О ренессансной универсальности личности и дарований Леонарда Эйлера и о неоценимом вкладе, внесенном им в развитие науки в России, я тут уже писала.
Теперь - о сфере, которая для меня, можно сказать, родная: о теории музыки.
В этой области Эйлер тоже сумел сказать свое слово.
Эйлер-музыкант
Музыкой он не просто интересовался, а любил ее и охотно музицировал на клавесине или клавикорде. Видимо, начальные уроки он получил еще дома, в Швейцарии. Его отец был пастором и готовил сыну ту же стезю. А духовенство тогда должно было разбираться в музыке, уметь петь, играть на каком-то инструменте, знать нотную грамоту. Прежде всего, это были протестантские церковные песнопения, нередко исполнявшиеся общиной под простой аккомпанемент органа. Органист обычно при церкви имелся, но музыкально неграмотный пастор смотрелся бы в 18 веке как нонсенс.
К сожалению, мы не знаем, какую именно музыку Эйлер слышал и играл в детстве и юности. Живи он в Германии, выяснить это было бы несколько проще - там и композиторов было много, от самых великих (Бах!) до хороших и весьма уважаемых. Ноты, конечно, распространялись во всей Европе, однако издавалось отнюдь не всё (Баха, например, издавали мало и редко). Популярностью пользовались сочинения для клавесина, скрипки, камерных ансамблей (трио-сонаты), сборники песен и танцев. Вероятно, чем-то подобных пробавлялся и юный Эйлер.
В Петербурге, где он оказался в 1727 году, музыкальная жизнь только-только начала разворачиваться на европейский лад. Оперы в русской столице еще не было (она появилась при Эйлере, но попозже, в 1730-х годах, сначала в Москве, потом в Петербурге). На придворных ассамблеях со времен Петра I звучали "минаветы" (менуэты) и другие модные танцы; шедеврами эта "попса" 18 века не изобиловала. Русская церковная музыка всегда находилась на высоте, но расцвет жанра духовного концерта только еще предстоял. В иноверческих церквах Петербурга звучала музыка соответствующих конфессий.
В общем, Петербург конца 1720-х - 1730-х годов вовсе не был музыкальной "пустыней", но еще и не дорос до уровня одной из европейских музыкальных столиц, что случилось лишь ближе к концу 18 века.
Домашнее музицирование, конечно, широко практиковалось и в первой половине века, но профессиональное обучение светских музыкантов начисто отсутствовало - оно могло быть лишь частным, из рук в руки и из уст в уста.
На этом фоне появление музыкального трактата Эйлера выглядело крайне неожиданно: контекст к тому вовсе не располагал. И целевая аудитория в тогдашней России практически отсутствовала.
Трактат Эйлера
В 1739 году Эйлер издал в Петербурге трактат на латинском языке: "Tentamen novae theoriae musicae excertissimis harmоniе principiis delucide expositae" («Опыт новой теории музыки ясно изложенный сообразно с самыми точными гармоническими основами»).
Полный перевод на русский язык появился лишь в 2007 году:
Эйлер Л. Опыт новой теории музыки, ясно изложенной в соответствии с непреложными принципами гармонии. СПб.: Нестор-История, 2007. - Перевод Н. А. Алмазовой. Автор предисловия и комментариев - Э. А. Тропп.
Зачем понадобилась новая теория музыки?
В предисловии Эйлер, с одной стороны, признает чувственную природу воздействия музыки на людей, а с другой, настаивает на том, что это воздействие обусловлено принципами гармонии, поддающимися точным измерениям.
Эйлер ясно обозначает свои намерения: «Наша задача - представить музыку как точную науку».
Он вовсе не был первым, кто ставил перед собой такую цель. Сам он ссылается на Пифагора как родоначальника научной теории музыки, и на других мыслителей и теоретиков музыки.
Согласно воззрениям Эйлера, теория музыки основана на двух принципах: естественно-научном, или физическом (акустика, пропорции, соотношения звуков) и на "метафизическом" (слуховое восприятие, определяющее звучание музыки как приятное или неприятное).
И он задается коренным вопросом: «может ли существовать какая-либо теория музыки, посредством которой может быть объяснено, почему некая мелодия нравится или бывает неприятна?» (перевод Р. А. Насонова).
Трактат Эйлера в историческом контексте
Нужно, конечно, учитывать, что в момент издания трактата Эйлер был еще молодым человеком: в 1739 году ему исполнилось 32 года. Писался же объемистый трактат, вероятно, не в один присест, да и сам процесс книгоиздания в 18 веке был не очень быстрым. Так что начат этот труд явно был как минимум за год до выхода свет.
Более того: еще в 1725 году (!) совсем юный Эйлер защитил в Базеле научную работу «Диссертация по физике о звуке», претендуя на должность профессора. Акустикой он занимался уже тогда. Диссертацию оценили положительно, но сочли, что 19-летний профессор - это несколько рановато.
Поскольку трактат был опубликован на латинском языке, он привлек внимание зарубежных специалистов, однако вызвал скорее критические, нежели одобрительные отклики. В 1786 году один немецкий критик остроумно заметил, что здесь "слишком много математики для музыкантов, и слишком много музыки для математиков".
Но дело вовсе не в этом.
В некоторых выдающихся трактатах 18 века тоже больше математики, чем музыки. Это, в частности новаторский "Трактат о гармонии" Жана Филиппа Рамо (1722) и "Трактат о музыке согласно истинной науке о гармонии" Джузеппе Тартини (1754). При этом Рамо и Тартини были великими композиторами; Тартини вдобавок - выдающимся скрипачом-виртуозом, а Рамо - органистом и клавесинистом.
Честно признаюсь: трактата Тартини я не осилила. Действительно, для насквозь гуманитарных мозгов там слишком много не "буков", а "числов".
Так что Эйлер с его математическими выкладками и таблицами был совсем не одинок.
Но дело в том, что Эйлер ограничился только музыкальными интервалами, то есть акустическими и математическими соотношениями между двумя звуками. Гармония же в музыке Нового времени оперирует не интервалами, а аккордами и их последованиями - именно они строят музыкальную форму. Этой темы Эйлер вообще не касается. Рассуждения же о "степени приятности" одних интервалов в противовес другим повисают в воздухе вне общего контекста: музыка совсем без диссонансов ("неприятных интервалов") вряд ли возможна, особенно, в крупном сочинении.
Однако то, что Эйлер, оставаясь на почве точных наук, апеллировал к восприятию, которое всегда заключает в себе нечто субъективное, содержит квинтессенцию музыкальной эстетики 18 века. В первой половине этого столетия музыку в ученых трактатах нередко определяли как "науку" (scientia, Wissenschaft), а во второй половине это слово из дефиниций музыки исчезло, и на поверхность вышла сентенция "музыка - это язык чувств".
--