— Не понимаю, что за нужда одному туда ехать? — голос матери звучал мягко, но в нем явственно проступала тревога. — Всегда же с товарищами на охоту ходил. Почему на этот раз один? Данил почему не может?
Мать стояла в дверях гостиной, обняв себя за плечи, словно в прохладном осеннем доме было по-настоящему холодно. Ее взволнованный взгляд был прикован к спине сына.
Степан, стоя у зеркала в прихожей, чесал отросшую за отпуск щетину. На нем уже был надет поношенный камуфляжный костюм, от которого пахло дымом и прошлогодней листвой. Он не оборачивался, продолжая изучать свое отражение.
— Данил не может, работы много, — ответил он, рассеянно проводя пальцами по подбородку. — Заказов по мебели насыпалось, сезонка. Народ из отпусков летних вышел и занялись ремонтами. Да и вообще я один хочу, так сподручней: и дичь не спугнёт никто, да и разговорами донимать не станут. Данил знаешь же какой болтун.
— Серёжа у тебя не болтун, почему не с ним?
Жена не отпустила. Свесила детей на него, а сама ускакала с подругой на море.
Он повернул голову то влево, то вправо, пристально рассматривая собственный лоб. Все-таки хорошо поработал тот косметолог, осветлил несколько лет назад родимое пятно так, что почти незаметно. А то ходил, как Горбачев с этим пятном. Ему с детства и кличку такую дали во дворе — «Горбач». Нет бы по фамилии что-то придумать, фамилия у Степана красивая — Соколов. Сокол. А то нет же — Горбач! Слава Богу, сейчас косметология процветает и Степан смог в двадцать семь лет избавиться от ненавистного пятна, которое тянулось через весь лоб чуть ли не от виска. Теперь заметно только если присматриваться — кожа в том месте чуть белее, почти как шрам.
— Лучше бы ты на другую охоту ходил - за девушками. Несёт тебя в лес нечистая... Жениться пора, а он по кабанам стреляет, - ворчливо заметила мать.
— Одно другому не мешает, - возразил Степан. - Будет когда-нибудь и невеста.
— Когда? Тридцать один тебе, в бобылях сидишь... Неужели у нас в городе девушек мал...
— Много, мам, много. Да и есть у меня одна на примете, просто рано ещё вас знакомить.
— Ой, правда?! Как я рада, ой, тьфу, не сглазить бы! А ты знакомить не стесняйся, Стёп, я...
— Всё, мам, я поехал. Ты иди домой, чего пришла вообще?
— А еды тебе с собой кто даст, холостяцкая твоя бессовестность? В термосе компот из шиповника, вот здесь бутерброды, и сало на всякий случай кинула, а то вдруг заблудишься. А вот была б жена, я бы не ходила, по твоей вине туда-сюда я...
— Господи, мама! Я бы вон по дороге заехал в Невкусно-и-точка, купил бы пару чизбургеров и капучино, ну что у тебя за советские издержки. Всё, пока! Я побежал. - он чмокнул мать в щёку и лихо затянул на ботинках шнурки, подхватил рюкзак, чехол с ружьишком и сумку с обедом от мамы. - Тебя подвезти?
— Сама дойду. Езжай с Богом. И передай своему Данилу, да и Серёже тоже, что нехорошо друга одного в лес отпускать!
Степан закатил глаза и ничего на это не ответил. Вышел, оставив мать одну. Он знал, что той непременно ещё нужно порыться в его квартире, проверить холодильник и полки на холостяцкой кухне, повздыхать, пофантазировать насчет детской комнаты или о том, как она, когда появится невестка, будет с настойчивостью маньяка закидывать её своими семейными рецептами. "Кому-то я должна передать знания, хотя бы ради этого ты обязан жениться!" - говорила полушутливо.
На улице Степу встретил то ли туман, то уж больно мелкая, противная морось. Он завел двигатель своего навороченного джипа и стал ждать, когда немного прогреется мотор. Дворники стирали с лобового окна морось, она довольно быстро и густо ложилась на стекло. Степа зевнул, глаза горели и чесались. Оставшись один, он первые понял, что не выспался. Ночь плохо провел, мерещился ему то какой-то шепот за стенкой, то будто вздыхал кто в соседней комнате... Да ещё и лоб с бывшим родимым пятном зудел, но Степа сдерживался, не расчесывал. Так всю ночь и промаялся.
Сидя в машине решил - не поеду по знакомым местам, не хочу. Вырулил за город и отправился совсем в другую сторону, подчиняясь смутному, навязчивому внутреннему импульсу. Руль будто бы сам знал дорогу, вроде как тянул кто Степана в незнакомые места, нашептывал: а теперь туда сверни, через ту деревеньку. Дальше, дальше сворачивай... Пару деревенек по ухабистым дорогам проехал, дальше лесная дорога пошла. Асфальт сменился ухабистой грунтовкой, потом пошла лесная дорога, разбитая колеями, залитыми мутной водой.
«Вот сейчас пригорочек будет», — мелькнуло у него в голове, и через пару минут дорога действительно пошла на подъем. «А там ручеек». И точно, из-под корней старой березы сочился на дорогу звонкий поток. Он не помнил, чтобы когда-либо бывал здесь. Но знал. Знал каждую выбоину, каждый поворот.
Он свернул на едва заметную колею, уходящую вглубь старого, нехоженого леса. Ветки хлестали по стеклам, скрипели по металлу. Наконец, он заглушил двигатель. Тишина, нарушаемая лишь мерным и редким стуком капель, сорвавшихся с деревьев, навалилась сразу, густая и звенящая. К тому моменту морось уже прошла и выглянуло солнце.
Закрыв джип, Степан двинулся по едва заметной тропке. Он шел не как охотник — не вслушивался в лес, не высматривал дичь. Он шел, словно отбывал давно назначенную встречу. Кусты расступались перед ним, знакомые и приветливые, и на них кучками, словно пестрые платки, уже желтели первые листья. Тревога ночи сменилась странным, тягучим спокойствием, похожим на сон наяву.
Не спеша вышел к озерцу. Вода была черная, неподвижная, будто стеклянная, и отражала очистившееся местами небо. На противоположном берегу, почти у самой воды, стоял старый, покосившийся охотничий домик. Крыша провалилась, стены поросли мхом. Степан достал телефон и сделал несколько фотографий, и тут же отправил их Маше - девушке, с которой познакомился восемь месяцев назад. Она очень нравилась ему, но он до сих пор не знал как довериться. Связи не было, поэтому сообщения остались висеть недоставленными. Ничего, позже дойдут.
Степан почувствовал внезапную усталость, накатившую тяжелой волной. Мысли путались, создавая тревожный, нестройный хор в голове. Решив привести чувства в порядок, он выбрал местечко под раскидистым кустом ольхи. Из рюкзака он извлек свернутый клеенчатый плащ, развернул его и постелил на землю, выбирая для этого странно выпуклый, почти курганный бугорок, неестественно выпиравший из мха и палой листвы. Влажность тут же проступила сквозь тонкий материал, но Степан, уставший до глубины души, прилег, положив голову на рюкзак.
Почти летний, ласковый ветерок обдувал лицо, а пробивавшееся сквозь листву солнце грело закрытые веки. Под монотонное жужжание насекомых и переливчатые трели невидимых птиц его сознание начало уплывать, погружаясь в глубокий, безмятежный сон.
Напротив, через узкую, утоптанную зверем тропинку, стеной стоял густой малинник. Листва на нем уже желтела и ягодный сезон миновал — лишь кое-где виднелись сморщенные, почерневшие от времени бывшие ягоды.
Внезапно тишину взорвал оглушительный треск сухих веток. Громкий, яростный, будто сквозь чащу действительно ломился какой-то крупный зверь. Степан взметнулся на ноги с плаща в одно мгновение, сердце колотилось где-то в горле. Мысль о медведе пронзила сознание ледяной иглой. Руки сами, на автомате, вскинули ружье, палец лег на скобу курка. Страх сковал все тело — даже если это не медведь, кабан сметет его с ног за секунду.
Он стоял в напряженной стойке, ствол направлен в сторону шума, как вдруг из чащи малинника, словно перепуганная птица, — порх! — выпорхнула не медведица, а девушка. Увидев перед собой мужчину с ружьем, направленным на нее, она резко остановилась, издав короткий, перепуганный вздох - сойкнула.
Степан опустил ружье, недоуменно вглядываясь в нежданную гостью. Мозг отказывался воспринимать картинку, пытаясь найти хоть какую-то логику. И вдруг осознание ударило его с силой ушата ледяной воды, опрокинутого на голову. Все дело было в ее одежде! На ней были не современная куртка и джинсы, а длинный, из грубой домотканой материи сарафан. Голова была повязана цветастым платком, затканным незамысловатым узором, а из-под него выбивалась толстая коса, темная как смоль, спадавшая далеко ниже пояса и колыхавшаяся при каждом движении. Взгляд скользнул ниже... На ногах, вплетенные в онучи, были самые настоящие, аккуратно сплетенные лапти.
Степан остолбенел, вытаращив глаза. Мысли метались в панике: не то он к староверам в глухую деревню попал, не то рядом исторический фильм снимают, и никто его не предупредил. Но девица, увидев его ошеломленный взгляд, испуганно засеменила назад, готовая в любой миг нырнуть обратно в спасительную чащу малинника.
— Степаном меня зовут! — почти выкрикнул он, торопливо закидывая ружье за спину, чтобы хоть как-то разрядить ситуацию. — Не бойся! Я не обижу!
Девушка замерла, недоверчиво вглядываясь в него. Страх в ее широко распахнутых глазах смешивался с отчаянной надеждой. Ее пальцы судорожно теребили край небольшого узелка, завязанного в платок.
— Правда, не обидишь? — голос ее звучал тонко и прерывисто.
— Правда! Клянусь! — Степан раскинул руки, показывая, что безоружен.
И тогда она ринулась к нему, не бегом, а каким-то пугливым, стремительным шажком. Холодные пальцы вцепились в его руку с силой загнанного зверька.
— Спрячь меня, барин, хороший, спрячь! — зашептала она, и слова полились пулеметной очередью, спотыкаясь и перебивая друг друга. — Казаки за мной гонятся, убьют, коли найдут! Не пожалели ни отца моего, ни матушку, ни братика малого... и меня прикончат, слышишь, прикончат!
У Степана окончательно поплыла реальность. Казаки? Какие казаки в двадцать первом веке? За что убивать? И почему она называет его «барином»? Он ошарашено оглядел свой камуфляжный костюм.
— Это я что ли барин? — только и смог выдавить он.
Но ему не успели ответить. Со стороны тропинки, откуда он пришел, донесся четкий, нарастающий стук копыт. Девушка взвизгнула, вырвала свою руку и бросилась прочь от дороги, в сторону поляны.
Раздались два коротких, сухих хлопка. Беглянка вдруг взмахнула руками, точно подбитая птица, замерла на миг и бесшумно рухнула в высокую траву.
Степан бросился к ней. Когда он подбежал, она еще была жива. Глаза, огромные и полные муки, смотрели на него.
— Елизаветой меня зовут... Лизой... — прошептали ее побелевшие губы. Взгляд затуманился, покатился к небу, и все тело обмякло у него на руках.
На поляну выехали два всадника на взмыленных, гарцующих лошадях. Оба в черных черкесках, с газырями на груди, в высоких мохнатых папахах. Таких Степан видел только в исторических фильмах.
Но девушка на его руках была мертва, и это не было похоже на кино. Это было ужасающе реально.
— Что вы наделали! — закричал Степан, голос его сорвался от ярости и ужаса. — Вы убили ее! Что вообще происходит?!
Всадники медленно направили лошадей к нему. Один из них, с суровым обветренным лицом, мотнул головой в сторону леса.
— А ты иди, иди, барин, своей дорогою. В наши дела не мешайся. Не твоего ума дело.
Бессильная ярость затопила Степана. Он аккуратно положил тело Елизаветы на траву и с резким движением снял с плеча ружье, щелкая предохранителем.
— Я вас сам убью, твари! — его трясло.
Но второй казак, молчавший до этого, одним ловким движением направил коня прямо на него. Что-то темное и быстрое свистнуло в воздухе. Жгучая боль рассекла Степану лоб и виск. Мир взорвался снопом ослепительных искр, почва ушла из-под ног, и все поглотила густая, беспросветная тьма.
Очнулся Степан не скоро. Небо над головой уже поблекло, окрасившись в пастельные тона, а в сыром воздухе повисла вечерняя прохлада. Он лежал на том же влажном бугорке у озера. Ружье валялось рядом в траве. Ни мертвой девушки, ни всадников-казаков — ничего не было. Тишина стояла звенящая, нарушаемая лишь писком комаров.
— Приснится же такое! — громко, вслух, выдохнул он, пытаясь стряхнуть с себя тяжкое воспоминание. Он провел рукой по лицу, и пальцы наткнулись на что-то пульсирующее и болезненное. Резкая, жгучая боль заставила его вздрогнуть.
Степан вскочил и, почти бегом, бросился к черной воде озера, заглядывая в нее, как в зеркало. В темной глади отразилось его бледное, искаженное страхом лицо. И на нем, наискосок, от левого виска через весь лоб, снова горело красным отвратительное родимое пятно — точь-в-точь как от удара нагайкой.
— На то он и сон, чтоб сниться, — раздался за его спиной тихий, хриплый голос.
Степан резко обернулся. Возле того самого бугорка, на котором он лежал, сидел на корточках старик. На вид ему было лет сто, не меньше. Весь высохший, сгорбленный, с лицом, изборожденным глубокими морщинами. Седая борода и такие же длинные волосы падали на плечи. Но взгляд из-под мохнатых бровей был нестрашный — усталый и бесконечно печальный.
— Подь-ка сюды, покажу я тебе кое-что, — позвал старик, поманив к себе костлявым пальцем.
Степан, не в силах ослушаться, подошел. Старик ткнул посохом в землю бугорка.
— Вот, вишь, бугрышек-то этот... не простой он бугрышек. Могилка это. Суженой моей... Те самые казаки, что тебе привиделись, ее и убили. А я, грешный, схоронил ее тут, у водицы. Хожу вот, пока ноги носят, навещаю... За ней присматриваю.
— А за что... убили? — выдохнул Степан, задавая первый пришедший на ум вопрос, голос его дрожал.
— Да батька у ней за красных был, когда только началась революция... Против белых стоял горой. Вот всю семью ихнюю и кончили. А она, синица моя, убёгла... Да куда ж от конных-то уйдешь? Настигли. На конях вишь они, чего им пешая девка...
— А как звали-то... девушку? — пересохшее горло Степана с трудом выдавило слова. Лицо пылало от раны.
— Елизаветой звали. Лизой. А я так после нее долго не женился. До сорока лет бобылем ходил, ничего после себя не оставил - ни деток, ни... эх! Пора бы мне уже, свой век давно прожил, а теперь за нее, за Лизу, доживаю... — старик тяжело вздохнул, и его взгляд утонул где-то в прошлом.
— Вас-то как зовут? — прошептал Степан, чувствуя, как волосы на его голове начинают шевелиться.
Старик медленно поднял на него свои ясные, совсем не старческие глаза.
— А Стёпкой она меня звала, — он с нежностью посмотрел на поросший мхом холмик. — И люди так кличут. Степан я.
Он повернулся к молодому Степану, и тот, застыв в ужасе, наконец разглядел под седыми прядями волос и густой бородой старый, давно заживший, но четкий шрам, выделяющийся красным на лбу — точную копию его родимого пятна. Он шел наискосок, от виска и через весь лоб...
Домой Степан вернулся затемно, с пустыми руками, без единой трофея. В голове стоял густой туман, а на щеке пылал шрам-воспоминание. Еще по дороге зазвонил телефон — мать.
— Сынок, я у тебя дома, встречу. Всё нормально? — её голос звучал тревожно.
Он что-то пробормотал в ответ про неудачную охоту и плохую погоду.
В прихожей мать встретила его привычной фразой: «Степка, голодный?» Но слова застряли у нее на губах. Она вгляделась в его лицо при свете лампы, и глаза ее округлились от изумления и ужаса.
— Степан! Да что с твоим лицом?! — она шагнула к нему, протянула руку, но не решаясь прикоснуться. — Это... это же оно! Оно вернулось! Пятно! Твое родимое пятно! Но как?! Ведь его же вывели!
Степан машинально потянулся ко лбу и посмотрел в зеркало. Пятно горело, как клеймо.
— Да всё нормально, — он устало отмахнулся, стараясь избежать её взгляда. — Просто натер кепкой, аллергия какая-то на растения. Пройдет.
Но мать не унималась, ходя за ним по пятам с причитаниями и расспросами, пока он молча разбирал ружье и пил чай, глядя в одну точку.
Главной мукой стала мысль о новой девушке, Маше, с которой завтра была назначена встреча. Он представил ее испуганный взгляд, отшатывание, вопросы про уродливый шрам на его лице. Мысль о том, что он снова станет для кого-то «Горбачом», его не радовала, но теперь он хотя бы знал почему...
"А если со мной что-нибудь случится и я стану уродом, ты будешь..." - написал он своей девушке в порыве, но стёр. Будь что будет!
Ночь прошла в тревожном, поверхностном сне, полном обрывков криков и стука копыт. Утром он проснулся от первого луча солнца, бьющего в глаза. Первое, что он сделал — ринулся в ванную, с опаской подходя к зеркалу.
Он всмотрелся. Кожа была чистой. Ни малейшей красноты, ни припухлости, ни намека на ту самую уродливую полосу. Только бледный, едва заметный след, который был там последние годы.
Степан облегченно выдохнул, прислонившись лбом к холодному зеркалу. А может весь вчерашний день был просто сон... Но нет, вот ключи на тумбочке от сейфа с ружьем, а на стуле- его охотничий костюм. Надо бы съездить ещё раз в то место, может быть даже с Машей, и рассказать ей... А если бы он в этой, реальной жизни, вдруг потерял её также, как когда потерял ту Лизу?.. Машка уже полгода ждет от него действий! Он улыбнулся и набрал номер матери:
— Ну что, мам, готовься. Сегодня я познакомлю тебя кое с кем. Да, она скоро станет моей женой.