— Ты не входишь в наши планы, — сказала дочь, укладывая в дорожную сумку сложенные стопкой джинсы. Она не взглянула на мать, стоявшую в дверях спальни.
Слова повисли в воздухе, острые и незнакомые, будто осколки стекла. Анна Петровна медленно обхватила себя за локти, будто внезапно почувствовала холод, хотя в квартире было душно.
— Какие планы? — тихо спросила она, глядя, как аккуратные руки дочери перебирают вещи.
— Мы с Максимом покупаем квартиру. В новом комплексе у лесопарка. Ипотеку уже одобрили. — Голос у Ирины был ровный, деловой, каким она разговаривала с подчиненными на работе. — Переезжаем на будущей неделе. А эту квартиру… мы будем сдавать. Аренда нам очень поможет с выплатами.
Анна Петровна молчала, пытаясь собрать в кучу рассыпавшиеся мысли. Эта двушка в панельной хрущевке была ее миром вот уже тридцать пять лет. Здесь она растила Ирину, хоронила мужа, встречала первых внуков… А теперь — «будем сдавать».
— Но… куда же я? — наконец выдавила она, и собственный голос показался ей старческим, слабым.
Ирина на мгновение замерла, потом резко застегнула молнию на сумке.
— Мам, ну что ты как маленькая. Ты же взрослый человек. Снимешь себе комнату или однокомнатную где-нибудь. Район тут хороший, транспортный, проблем не будет.
— Комнату? — Анна Петровна невольно шагнула назад, прислонилась к косяку. — Ира, я здесь всю жизнь прожила. Здесь все твое детство, все наши фотографии… Твой отец…
— Папы нет уже пятнадцать лет, мама, — Ирина обернулась, и в ее глазах мелькнуло нетерпение. — Нельзя все время жить прошлым. Мы с Максимом строим свое будущее. А эта квартира — просто объект недвижимости. Он должен работать, приносить доход, а не пылиться впустую.
«Просто объект недвижимости». Анна Петровна посмотрела на заштопанную в прошлом году дверцу шкафа, на трещинку на потолке, которую она с Володей так и не собрались замазать… Ее жизнь, ее память — всего лишь объект.
— А Миша? — вдруг вспомнила она о внуке. — Он же приезжает ко мне на каникулы. Где я буду его ждать?
Ирина вздохнула, подошла к комоду и стала перекладывать бумаги в портфель.
— Миша уже большой, ему шестнадцать. У него свои друзья, свои интересы. Он не будет ездить к тебе в какую-то съемную комнату. Да и мы его на море хотим свозить летом.
Стало тихо. С улицы доносился гул машин и смех детей. Анна Петровна чувствовала, как подкашиваются ноги.
— Ты могла бы посоветоваться со мной, — прошептала она. — Предупредить хоть…
— Я и предупреждаю. За неделю. Ты как раз успеешь найти варианты. — Ирина взглянула на часы. — Мне пора, у нас сегодня встреча с риелтором по поводу аренды. Ключи, кстати, лучше сдать мне. Мы уже нашли агентство, которое будет всем заниматься.
Она протянула руку. Повелительным жестом, каким брала в детстве конфету из материнских рук. Анна Петровна автоматически полезла в карман домашнего халата, достала связку с двумя ключами и потрепанным брелоком-сердечком, который подарила ей Ира в третьем классе.
Дочь без колебаний взяла ключи, отсоединила сердечок и положила его на тумбочку.
— Это тебе на память, — сказала она и, взяв сумку и портфель, направилась к выходу. — Позвоню вечером, узнаю, как у тебя с поисками.
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел. Анна Петровна осталась одна посреди прихожей, глядя на одинокий брелок, лежащий на полированной поверхности.
Она не помнила, как дошла до кухни и села на стул. Перед глазами стояло равнодушное лицо дочери. «Ты не входишь в наши планы». Значит, она — лишняя. Помеха. Что-то вроде старого кресла, которое уже не вписывается в новый интерьер и которое нужно вынести на помойку.
Слезы текли по щекам сами собой, горячие и горькие. Она не выла, не рыдала, просто сидела и плакала, как плачут от непрерывной, тупой боли. Что она сделала не так? Всю жизнь положила на эту девочку. Работала на двух работах, чтобы одеть ее получше, дать образование. Носила на руках Мишеньку, когда Ира с мужем пропадали на своих работах. А теперь… Теперь она не в планах.
В голове пронеслись воспоминания. Вот Ирочка в белом платьице идет в первый класс, крепко сжимая мамину руку. Вот она, худая, как щепка, готовится к экзаменам в институт, а Анна Петровна варит ей кофе и гладит по волосам. Вот она, уже беременная Мишей, счастливая, выбирает в магазине распашонки…
И вот теперь: «Снимешь себе комнату».
Анна Петровна вытерла лицо краем халата и поднялась. Нет. Так нельзя. Она не старая тряпка, которую можно выбросить, когда она стала не нужна. Она прожила слишком тяжелую жизнь, чтобы сломаться сейчас.
Она взяла свой старый, потрепанный блокнот, где записывала номера телефонов, и стала листать его. Подруга Валентина как-то рассказывала про своего брата-юриста… Нашла. «Александр Викторович». Набрала номер дрожащими пальцами.
— Алло? — ответил спокойный мужской голос.
— Здравствуйте, это Анна Семенова. Я сестра Валентины Крыловой… Вы не могли бы меня проконсультировать?
Час спустя она уже сидела в небольшом уютном кабинете и рассказывала свою историю уже не плачущей жертвой, а собранной, хотя и очень уставшей женщиной.
Александр Викторович, немолодой уже мужчина с умными глазами, внимательно слушал, изредка делая пометки на листе бумаги.
— Квартира приватизирована? — спросил он, когда она закончила.
— Да. Но только на меня. Муж не успел, умер рано. А дочь… я тогда и не думала, что нужно и ее вписывать. Она же маленькая была.
— Выписана она оттуда?
— Нет, прописана. Но она давно уже живет с мужем в своей квартире, та им от его родителей досталась.
Юрист кивнул.
— Анна Семеновна, вы как собственник имеете полное право распоряжаться своим жильем. Ваша дочь, будучи просто прописанной, не может вас выселить, продать или сдать квартиру без вашего согласия. Все ее планы — не более чем фантазии.
У Анны Петровны отлегло от сердца. Но ненадолго.
— Но она сказала… ключи забрала…
— Ключи — это не право собственности. Если она сдаст квартиру, вы просто поменяете замки. А арендаторов, если они успеют въехать, будем выселять через суд. Оснований более чем достаточно.
— А если… если она попробует через суд признать меня недееспособной? Или еще что-то… — голос Анны Петровны дрогнул.
Адвокат улыбнулся.
— Не волнуйтесь. Для этого нужны очень серьезные основания, медицинские заключения. Вы производите впечатление абсолютно адекватного человека. Так что это маловероятно.
Он объяснил ей дальнейшие шаги. Спокойно, четко, без сюсюканья, но с участием. Выходя от него, Анна Петровна чувствовала себя не беспомощной старушкой, а человеком, у которого есть права и который готов за них бороться.
Вечером раздался звонок дочери.
— Ну что, мам, есть варианты? — сразу же, без предисловий, спросила Ирина.
— Есть, — спокойно ответила Анна Петровна. — Я остаюсь в своей квартире.
На том конце провода повисло молчание.
— Что? Мама, ты в своем уме? Я же тебе объяснила!
— Ты объяснила свои планы. А я тебе сообщаю свои. Я никуда не уезжаю. И сдавать свою квартиру я не собираюсь.
— Твою квартиру? — голос Ирины взвизгнул. — Мама, ты что такое несешь? Ты же вообще ничего не понимаешь в документах! Там…
— Там все документы оформлены на меня, — ровно перебила ее Анна Петровна. — Я проконсультировалась с юристом. И советую тебе сделать то же самое, прежде чем что-то предпринимать. И ключи мне верни. Лучше всего завтра.
— Мама, да ты с ума сошла! — закричала Ирина. — Это же мой дом! Я там выросла! Я имею право!
— Ты имеешь право быть в нем прописанной. Но решать, что с ним делать, буду только я. Пока я жива.
— Так я тебя через суд…
— Через суд мы будем выписывать тебя из моего дома, Ира, — сказала Анна Петровна, и ее голос впервые за много лет прозвучал железно. — Потому что у тебя есть свое жилье. А у меня — только это. И я его никому не отдам. Ни тебе, ни твоим арендаторам.
Раздались короткие гудки. Дочь бросила трубку.
Анна Петровна медленно опустила телефон. Сердце колотилось, но на душе было странно спокойно. Она встала, подошла к окну. На улице зажигались фонари. За стеной соседка включила телевизор. Жизнь шла своим чередом.
На следующий день Ирина не приехала. Не приехала и через день. Примчался зять Максим. Он пытался говорить грубо, давить, потом уговаривать, потом жаловаться на жизнь, на ипотеки, на трудности.
Анна Петровна молчала и ждала, пока он выговорится.
— Максим, — сказала она наконец. — Я вас не звала покупать новую квартиру. Я не просила вас влезать в долги. Вы взрослые люди и сами принимаете решения. Но свои проблемы решайте за свой счет, а не за мой.
Он уехал, хлопнув дверью.
Потом приехал Миша. Смущенный, не зная, куда девать руки.
— Ба, ты чего творишь? — сказал он, избегая смотреть ей в глаза. — Родители ругаются из-за тебя. Мама плачет.
— А я из-за них не плачу? — спросила Анна Петровна. — Они меня, Миш, на улицу выставить собрались. В комнату какую-то. А ты знаешь?
Он покраснел и опустил голову.
— Ну, они говорили… что тебе будет лучше… спокойнее…
— Лучше? — она грустно улыбнулась. — И тебе тоже так кажется?
Он промолчал. Стало ясно, что да. Кажется. Что бабушка — это что-то вроде старой мебели, которую нужно аккуратно убрать в угол, чтобы не мешала строить новую, красивую жизнь.
— Иди, Мишенька, — тихо сказала она. — Иди к своим родителям. Когда захочешь просто так, без их поручений, приходи. Я всегда рада. Я тебе пирог испеку.
Он ушел, не обернувшись.
Прошла неделя. Две. Ирина не звонила. Анна Петровна жила в тишине своей квартиры, ходила в магазин, смотрела телевизор и чувствовала, как одиночество медленно и неумолимо сжимает ее сердце ледяным кольцом. Победа оказалась горькой. Она отстояла свои стены, но потеряла свою семью. Или просто увидела, что семьи-то и не было.
Как-то раз она разбирала старые фотографии и наткнулась на конверт с надписью «Ирочка, 3 года». В конверте были рисунки дочки, ее первые каракули. А на обороте одного из них — ее же рукой, уже взрослой, было написано: «Любимой мамочке! Чтоб ты всегда была счастлива!»
Анна Петровна долго сидела с этим листком в руках, а потом снова заплакала. Но на этот раз тихо и светло.
Она поняла, что бороться нужно было не с дочерью. А за нее. За ту маленькую девочку, которая где-то там, глубоко внутри, осталась и которую теперь почти не видно за взрослой, жесткой, деловой женщиной.
Она взяла телефон и набрала номер.
— Ирочка, — сказала она, услышав на том конце короткое «алло». — Приезжай, пожалуйста. Поговорим. Без ссор. По-хорошему.
Ирина приехала через час. Она выглядела уставшей и настороженной.
— Я слушаю, — сказала она, садясь на краешек стула на кухне.
— Я не хочу ссориться, — начала Анна Петровна. — Я не хочу, чтобы мы были врагами. Ты моя дочь. Я тебя люблю. Всегда любила и буду любить.
Ирина отвела глаза.
— Я знаю, что ты хочешь лучшей жизни для своей семьи. Я этого тоже хочу. Для тебя, для Максима, для Миши. Но я тоже часть этой семьи. Или должна быть. А не обуза, от которой нужно избавиться.
— Мам, я не хотела… — начала Ирина, но голос ее дрогнул, и она замолчала.
— Давай попробуем все начать сначала, — мягко предложила Анна Петровна. — Ты нашла арендаторов?
Ирина молча покачала головой.
— И не ищи. Давай мы с тобой подумаем, как я могу помочь тебе с этой ипотекой. У меня есть небольшие накопления. Может, хватит на первоначальный взнос или на первые платежи. А эту квартиру мы не будем трогать. Пусть она будет нашим общим домом. Твоим пристанищем, если что-то случится. И моим — пока я жива.
Ирина подняла на нее глаза. В них стояли слезы.
— Мама, прости меня… — выдохнула она. — Я не знаю, что на меня нашло… Эти кредиты, эта суета… Я так испугалась, что мы не потянем…
Она заплакала. По-настоящему, по-детски, уткнувшись лицом в материно плечо. Анна Петровна гладила ее по волосам, как тридцать лет назад, и тихо шептала: «Ничего, дочка, ничего, все наладится».
Они просидели так почти весь вечер. Говорили о страхах, о деньгах, о будущем. Говорили честно, без упреков и обвинений.
Ирина уехала поздно, обняв мать на прощание крепко-крепко.
Анна Петровна осталась одна. Но одиночество было уже другим. Не гнетущим, а легким. Она знала, что завтра утром позвонят. Знает, что в выходные приедет Миша, и она испечет тот самый пирог.
Она подошла к окну. Внизу, на детской площадке, кто-то зажег фейерверк. Яркие искры рассыпались по темному небу, чтобы погаснуть. Но красота их навсегда осталась в памяти.