Шестилетний Владик с интересом наблюдал, как бабушка Евдокия Матвеевна, вернувшись из медпункта, достала из серванта пузырёк с йодом и провела невидимую линию вокруг запястья.
— Бабуля, что ты делаешь? — спросил внук.
— Это я, внучок, границу рисую, чтобы чужая хворь в дом не проникла, — сказала она, взъерошив его светлые волосы и улыбнувшись. — А пока беги-ка, Владиславушка, к яблоне, принеси райских яблок. Будем варенье варить.
Мальчишка быстро побежал в сад, где под августовским солнцем наливались соком антоновки. Эти деревья посадил дед Матвей в сорок шестом году, вернувшись с войны: за каждого павшего товарища — дерево жизни.
Война не убила его, но оставила глубокую рану. Вернувшись домой, он дотянул до восьмидесятого года и тихо ушёл во сне.
Сад шелестел листвой, пахло свежими яблоками и сухой травой. Владик залез на раскидистую яблоню, где среди тёмно-зелёной листвы виднелись крохотные райские яблоки — любимое лакомство бабушки. С верхушки открывался вид на всё село Васильевка: дома с резными наличниками, разноцветные огороды, колхозное поле за околицей и голубую ленту речки Прони. В кармане шортов у мальчика лежала гладкая яблоневая веточка с вырезанными узорами и инициалами ММ. Это был подарок деда Матвея: «Береги, Владик. В ней сила нашего рода. Дерево помнит тех, кто его сажал».
— Владик, слезай, чего расселся, как воробей? — раздался снизу голос Серёжки Кузнецова, соседского мальчишки. — Айда на пруд, там карась клюёт.
— Не могу, бабушка отправила яблоки собирать, — крикнул Владик, но соблазн был велик. — Подожди пять минут.
Дома Евдокия Матвеевна колдовала над тазиком с яблоками, пересыпая их сахаром. Её морщинистая рука с выступающими венами плавно помешивала будущее варенье деревянной ложкой.
— Бабуль, можно я с Серёгой на пруд сбегаю? Ненадолго, — выпалил Владик, запыхавшись.
Бабушка поправила седую косу, заколотую сзади, и взглянула поверх старомодных очков в металлической оправе.
— А уроки? Сентябрь на пороге.
— Всё готово. Честно-честно.
— Ну беги. Но до обеда, чтобы вернулся. К нам должен прийти Дмитриевич. У него нога разболелась.
Жизнь в Васильевке течёт спокойно и предсказуемо. Медпункт Евдокии Матвеевны открыт даже в выходные. В маленькой приёмной всегда много людей. Кому давление измерить, кому укол сделать, а кому просто душу излить. Советские лекарства в стеклянных шкафах соседствуют с банками, где настаиваются травы, собранные на лугах.
— Дуся, дай мне микстуру, — говорил дед Дмитриевич, постукивая тростью по полу. — Чтобы в больницу не ехать, автобусы редко ходят.
— Дмитриевич, тебе не микстура нужна, а операция, — строго отвечала Евдокия Матвеевна, поправляя очки. — Я позвоню в область, договорюсь. Там тебя вылечат.
Мать Владика, Рима Владимировна, появилась в селе, когда ему был год. Она приехала с дипломом института культуры и новыми идеями. Под её руководством сельский клуб расцвёл: появился народный театр, библиотека, киноклуб по пятницам. Старшее поколение крутило пальцем у виска, но молодёжь потянулась.
— Владик, иди сюда, помоги афиши разложить, — звала мать сына по вечерам. — Сегодня показываем «Служебный роман».
Владик любил эти вечера в клубе. Старые проекторы, запах пыльных занавесок, скрип деревянных кресел, восторженные глаза женщин, которые на два часа переносятся в другой мир. Мир московских улиц, красивых платьев и большой любви.
Кто был отцом Владика, мать никогда не рассказывала. На все вопросы отвечала одинаково: «Вырастешь, сам решишь, искать его или нет».
Однажды, перебирая книги, Владик нашёл старый конверт с фотографией молодого офицера в парадной форме. На обороте надпись: «Рима, навсегда твой». Он показал находку матери. Она побледнела, забрала фотографию и спрятала так, что больше он её не видел.
В тот вечер Рима Владимировна долго сидела на крыльце, глядя на звёзды, а утром её глаза были красными от слёз. Но Владик особо не спрашивал. Ему хватало бабушки и матери. Две женщины заменили ему весь мир. Всё изменилось в 1992 году. Колхоз имени Кирова распался, как карточный домик. Председатель исчез, ходили слухи, что он уехал в Москву. Техника ржавела во дворах, коровники пустовали. Птицефабрика на окраине закрылась, оставив без работы половину села.
— Рима, что нам делать? — спрашивали женщины на собрании в клубе. Мужчины начали пить, детей нечем было кормить.
— Держаться нужно, — твёрдо отвечала Рима Владимировна, хотя в её глазах читалась растерянность.
Библиотеку она не дала закрыть. Культура — это последнее, что у нас осталось, — говорила она.
Владику тогда было 12 лет. Он уже понимал, что происходит что-то непоправимое. Его одноклассники один за другим уезжали с родителями в город. Сельская школа закрылась, и детям приходилось ездить за 7 километров в соседнее село. В Васильевке появились новые лица — новые русские на чёрных «Волгах» и первых иномарках. Они скупали землю за бесценок, обещая золотые горы.
Однажды к Евдокии Матвеевне пришёл один из таких людей в малиновом пиджаке и с золотой цепью на шее.
— Продавай дом, мать. Хорошие деньги дам, в город переедешь, — гудел он басом, оглядывая старые стены.
— А ты, милок, на кладбище загляни, — спокойно ответила бабушка. — Там четыре поколения моей семьи лежат. Их тоже хочешь купить?
Мужчина ушёл ни с чем, но клуб всё-таки продали. Когда в бывшем зрительном зале установили игровые автоматы, Рима Владимировна плакала. Однорукие бандиты мигали разноцветными лампочками, привлекая оставшуюся молодёжь и забирая последние деньги.
— Владик, только обещай мне, что никогда туда не пойдёшь, — сказала мать, когда ему исполнилось 15 лет. — Эта зараза хуже водки.
Владик обещал и сдержал слово.
