный, прошедший школу комсомола и возглавлявший КГБ, он олицетворял новое поколение прагматичных и решительных управленцев. Хрущёв видел в нём таран для борьбы со сталинским наследием, но Шелепин быстро перерос роль статиста. Получив огромную власть, он возомнил себя арбитром, который может судить и миловать самого первого секретаря.
Замыкал четвёрку самый молодой участник — глава КГБ Владимир Семичастный, идеальный «Ринго Старр». Исполнительный и ведомый, он был ставленником Шелепина и сделал карьеру в тени старшего товарища. Именно на него легла вся чёрная, но жизненно важная работа: сменить охрану, обеспечить прослушку, контролировать связи и в решающий момент лично встретить ничего не подозревающего Хрущёва в аэропорту, чтобы гарантированно доставить его прямиком в капкан. Эта пёстрая компания людей, обязанных Хрущёву буквально всем, была готова на всё, чтобы отстранить своего благодетеля от власти.
Но что же заставило этих людей, рискуя всем, пойти на столь отчаянный шаг? Причины были глубже, чем личные обиды или амбиции. Они крылись в самой сути хрущёвского стиля правления, который из конструктивного и реформаторского постепенно превратился в хаотичный и деструктивный.
Всё началось с прожектёрства — бесконечной череды грандиозных, но плохо продуманных кампаний. Знаменитая «кукурузная лихорадка», когда царицу полей пытались сажать даже в сибирской тайге, была лишь самым ярким примером. Экономику лихорадило от постоянных реформ: то упраздняли отраслевые министерства, то делили страну на совнархозы, то затевали авантюры вроде Рязанского эксперимента, где местное руководство, чтобы выполнить нереальный план по мясу, забило весь скот в области, нанеся катастрофический урон сельскому хозяйству.
Внешняя политика и вовсе напоминала хождение по краю пропасти. Карибский кризис, когда мир висел на волоске от ядерной войны, вызвал шок не только у Вашингтона, но и у собственного Политбюро. Союзники в лице Китая были оскорблены непоследовательной политикой, а отношения с Западом балансировали между потеплением и очередным скандалом. Однако главной причиной, переполнившей чашу терпения элиты, стал внутриполитический курс.
Хрущёв, сам выпестовавший новую номенклатуру, вдруг обратился против неё. Введённый им принцип обязательной ротаций кадров подрывал саму основу благополучия правящего класса — стабильность и бессрочность их властных полномочий. Чиновник высокого ранга больше не мог чувствовать себя неприкасаемым «хозяином» своей области или министерства. В любой момент его могли отправить на повышение или на пенсию, что для многих было равносильно политической смерти. Этот удар по системе неприкосновенности аппарата совпал с абсолютно невыносимым стилем управления самого Хрущёва. Грубый, вспыльчивый, он мог наброситься с матерной бранью на члена Президиума на самом серьёзном заседании, унижая и оскорбляя своих же заместителей. Он перестал советоваться, слушать и тем более — слышать. Его мания величия и уверенность в собственной непогрешимости достигли апогея. Для партийной аристократии, привыкшей к определённым правилам игры, он стал непредсказуемым и потому крайне опасным элементом системы. Он не просто ошибался — он ставил под угрозу само существование их мира, их привилегий и их безопасности. И за это его пришлось убрать.
Кульминация заговора напоминала изощрённый триллер, где каждый шаг был просчитан до мелочей. Всё началось с неудачной шутки самого Хрущёва. На одном из октябрьских заседаний, оглядев полупустой зал, он невольно бросил в пространство фразу о том, что пора бы «омолодить кадры» и провести чистку. Эта случайная реплика стала той самой искрой, которая зажгла фитиль. Заговорщики поняли — медлить больше нельзя. Первым делом им удалось под благовидным предлогом удалить Хрущёва из Москвы, отправив его отдыхать в Пицунду. Пока первый секретарь наслаждался южным солнцем, в столице кипела работа. Ключевую роль играл глава КГБ Семичастный — он сменил охрану правительственных объектов, установил прослушку и взял под контроль все каналы связи. Самым сложным было обеспечить лояльность армии. Но и здесь заговорщиков ждал успех — министр обороны Малиновский, которого Хрущёв когда-то спас от гнева Сталина, без колебаний встал на их сторону. Решающий звонок раздался 12 октября. Брежнев, нервничая и запинаясь, убеждал Хрущёва срочно вернуться в Москву для обсуждения «неотложных вопросов сельского хозяйства». Раздражённый Хрущёв сначала отрезал: «У вас что, в жопе чешется? Чешите без меня!» — но под давлением всё же согласился. На следующий день его самолёт приземлился во Внуково, где его уже ждал Семичастный с обезличенным кортежем. Вместо привычной торжественной встречи — лаконичное «Вас ждут в Кремле».
То, что последовало дальше, стало для Хрущёва полным шоком. Вместо обсуждения планов семилетки его ждал пятичасовой унизительный разнос. Один за другим поднимались те, кого он считал преданными соратниками, и выкладывали накопившиеся претензии. В ход шло всё — провальная кукурузная кампания, унизительный откат с Кубы, опасная внешняя политика, развал сельского хозяйства и даже оскорбительный стиль общения с подчинёнными. Хрущёв пытался возражать, оправдываться, даже торговаться, предлагая уйти с поста главы правительства, но остаться первым секретарём. Но было поздно — машина запущена. Кульминацией стал доклад Дмитрия Полянского, того самого, которого Хрущёв постоянно унижал. Тщательно подготовленный, с цифрами и фактами, он стал смертным приговором его политике. На следующее утро, 14 октября, всё было кончено — подавленный и сломленный Хрущёв подписал заранее заготовленное заявление об отставке «по состоянию здоровья». Формальности были соблюдены — пленум ЦК единогласно «удовлетворил просьбу» и избрал первым секретарём Брежнева. Страна узнала об этом лишь через два дня из сухого сообщения в «Правде». Так всего за сутки без единого выстрела был смещён человек, ещё вчера обладавший абсолютной властью.
Если сам переворот был образцом политической виртуозности, то дальнейшая судьба свергнутого лидера стала воплощением триумфа бюрократии над личностью. Для Хрущёва наступила жизнь после власти — медленная, тихая и унизительная. Его не сослали в Сибирь и не посадили в тюрьму — с ним поступили куда изощрённее. Его поместили в золотую клетку на подмосковной даче, отрезали от любой информации, лишили привычного круга общения и даже сменили весь штат прислуги и охраны. Бывшие соратники боялись с ним даже здороваться при случайной встрече.
Его имя старательно вымарывали из истории — в новых учебниках и энциклопедиях эпоха между Сталиным и Брежневым просто исчезла. Первые месяцы он находился в глубокой депрессии — мог часами сидеть в кресле, уставившись в одну точку, и даже плакал от бессилия. Однако со временем природная жизненная хватка взяла верх. Он нашёл спасение в том, с чего начинал — в земле. С азартом бывшего агронома он занялся своим садом и огородом, выращивая редкие сорта овощей и экспериментируя с гибридами. Но душа требовала большего — осмысления прожитого. Так началось его главное дело на закате жизни — работа над мемуарами. Тайком, на диктофон, он надиктовывал свои воспоминания, понимая, что это его последний шанс остаться в истории. Власть отреагировала мгновенно — на дачу обрушилось давление, обыски, угрозы. Рукописи изымали, но копии благодаря усилиям его сына тайно переправлялись на Запад, где и были опубликованы. Эта последняя битва за правду отняла у него последние силы. Он умер в сентябре 1971 года, так и не дождавшись ни прощения, ни понимания. Даже в смерти ему отказали в официальных почестях — его похоронили не у Кремлёвской стены, а на Новодевичьем кладбище, где на могиле поставили памятник работы Эрнста Неизвестного, того самого скульптора, чьё творчество он когда-то так яростно критиковал. Ирония судьбы — памятник из чёрного и белого мрамора — стал perfect metaphor его противоречивой натуры.
Историческое значение октябрьского переворота 1964 года выходит далеко за рамки простой смены власти в рамках политбюро. Это был момент истины, когда система, созданная для тотального контроля, продемонстрировала свою главную закономерность — она не терпит непредсказуемости. Знаменитая «оттепель» была во многом стихийной, непоследовательной, но именно в этой непоследовательности была её сила — она будила мысль, давала надежду, ломала догмы. Он раскачал лодку, в которой плыл сам, и экипаж в лице партийной номенклатуры предпочёл выбросить за борт капитана, лишь бы сохранить стабильность плавания.