Виктория сидела на краю дивана в своей крохотной студии и смотрела на фиалки. Цветы упрямо цвели — маленькие сиреневые кружки на зелёных листьях, будто не знали, что скоро им придётся переезжать туда, где солнечный свет всегда падает сквозь тяжёлые тюли, а свежий воздух пахнет чужими котлетами и линолеумом с трещинами.
— Слав, — тихо начала она, не отрываясь от подоконника, — может, ну её, эту экономию? Здесь хорошо. Уютно. Тесно, да, но своё.
Слава, сидящий в старой футболке за ноутбуком, даже не поднял глаз:
— Вика, хватит. Мы договорились. Это временно. Мама предложила, мама лучше знает. У неё квартира трёшка, не в кредит, понимаешь? Мы накопим быстрее.
Слова «мама лучше знает» Виктория слышала уже третий месяц подряд. Они стали как гвозди в стену — вбиваются глубже и глубже.
— А фиалки куда? — вырвалось у неё.
— Какие фиалки? — Слава моргнул, как будто услышал про атомный реактор.
— Да хоть эти. Они прижились только тут. Там у твоей мамы... ну, я не знаю... у неё даже подоконники забиты какими-то банками с вареньем и солёными огурцами.
Слава закатил глаза:
— Вика, серьёзно? Мы говорим о квартире, о будущем, а ты про цветы.
Она замолчала. Не потому что согласилась, а потому что понимала: спорить бесполезно. Решение принято не ими. Решение принято там, где в шкафу аккуратно висит мужская рубашка, поглаженная до хруста, и стопками сложены полотенца — белые, без единого пятнышка. Там, где хозяйка квартиры умеет управлять не только домом, но и людьми.
Переезд состоялся в субботу. Утро началось с того, что Елена Петровна встретила их у двери с таким видом, будто спасает детей от голода и холода. На ней был халат в крупные розы и очки на цепочке.
— Ну наконец-то! — сказала она, обняв сына и лишь кивнув Вике. — Заходите, обустраивайтесь. Жить на моей территории — значит жить по моим правилам. Слава, помоги занести сумки.
Виктория натянуто улыбнулась. «Моя территория» — звучало как официальное предупреждение.
Комната, выделенная «молодым», была бывшей Славиной детской. Обои с выцветшими машинками, шкаф, пахнущий нафталином, и кровать с матрасом, на котором угадывался рельеф пружин.
— Здесь пока поживёте. Тесновато, конечно, но ничего, потерпите, — Елена Петровна сложила руки на груди и осмотрела результат. — Ты же понимаешь, Вика, это временно.
Слово «временно» в её устах прозвучало так, будто речь идёт о ссылке.
Первую неделю Виктория старалась держаться. Вставала рано, готовила завтрак, мыла посуду, даже не жаловалась, когда Елена Петровна поправляла её каждое движение.
— Нет, картошку так не чистят. Толще срезай.
— Зачем ты курицу так режешь? Мелко надо.
— Полы моешь? Тряпку надо чаще прополаскивать.
Слава в это время сидел в телефоне и кивал:
— Мама права. Она опытная.
Виктория глотала раздражение. «Ну ладно, потерплю. Ради будущего».
Но через месяц терпение стало трещать. Особенно когда разговор коснулся денег.
— Слав, — сказала она вечером, когда они сидели на кухне, — я думала, мы на счёт складываем, а оказалось, что всё у твоей мамы.
Он почесал затылок:
— Ну да. У мамы надёжнее. Она же хранит, чтоб мы не тратили.
— Ты серьёзно? — Виктория почувствовала, как у неё вспыхнули щёки. — Это наши деньги! Наши сбережения!
— И что? Мама — надёжнее банка. У неё всегда порядок.
Она посмотрела на Елену Петровну, которая в этот момент нарезала лук. Свекровь улыбнулась уголком губ:
— Викочка, ты ещё маленькая. Мужчины всё правильно делают. Деньги надо держать у старших. Ты здесь никто, понимаешь? Семья — это я и Слава. А ты пока привыкни.
Слова врезались в уши, как удар. «Ты здесь никто».
Виктория выдохнула, но ком в горле не рассосался. Она встала, собрала тарелки и пошла мыть. Шум воды скрыл её дрожь.
Вечером, в их комнате с облупленными обоями, она попыталась снова поговорить.
— Слав, так нельзя. Я себя чувствую... как будто меня стерли. Ты понимаешь?
— Вик, перестань драматизировать, — он натянул одеяло. — Мама же заботится. Мы быстрее накопим, купим своё, и всё.
— А если нет?
— Будет. Всё будет. Это временно.
Его «временно» звучало, как приговор.
Взрыв случился через пару дней. Виктория пришла с работы раньше. В прихожей она услышала разговор.
— Мам, Вика опять жалуется, — устало сказал Слава. — Говорит, тяжело.
— Ничего, привыкнет, — отрезала Елена Петровна. — Женщина должна терпеть. Пусть благодарит, что я вас приютила. А деньги я лучше знаю, куда класть. Мальчик мой, запомни: семья — это ты и я. Остальное приложится.
Виктория вошла, будто в холодный душ.
— Слава, ты это слышал? — её голос дрожал.
— Вик... ну ты не так поняла...
— Да всё я так поняла! — она сорвалась. — Я здесь никто, да? Ты мой муж или маменькин сынок?
Елена Петровна поправила очки и спокойно сказала:
— Не кричи, девочка. В этом доме кричать могу только я.
Виктория хлопнула дверью комнаты. Фиалки, которые она принесла в маленьком горшке, стояли на подоконнике и будто тоже прижались к стеклу.
Она смотрела на них и думала: «Если я сейчас не остановлю это, меня сотрут в ноль».
Утро началось с запаха жареной рыбы. Виктория открыла глаза и сразу поняла: Елена Петровна снова решила устроить кулинарный праздник в шесть утра. В комнате воняло так, будто их кровать стоит прямо на сковородке.
— Слав, — шепнула она, — может, скажешь маме, чтоб хотя бы форточку открыла?
— Да ладно, потерпи, — пробормотал он и натянул одеяло на голову.
Виктория села. «Потерпи». Сколько можно?
На кухне свекровь стояла в своём вечном халате. Сковородка шкворчала, масло брызгало на плиту.
— Доброе утро, Викочка, — сказала она без особой теплоты. — Ты чего так поздно встала? В нормальной семье хозяйка встаёт раньше всех.
— Я вчера до ночи отчёт делала, — пробормотала Виктория, доставая кружку.
— А у меня всю жизнь отчёты, — усмехнулась Елена Петровна, переворачивая рыбу. — И ничего, утром вставала. Женщина должна быть в тонусе.
Виктория хотела промолчать, но язык не выдержал:
— Женщина — не лошадь.
Свекровь обернулась, прищурилась поверх очков:
— Что ты сказала?
В этот момент вошёл Слава. Увидел мать с сковородкой, жену с кружкой и сразу напрягся.
— Мам, Вик шутит, — выдавил он.
— Да я вижу, какая у тебя шутница, — Елена Петровна вернула внимание к рыбе, но тон был ледяным. — Только вот юмор у неё какой-то... лишний.
День прошёл в молчании. Вечером Виктория пришла с работы — в комнате стоял чемодан. Её чемодан. Полуоткрытый. Вещи аккуратно сложены.
— Это что? — у неё перехватило дыхание.
Из кухни донёсся голос Елены Петровны:
— Я тут немного порядок наводила. У тебя бардак в шкафу. Я собрала, чтоб всё ровненько.
— Мам, зачем? — Слава вышел в коридор, виновато чешет шею.
— Зачем? — Елена Петровна подняла брови. — Чтобы в доме чистота была! А не как у вас, у молодых: всё накидано.
Виктория почувствовала, как в груди что-то рвётся. Её вещи. Её бельё. В чужих руках.
— Ты не имеешь права! — выкрикнула она, шагнув к чемодану.
— Девочка, понизь тон, — холодно сказала свекровь. — Живёшь на моей территории, значит, подчиняешься правилам. Не нравится — дверь там.
Тишина ударила сильнее крика.
— Слава, — Виктория повернулась к мужу, — ты слышал? Она меня выгоняет.
— Вик, ну не драматизируй... — он растерянно развёл руками. — Мама же... она просто вспыльчивая.
— Нет, — перебила Виктория. — Она чётко сказала: дверь там.
— Девочка, — снова вмешалась Елена Петровна, — не путай гостеприимство с обязанностью. Я тебе сразу говорила: ты здесь никто. Сыну моему — всё, тебе — пока место. А деньги — под моим контролем. Чтобы вы их не распустили.
— Какие «вы»? Это наши деньги! — голос Виктории сорвался. — Я вкалываю в этой чёртовой конторе, чтобы у нас был фонд на квартиру, а вы...
— Вик, хватит! — Слава неожиданно повысил голос. — Ты же знаешь, мама лучше разбирается.
Виктория посмотрела на него — и внутри всё оборвалось. В его глазах не было даже тени сомнений. Только привычное «мама права».
Она захлопнула чемодан. Слёзы подступали, но злость оказалась сильнее.
— Ладно, — сказала она, — если я здесь никто, значит, я ухожу.
Слава побледнел:
— Вик, ты что? Куда?
— Не знаю. Но не сюда.
Елена Петровна поправила очки и усмехнулась:
— Вот и славно. Одна пришла — одна уйдёшь.
Виктория подняла чемодан. Тяжёлый. Как будто в нём не вещи, а все её три месяца унижения.
На лестничной клетке пахло пылью и старым линолеумом. Она стояла с чемоданом, руки дрожали. Сосед сверху курил на площадке и равнодушно посмотрел на неё.
— Помочь донести? — спросил он.
— Нет, спасибо, — ответила она.
И пошла вниз.
Ночевала Виктория у подруги. На диване, под тонким пледом. Лежала и смотрела в потолок. В голове крутились слова: «Ты здесь никто. Мама лучше знает. Это временно».
«А я? — думала она. — Я кто? Я где в этой схеме?»
Она вспомнила фиалки. Как они остались там, на подоконнике, в детской с облезлыми обоями. Её маленькая территория свободы.
И вдруг стало ясно: назад дороги нет.
Утром она встала и пошла в ЗАГС. Не подавать заявление пока — просто взять бланк. Бумага шуршала в руках, как подтверждение: «Ты можешь. Ты имеешь право».
Виктория сидела на кухне у подруги, пила горький кофе без сахара и думала: «Вот так, значит, рушатся браки. Не громко, не с изменой, а с тихим словом „мама лучше знает“».
На телефоне непрочитанных двадцать сообщений от Славы.
«Вика, вернись. Ты всё не так поняла.»
«Мама не хотела тебя обидеть.»
«Ну что ты, как ребёнок, в самом деле.»
Она не отвечала.
На третий день Слава явился сам. Постоял в дверях, комкая кепку.
— Вик, ну хватит. Давай домой. Мама переживает.
— Это не мой дом, — сказала она спокойно. — Дом там, где я человек.
Он дёрнулся:
— Ты драматизируешь. Мы же копим! Ты же знаешь, что всё ради нас!
Виктория горько рассмеялась:
— Ради нас? Слава, скажи честно: мы — это кто? Я и ты? Или ты и мама?
Он молчал. Смотрел в пол, как школьник, которого застали на вранье.
— Ты понимаешь, — продолжила она, — она забрала у нас всё. Даже мои фиалки теперь её. А ты молчишь. Ты даже рад.
— Вик... — он протянул руку.
— Не трогай. — Она отодвинулась. — Всё, Слава. Я подаю на развод.
Он замер, будто получил пощёчину.
— Ты серьёзно?
— Абсолютно.
Через неделю Виктория пришла в ЗАГС. Заявление она держала твёрдо. Руки больше не дрожали.
На выходе встретила Елену Петровну. Свекровь стояла у входа, будто караулила. В халате она, конечно, не пришла — пальто, сумка, очки на цепочке.
— Виктория, — сказала она ровным голосом. — Подумай. Развод — это глупо. Женщина должна терпеть.
— А я больше не женщина по-вашему? — Виктория усмехнулась. — Нет, я человек.
— Ты пожалеешь, — прищурилась Елена Петровна.
— Возможно. Но жалеть буду о другом: если останусь.
Она развернулась и пошла прочь. Ветер трепал волосы, солнце било в глаза. И впервые за долгое время ей стало легко.
Вечером она вернулась в свою старую студию. В пустой комнате пахло пылью и свободой. Она поставила на подоконник новый горшок с фиалками.
— Ну здравствуйте, девочки, — прошептала она. — С этого момента всё будет по-другому.