Почти 30 лет Тимур Бадалбейли был звездой московского Театра на Таганке, но несколько лет назад покинул сцену и стал чаще сниматься в кино. Актер рассказал «Баку» о детских поездках в Азербайджан, о своем учителе Юрии Любимове, о театре и кино.
БАКУ: Когда я первый раз о вас услышал, то подумал: какая красивая фамилия.
ТИМУР БАДАЛБЕЙЛИ: А я недавно взял псевдоним. Тимур Базинский.
БАКУ: Зачем?
Т.Б.: Хотел ознаменовать новый этап в жизни: я прощался с театром и шел уверенными шагами навстречу кинематографу. Свою театральную судьбу я прожил как Бадалбейли. Фамилия, которая так известна в Баку, здесь с трудом ложилась на русские ухо и язык, не многим удавалось ее сразу выговорить. Многие мне советовали взять что-то попроще. Но я сказал: не буду менять, пускай театралы мою фамилию выучат. Это во мне говорил юношеский максимализм. Лет через семь к этой фамилии стали привыкать. Вообще традиция псевдонимов таит в себе всегда интригу. А еще выбор псевдонима – это поиск себя.
БАКУ: Как выбирали?
Т.Б.: Взял первые буквы фамилии родителей. Ну а окончание «ский» для...
БАКУ: ...аристократизма?
Т.Б.: Я играл в Театре на Таганке в спектакле «Идите и остановите прогресс (обэриуты)» Даниила Хармса. И со сцены расшифровывал для зрителей, кто такие обэриуты, эти прекрасные, уничтоженные советской репрессивной машиной писатели. Их название означало «Объединение реального искусства» – ОБЭРИУ, и в спектакле спрашивали: «А «У» почему?» «А «У» – для веселья», – говорил моими устами Хармс. Так и у меня в псевдониме: окончание – для веселья.
БАКУ: Как вы говорите о себе – «российский актер» или «азербайджанский» тоже?
Т.Б.: Изначально я российский актер. Родился, вырос, учился, работал в Москве. Графа «азербайджанский актер» появилась в моей творческой судьбе благодаря двум людям: недавно ушедшему, дорогому Рустаму Ибрагимбекову и моему другу, режиссеру, директору Бакинской киношколы Олегу Сафаралиеву. Я не раз снимался в Баку и был достаточно подробно погружен в азербайджанскую киноисторию. Даже удостоился почетного звания заслуженного артиста – уже после того, как стал заслуженным в России.
БАКУ: Насколько вы были оторваны от азербайджанских традиций, когда росли в Москве? Учили ли язык, общались ли с диаспорой?
Т.Б.: Я из семьи московской интеллигенции. Мой отец, выходец из семьи бакинских врачей, приехал в Россию, учился в Литинституте, долгие годы был редактором в издательствах «Художественная литература» и «Радуга», потом создал издательский дом, выпустил множество сборников собственного авторства. То есть это абсолютно русское филологическое направление. Но я не был оторван от своих корней. Меня с раннего детства возили в Баку. Я сначала неосознанно, а в более старшем возрасте, наверное, уже сознательно впитывал в себя эту культуру, пытался примерить на себя ментальность. Надо сказать, это были две достаточно разные страны, разные культурные традиции, но объединенные общей советской историей. Поэтому и поколение моего отца, да и мое – мы были носителями советского культурного кода. Когда в Москве у меня появились зримые успехи на театральной сцене, ко мне стала проявлять интерес диаспора. Пошли публикации, интервью.
БАКУ: Отец привозил вас в Баку и показывал родные места. Как вы это запомнили?
Т.Б.: Мы приезжали в дом его родителей, небольшую квартиру на улице Кирова в поселке Разина, ныне Бакиханов. Я, маленький, растворялся в обществе местной детворы. Открывал для себя поэтику дворового детства, которой в Москве у меня не было. Центром притяжения у нас была мусорка на той же Кирова, неподалеку от дома бабушки и дедушки. Помню много деталей: их личный садик во дворе, который закрывался на замок, а за калиткой – заросли абрикосов и тутовника. Помню жаркие, изнурительные с непривычки, безветренные ночи на балконе, увитом виноградной лозой, и вид на гору, в которой, по преданиям, разбойник Степан Разин прятал награбленное добро, откуда и пошло название самой горы и поселка. Тогда вершину горы венчала огромная надпись «Ленин – свет нового мира». Правда, в «новом мире» мы, как оказалось, научились обходиться без ленинского света… Невозможно было не проникнуться колоритом и душевностью этого города, который я с тех пор тоже считаю родным.
БАКУ: В Москве у вас была французская спецшкола и походы в ресторан ЦДЛ, а в Баку вы могли сесть на лестницу во дворике и съесть лепешку с чаем, как ваш герой в фильме «Прощай, южный город». Вы ощущали этот контраст?
Т.Б.: Это очень тонкое замечание, и оно меня располагает к приятным воспоминаниям. Мой дед по маме, искусствовед Борис Исаакович Зингерман, приучал меня к ресторанной эстетике и вообще сыграл большую роль в становлении моей личности. Будучи членом нескольких творческих союзов, он водил меня в ресторан Союза журналистов, в ресторан ЦДЛ или в ресторан Всероссийского театрального общества. С раннего детства я был приобщен к некой богемной среде, в том числе с гастрономической точки зрения. Но вы правильно подметили насчет моей персоны: до сих пор, бывая в Баку, я предпочитаю простые, не пафосные, как теперь говорят, места, подвалы или уличные кафе с домашней национальной кухней – меня тянет туда. Дело даже не в ценовой политике, а именно в аутентичности.
________
БАКУ: Как вышло, что вы пошли в артисты?
Т.Б.: Я как будто всегда знал, что не смогу этого пути избежать. И хотя к окончанию школы у меня были варианты вроде юридического или филфака МГУ, пересилила театральная среда, в которой я рос благодаря бабушке и дедушке. Они оба были известными театроведами. Квартиру дедушки на Большой Никитской порой сравнивали с Ясной Поляной, потому что там бывали актеры, режиссеры, искусствоведы, и авторитетным мнением деда они очень дорожили… Это не могло не наложить на меня отпечаток. И друзья моего детства были из этой среды. Пионерский лагерь, куда я ездил несколько лет, был от ВТО. Ну и способности у меня вроде сызмальства наблюдались – все же немаловажный фактор.
Однако все могло сложиться иначе, если бы в 1988 году дед не привел меня, тогда восьмиклассника, на репетиции в Театр на Таганке, куда после пятилетней эмиграции вернулся Юрий Петрович Любимов. Для театральной Москвы и для общественной жизни вообще это было громоподобное событие: режиссер с мировым именем, занесенный ветрами перестройки, приехал на родину и стал восстанавливать свой спектакль «Борис Годунов», который не сумел выпустить до отъезда. Дед точно знал, что делает: эти несколько дней на репетициях Любимова подарили мне неведомые доселе театральные впечатления и окончательно сформировали будущий профессиональный выбор. В один момент я понял, что такое театр.
БАКУ: А как Юрий Любимов принял вас на свой курс?
Т.Б.: Я оканчивал школу, параллельно проходя туры прослушиваний во все театральные вузы Москвы, а Любимов как раз набирал свой первый в жизни самостоятельный курс в Щукинском училище. И я там оказался, причем самым младшим. Поначалу было сложно. Самой большой проблемой было вступить в контакт с божеством, которым для меня являлся Любимов. Многие смотрели на него робея. Потребовалось время на преодоление внутренних преград. В результате этих преодолений с годами Любимов стал доверять мне ведущие партии в своих спектаклях.
БАКУ: Помните, как вас вводили в «Доброго человека из Сезуана»? И вообще, какие свои работы на сцене вы назвали бы реперными точками?
Т.Б.: Скажу определенно: каждая новая роль была реперной точкой. Это было поступательное постижение театрального ремесла. Каждый спектакль Любимова был выдающимся. Возможно, не все были поняты, особенно в последние годы, когда он искал какие-то элитарные смыслы театра. У меня много историй почти про каждый спектакль. Очень важной в моей судьбе стала роль судебного пристава в «Тартюфе». Позже я сыграл главную роль в этой постановке – Оргона. Я тогда набивал руку как литератор и, как «соавтор» Мольера, каждый раз переписывал свой монолог в стихах. Именно тогда я воспитал в себе вкус к театральной репризе. Потом были другие роли, большие, даже звездные. Например, Коровьев в «Мастере и Маргарите». Я эту роль играл дольше, чем кто-либо другой из исполнителей, – 17 лет. Постановка легендарная. А например, спектакль про обэриутов, где я играл Даниила Хармса, стал недопонятым шедевром. Но участие в нем, поиски актерской манеры и интонации для меня как артиста ценнее, чем тот же успех у публики моего Коровьева. И вообще, с каждой последующей ролью я старался повышать свою профессиональную планку.
«Добрый человек из Сезуана»… Я очень опечалился, узнав, что нынешнее руководство театра недавно сняло его с репертуара. Моему назначению в спектакль предшествовало заявление об уходе. Был момент, когда я вдруг утвердился в мысли, что не нужен Любимову. Была пара распределений в новые спектакли, с которыми я не был согласен. Но я настолько доверял своему учителю, что засомневался в себе и честно, открыто пришел с увольнительной. Сказал: «Я себя вижу в другом качестве, но если вы меня видите иначе, то спорить не буду. Навязываться тоже». Это был абсолютно искренний порыв души.
БАКУ: То есть вы не ждали, что он будет уговаривать?
Т.Б.: Нет. Точнее, вы правы, ждал, но тщательно от себя самого скрывал эти ожидания. И мэтр три вечера уговаривал меня остаться. Я был тверд как скала.
БАКУ: Вы торговались?
Т.Б.: Нет, конечно, я был далек от расчетов! Было несколько раундов переговоров. Никакого умысла у меня не было, хотя в глубине души ждал, что он мне что-нибудь предложит. И он предложил. Он сказал: «Сейчас будет спектакль «Хроники» по Шекспиру, и ты будешь играть короля Генриха V, – и как бы подмигнул: дескать, роль монарха – чем не повод остаться? – Еще в «Добром человеке» могу назначить на одну из главных ролей». Так я стал цирюльником Шу Фу. К концу третьего вечера наших бесед мое сердце дрогнуло, камень был подточен. Я согласился дать Любимову еще один шанс. (Смеется.) Дальше пошла тяжелая работа над собой, но на фоне этих профессиональных трудностей появлялись потрясающие результаты сотворчества в Театре на Таганке.
________
БАКУ: Получается, вы 27 лет на Таганке проработали?
Т.Б.: (Считает в уме.) Давайте скажем, чуть меньше 30.
БАКУ: Поразительная верность.
Т.Б.: Я больше скажу. Эта верность продолжается по сей день. Даже уволившись, как видите, я не причалил ни к какому другому театральному берегу.
БАКУ: Как вы уходили? Было ли грустно?
Т.Б.: Дело в том, что после ухода Любимова я работал как режиссер восстановления его спектаклей, потом поставил собственный как посвящение ему.
БАКУ: По Пушкину?
Т.Б.: Да-да, «Сцены из рыцарских времен», который был воспринят зрителями так, как и задумывалось: как дань памяти мастеру и как утверждение жизнеспособности любимовской эстетики. А через какое-то время мне пришлось уйти.
У меня была очень успешная театральная – не люблю слово «карьера» – судьба. Я работал с выдающимся мастером, в партнерстве с большими артистами, сыграл роли мирового репертуара в заметных, успешных постановках. Но я понимал, что так будет не всегда. Поэтому готовил себя к тому, что однажды придет конец этому успеху, огромному количеству букетов (разместить которые, кстати, всегда было определенной бытовой проблемой), поклонникам и, чего греха таить, поклонницам. Растворяться в успехе вредно для здоровья, можно тронуться умом. Многих артистов эта участь не миновала.
БАКУ: Влиял ли театр на вашу киношную судьбу?
Т.Б.: Именно благодаря театру я в кино и попал. В конце 1990-х люди, которые потом стали называться кастинг-директорами, а тогда были ассистентами режиссера, ходили по театрам в поисках новых лиц. Не скажу, кто конкретно приметил меня, но другого пути попасть на экран, чем через сцену, я не знаю.
Возьмем «Прощай, южный город» – идея снимать меня в главной роли пришла Олегу Сафаралиеву. Он предложил это продюсеру и автору сценария картины Рустаму Ибрагимбекову. И только благодаря тому, что ранее Ибрагимбеков видел меня на сцене (я даже помню, что он приходил на «Хроники» по Шекспиру), он согласился. Неких усилий им стоило убедить студию «Азербайджанфильм», где меня не знали, но все закончилось удачно.
Читайте еще:
Такая вот история: интервью с кинорежиссером Олегом Сафаралиевым
Бакинство. Согласие с миром Ильхама Бадалбейли
Текст: Андрей Захарьев