Когда Лидия Семёновна заявилась к нам в субботу вечером — прямая, как старое пианино, с лицом, на котором можно было бы разрезать кирпич, — я сразу насторожилась. Что-то в её походке, в этом напыщенном покачивании сумки и в трагически приподнятых бровях выдавало: будет драма. В одной руке она несла вечный пластиковый контейнер с борщом (тот самый, от которого пахло не столько едой, сколько контролем), а в другой — сетку с мандаринами, будто собиралась не к нам, а в новогоднюю сказку, где она, разумеется, исполняет роль Снежной Королевы.
Но главное — это её спина. Выпрямленная, гордая, словно в позе лебединой смерти из балета, и эта манера ставить ногу, будто в каждое движение она вкладывает укор. И только когда она медленно, с паузами, как в дешёвом спектакле, прошептала с порога: «У меня к вам предложение... серьёзное», я поняла: зря я сегодня волосы выпрямляла. Сейчас тут будет такое, что даже пар распрямится. Воздух в квартире сгустился моментально — не просто холодец, а такой, в который уже воткнули ложку и она стоит торчком.
Но начну с другого. С самого детства у меня была теория: на свете есть особая порода людей — не просто любопытных, нет. Они живут вмешательством. Им физически плохо, если они не дали кому-нибудь совет, не вставили своё веское «а вот я бы на твоём месте...» или хотя бы не покачали головой с укором. Их словно током дёргает, если мимо проходит чужая жизнь, не прокомментированная.
Я помню одну такую тётку с базара — звать её, кажется, было Нюра или Дуся, не суть. Так вот она могла двадцать минут спорить с незнакомой бабкой о том, какие огурцы лучше брать на засолку: «эти — хрустящие, а у этих кожа, как у змеи после линьки». Или наш сосед Валера, которого никто не звал, а он всё равно лез к каждой машине, стоящей с приоткрытым капотом, словно ждал, что ему дадут грамоту за техническое рвение. Он даже к детским самокатам придирался, мол, "подшипники гудят". А уж моя свекровь... Это вообще высшая лига. Она не просто вмешивалась — она вламывалась. В разговор, в атмосферу, в молчание.
Если мы с Владом сидели молча на кухне, она могла ворваться и сказать: "Вы что, поссорились? Или вы просто на меня злитесь?". Вот такой человек — живой алкотестер для настроения. Только вот трезвость от него не наступала, наоборот — туман в голове сгущался, как кисель из пакетика.
Меня зовут Инна. Я родом из провинции, из такого города, где с октября по апрель люди ходят в пуховиках, а с мая по сентябрь — в грязи по колено. У нас там зима — это не просто время года, а национальный вид спорта: кто быстрее добежит до магазина, не сломав ногу на льду. А лето — это когда комары берут власть, а на каждом втором балконе жарят шашлыки так, что дым заволакивает даже детскую поликлинику. Детство моё прошло среди облупленных пятиэтажек, хрипящих Жигулей и бесконечных разговоров про «работу на севере».
Я всегда знала, что хочу выбраться. Куда — не понимала, но точно «куда-то подальше». И вот, на последнем издыхании надежды, поступила в педагогический, на бюджет, как в последний вагон уходящего поезда. Переезд в Питер стал для меня почти религиозным откровением. Эти улицы с вывесками, где нет слова «хозтовары», эти маршрутки, где водители не курят в салоне — всё казалось чудом. И вот, на третьем курсе, я встретила Влада. Он был студент-экономист, с наглой ямочкой на щеке, волосы вечно напоминали о забытом шампуне, но глаза у него были такие, будто он знал все тайны мира.
У него всегда находилось мнение обо всём: от криптовалют до кофе «в зерне» и поэзии Бродского, о которой он рассуждал с видом измученного гения. Он умел флиртовать, как будто случайно, и глядеть так, что я забывала, как дышать. А мои принципы... ну, какие у студентки из провинции могут быть принципы, кроме «сначала поесть, потом всё остальное»?
Мы поженились сразу после института. Не потому, что «залетела», как тут же предположила его мама, а потому что, черт побери, любили друг друга — как два идиота, которые уверены, что этого достаточно, чтобы прожить вместе до глубокой старости. Сняли тогда крошечную квартиру с обоями в цветочек и трубами, которые рычали по ночам, как голодные динозавры. Я мыла полы с воодушевлением, Влад пытался чинить кран, хотя понимал в сантехнике чуть меньше, чем в индийской мифологии. Мы были молоды, бедны, но такие счастливые, что казалось — даже ветер в форточке нам подпевает.
Потом мы накопили на ипотеку. Долго, упорно, по копейке. На подарках не разгуливались, отпуска были редкими и в основном в формате «на балконе с пледом». Мои родители, простые учителя, дали нам всё, что могли — частично сбережения, частично сердце. Этот первый взнос — как акт веры, как благословение на новую жизнь. Дом наш был не дворец, конечно, но с балконом, где весной пели птицы, а осенью я ставила чайник и смотрела, как листья падают в суету двора. Сосны во дворе — не просто деревья, а напоминание, что можно дышать глубже, что ты не в бетонной коробке, а в своём уголке мира.
Я мечтала об этом доме с детства — с мягкими занавесками, лампой у кресла, подушками на диване и запахом пирога в воздухе. Влад радовался по-своему. Сказал, что теперь можно устраивать «мужские вечера». Я, как наивная дурочка, ещё тогда подумала, что он про настольные игры и споры о футболе. А оказалось — пиво, пицца и Артём, который вечно разувался на кухне и забывал носки. Но тогда я смеялась. Казалось, всё это мелочи. Ведь мы в своём доме. Со своими окнами. С нашими мечтами.
А Лидия Семёновна — дама с прошлым. Не просто в метафорическом, а в самом буквальном смысле слова. Такое ощущение, что она жила сразу в трёх десятилетиях: в голове у неё — советская строгость, на лице — выражение вечного педагогического неодобрения, а в гардеробе — бежевые костюмы и платки, которые можно носить только при полной утрате вкуса или по зову партийного комитета. Работала она завучем в техникуме, и, говорят, студенты боялись её больше, чем военрука.
Всё у неё было по линейке, по уставу, по внутреннему регламенту. Даже котлеты жарила, как планёрку проводила — с отчётностью и контролем. Мужа потеряла рано, воспитывала Влада одна, и, надо признать, сына она сделала неплохого — хотя, возможно, именно это и было её главной трагедией: что теперь она считала себя акционером в его личной жизни.
Поначалу она казалась мне вполне адекватной. Не то чтобы добрая — нет, но уравновешенная. Не душка, но и не ведьма из сказки. Я старалась быть вежливой, носила к ней шарлотку в первые месяцы брака, делала комплименты по поводу её кактусов на подоконнике. Она слушала с лицом, будто я у неё на консультации перед сдачей зачёта. Вроде всё шло более-менее, пока... не началась эпопея с её дочерью. Вот тогда вся её показная выдержка полетела в тартарары, а заодно прихватила с собой и мой душевный комфорт.
У Влада есть сестра — Маринка. Та ещё вишенка на торте семейного абсурда. Младше его на три года, с лицом ангела и характером танка. За свою недолгую взрослую жизнь она умудрилась бросить три университета — философский, педагогический и какой-то дизайн-колледж, где, по её словам, «не раскрывали творческий потенциал».
Зато успела родить сына от Димы, который исчез после роддома, оставив только напоминание в виде сломанной зарядки и пары кроссовок. Потом появился Саша — специалист по «будущим успехам», человек-иллюзия. У него всегда «вот-вот начнётся проект», но пока что он предпочитает лежать на диване и рассуждать о крипте, не вставая даже за чаем.
Живут они втроём у Лидии Семёновны. Вернее сказать — хозяйничают. Как оказалось, они там не просто живут, а проводят комплексную экспансию: занимают территорию, продавливают правила, перетягивают одеяла — в прямом и переносном смысле. Квартира — старая сталинка с видом на проспект и чугунной ванной, которую Лидия Семёновна раньше натирала до такого блеска, что в ней можно было бриться без зеркала. А теперь... теперь там царит своя система. Полотенца валяются, ребёнок раскрашивает стены фломастерами, а Саша однажды устроил "домашний коворкинг" — поставил в гостиной складной стол и заявил, что теперь это его «офис».
У свекрови чуть глаз не дёрнулся. Или дёрнулся — но она решила, что это просто усталость. В общем, с переездом Маринки началась настоящая трагикомедия, где мы с Владом получили роли зрителей, но с очень дорогими билетами — морально и финансово.
Маринка с мужем стали... ну как бы это сказать... вести себя, как в дешёвом all inclusive, где всё включено, а мозги — опция за дополнительную плату. Едят — не моют, с таким аппетитом, будто пищу добывали в джунглях вручную. Посуда копится в раковине, как археологические слои: можно изучать, что ели на завтрак три дня назад. Смотрят телевизор так, будто хотят пробить экран звуком — громкость на максимуме, сериал с криками, реклама с визгом, а ребёнок параллельно орёт, изображая динозавра. Сидят — не двигаются. Даже когда свекровь пытается пройти мимо, никто не подвинется: ей приходится протискиваться, как пассажиру в утренней маршрутке.
Лидия Семёновна сначала терпела. Как святая мученица, с лицом, полным смирения и еле заметного бешенства. Потом начала подавать сигналы. Сначала — по телефону: "Ну они у меня тут, как гастролёры..." Потом — начала захаживать в гости с грустной миной и непрошеными пирогами. А потом пошло-поехало: ежедневные визиты, борщ, печеньки, и, конечно же, истерика как гарнир. Открывала дверь и сразу в залп: "Вы не представляете, как я страдаю! Это уже не квартира, а филиал дурдома с круглосуточным шумовым сопровождением!"
— Они меня уничтожают, — говорила она, прихлёбывая чай. — Я, как жвачка под ботинком. Меня растоптали.
Я сочувствовала. Искренне, по-настоящему. Первые два месяца слушала её стоны и причитания, как доктор палату с тяжёлыми — кивала, подливала чай, изредка прижимала губы, будто тоже вот-вот заплачу. Мне её было жалко: всё-таки мать, возраст, давление... Но потом эти «чаи» стали ежедневной обязаловкой, как приём таблеток, только с побочными эффектами — бессонницей, раздражением и хроническим недосыпом. Я начинала вздрагивать от звука домофона, как от выстрела: «Это опять она?» — спрашивала я шёпотом, как будто опасаясь, что она услышит даже через стены.
Сначала нервничала — придёт и будет жаловаться. Потом злилась — что принесёт, какую новую трагедию разыграет у нас на ковре. А потом началась настоящая фаза ненависти: я ловила себя на том, что мечтаю отключить домофон навсегда, устроить в нём короткое замыкание или приклеить сверху записку: «Здесь больше не живут».
Влад пожимал плечами, с тем самым выражением лица, каким он обычно смотрел на перегоревшую лампочку: мол, ну бывает, ну что поделать. "Ну маму же жалко... она с добром," — повторял он, как заклинание. А у меня от этого "с добром" начинало подгорать даже в тех местах, где обычно терпения хватало. Какое такое добро, если каждый её визит — это как штурм крепости под видом "передать борщик"? Я молчала. Не потому что не было слов, а потому что, если бы я открыла рот, в квартире бы зазвенели окна.
Внутри уже начинало клокотать — не просто булькать, а бурлить, как суп в кастрюле без крышки, под которой кто-то забыл убавить газ. С каждым словом Влада я чувствовала, как во мне кипит обида, усталость, ярость и ещё какой-то тихий страх — страх, что я начинаю превращаться в сварливую жену. Хотя, если честно, больше всего я боялась того, что однажды просто сорвусь. Громко. Со всеми последствиями.
И вот, в тот вечер, когда она вошла с мандаринами и пафосом, я уже чувствовала: будет что-то эдакое.
— Я приняла решение, — произнесла она торжественно, словно объявляя результаты международного конкурса. Села в кресло с таким достоинством, будто это не икеевская модель из нашего зала, а антикварный трон Людовика XIV, и добавила с тяжёлым вздохом:
— Ваш дом... его надо передать Мариночке. а вы себе еще купите!
У меня даже ресницы дёрнулись. Мне показалось, что она сейчас начнёт петь оперным голосом, настолько пафосно это прозвучало. Я машинально посмотрела в её руки — не держит ли свиток с указом. Но нет, только мандарины. Да и те как-то зловеще выглядели.
— Простите? — переспросила я, подумав, что ослышалась.
— Ну, не в смысле прям сейчас, конечно... — начала она с тем самым видом, каким школьная учительница объявляет о сдаче денег на шторы.
— Просто... вы ведь посмотрите на себя. У вас всё — как по маслу. Живёте, улыбаетесь, квартиру обустроили, чай пьёте из красивых кружек. Вы справляетесь. Вы молодцы. А она? — тут Лидия Семёновна сделала драматическую паузу и театрально воздохнула.
— Она же на дне. Ни работы, ни опоры, ни сил. В глазах пустота. В сердце — разруха. Муж вечно в носу ковыряется. Ребёнок не ест ничего, кроме чипсов. Ну кто ей поможет, если не вы? Разве можно смотреть, как родная кровь по лестницам скользит, как снежный ком бедствий?.. Вы же люди добрые. У вас сердце есть... или уже нет?
Тут у меня конкретно помутилось. Голову будто кто-то обмотал мокрым полотенцем и сжал. Я словно провалилась в какую-то дыру, где вместо слов — звон в ушах. Перед глазами замелькали картинки, как с плёнки: как мы с Владом в январе, в лютую стужу, волокли через весь двор огромные коробки с мебелью, из которых торчали углы, как кости из переломанного тела. Как у меня слипались пальцы от мороза, а он всё повторял: «Ещё немного, сейчас занесём». Как я, вся в пыли и с засученными рукавами, ползала по ванной, скребя плитку от засохшего цемента ножом. Как забивала полки, стоя на табуретке в носках, потому что ступни гудели от усталости, а тапки куда-то исчезли в переезде.
Вспомнила, как мои родители — не бизнесмены, не чиновники, обычные школьные учителя — дрожащими руками передавали мне конверт с деньгами, собранными из пенсий и отказов от отдыха. И теперь, после всего этого, после всех наших жертв, пота, ссадин и слёз, — отдать? Просто отдать, потому что кому-то плохо? А мы, выходит, были в санатории? Это что же получается — построили гнездо, чтобы сдать его в аренду наглости и жалобам? Меня аж затошнило от этого предложения.
— Нет, — сказала я.
— Что значит "нет"?! — глаза Лидии Семёновны сверкнули, как светофор на перекрёстке перед аварией. Голос её взвизгнул, будто где-то внутри что-то лопнуло, как старая резинка на трусах. — Я же не просто так прошу! Это не каприз, не прихоть — это СЕМЬЯ! Родные, плоть от плоти! Как можно быть такими бессердечными?! Ты же всегда говорила, что ценишь близких, что поддержка важнее всего! Ну так вот — пришло время эту поддержку проявить! Или слова у тебя только для новогодних тостов, а на деле ты просто жадная до последней обойной крошки?! Ты хочешь, чтобы у семьи всё было хорошо, или ты хочешь сидеть в своей уютной квартирке, попивая кофе, пока твоя невестка с ребёнком бьётся за выживание, как кошка на льду?!
— Я хочу, чтобы у нас всё было спокойно. А ваш визит — это как землетрясение.
— Ах вот как... Значит, так вы со мной...
Она раздулась. В буквальном смысле. Как самовар перед тем, как закипеть.
— Я вас проклинаю, — сказала она тихо, но с таким напряжением в голосе, что у меня мурашки побежали по спине, как студенты на пересдачу. — Пусть вам в жизни не будет покоя. Пусть этот дом станет вам тяжёл, как кирпич на груди. Вы пожалеете. Я ухожу. И не вздумайте потом звонить, умолять, извиняться — поздно будет. Даже если мне станет плохо. Даже если окажусь под дождём, одна, без зонта и без надежды. Даже если мне будет некуда идти, я скорее лягу на скамейке у магазина, чем попрошу у вас прощения. Вы — жестокие. Вы — эгоисты. Вы — те, кто пожертвует семьёй ради занавесок и диванных подушек. Пусть вас ваша мебель греет. Пусть ваши стены шепчут вам "жадность" по ночам. Прощайте. И пусть ваша совесть хоть иногда даёт о себе знать.
— Спасибо, Лидия Семёновна. Дверь знаете.
Она ушла. С грохотом, от которого дрогнула входная дверь, а у меня внутри всё обмякло, как варёная лапша. Топала, как будто уносила не себя, а обиду веков. Шарф зацепился за дверную ручку, но она этого не заметила — и так вышло, что на прощание в прихожей повис этот шарф, как символ трагедии. Вся сцена напоминала старую советскую пьесу, где героиня с трагическим надломом покидает сцену, но за кулисами громко матерится. В воздухе остался её дух, запах мандаринов и обиженного величия. Она ушла, как старая мебель, которую не просто выносят с чердака, а бросают в лифт с четвёртого этажа, не оборачиваясь.
Мы остались. Уставшие, как будто пробежали марафон по минному полю. Опустошённые, будто из нас вычерпали всё — и злость, и обиду, и даже энергию на сарказм. Но всё же — в своём доме. С тишиной, которая сперва звенела в ушах, а потом легла мягко, как плед на плечи. Я убрала со стола чашки, которые так и остались нетронутыми после её визита, выкинула злосчастные мандарины в мусорку (один, к слову, оказался гнилой — символично) и наконец просто... села.
На следующий день, впервые за много недель, я сварила кофе не на бегу, не с дрожащими руками, а с наслаждением. Села у окна. Снаружи падал снег. Тихий, настоящий, густой, как в рождественских фильмах, где у всех всё хорошо. Он кружился, лип к стеклу, падал на ветки сосен, превращая двор в открытку. Этот снег был таким, как в детстве: не просто осадками, а обещанием чуда. Я смотрела на него и вспоминала, как в первом классе стояла с варежками, натянутыми на куртку, ловила снежинки языком и мечтала. О доме. О любви. О том, чтобы было своё. И вдруг поняла — я ведь это всё получила. Всё, чего когда-то хотелось. Просто в шуме чужих голосов и требовательных тирадах я почти это забыла.