Заметив движение на гребне холма, Николай нахмурился. Признал в полной бабьей фигуре Наталью. Раздражающе суетливая походка, ковыляющая по пыльной грунтовке, её поспешность и колыхание тела - всё это он не хотел сейчас видеть. Николай с силой швырнул окурок под ноги, сплюнул — густо и зло, будто смывая с языка горький привкус этого внезапного раздражения. Он уже почти ощутил призрачный покой жаркого полудня, даже думал подремать, как вдруг - она прётся.
— Снова идёт, — прошипел он сам себе, вырывая под боком клок травы и швыряя его в сторону коров, своих подопечных. — Сказал же, чтоб ноги её тут не было! Совсем не понимает баба человеческой речи!
Он сделал вид, что не замечает её, и уставился на своё мирное стадо. Коровы делали несколько шагов и продолжали размеренно щипать траву. Но вот он слышит её тяжёлое, запыхавшееся дыхание, шарканье стоптанных босоножек по тропинке, шелест травы, когда она свернула к нему... Наталья остановилась в двух шагах, не решаясь подойти ближе, и от неё пахло дорожной пылью, дешёвым одеколоном и ещё чем-то тёплым, съестным. Этот запах почему-то злил ещё больше.
— Коль… — её голос прозвучал робко, точно она ждала, что её сейчас прогонят. — Привет…
Николай медленно, с преувеличенным нежеланием повернул голову. Наталья стояла, переминаясь с ноги на ногу, сжимая в красных, отёкших пальцах полиэтиленовый пакет. Лицо её раскраснелось от долгой ходьбы, на висках слиплись мокрые пряди волос. А глаза — большие, светло-карие, как у запуганного лесного оленя, — бегали, не смея встретиться с его взглядом.
— Я тебе… покушать принесла, — она сделала неуверенный шаг вперёд и робко протянула пакет. — Думала, ты тут опять сухомяткой будешь перебиваться. Там суп в баночке, горячий ещё, полотенцем обернула, чтобы как термос. А то как без жидкого? Ещё котлетки, картошечка тушёная…
Она улыбнулась жалкой, вымученной улыбкой, предлагая свою стряпню, протягивая к нему приготовленный с любовью обед. Николай резким движением оттолкнул её руку. Пакет затрещал.
— Не надо мне ничего! — вспылил он, и его голос прозвучал как удар хлыста. — Глупая ты или как? Сказал же — не приходить! Не надо мне твоих подачек!
Наталья отшатнулась, будто от удара, её глаза наполнились влагой, но она сжала губы, не позволяя себе заплакать.
— Ну ладно тебе, — зашептала она, умоляюще складывая руки на груди, точно молясь ему. — Ну будет уже… Ну сколько раз я прощения просила. Я больше не буду. Клянусь тебе, больше никогда, никогда твою жену вспоминать не буду. Пусть земля ей будет пухом! Я дура, я знаю, язык у меня…
Николай отвернулся и продолжил сидеть, как надутый индюк, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Он уставился вдаль, где над карьером жарило солнце, и напряжённо закурил новую сигарету. Наталья, помявшись, с тихим вздохом опустила рядом с ним на пожухлую траву своё пышное, усталое тело. Молчание повисло между ними тяжёлым, колючим покрывалом. Она смотрела на его профиль — застывший, окаменевший, с плотно сжатыми губами и нервно подрагивающей скулой.
В голове у неё прокручивалась та сцена, что случилась четыре дня назад. Как она, доведённая до предела его холодностью и вечным молчанием, в запале сорвалась и крикнула, ломая свои же табу:
— Ленку свою ты всё жалел, на руках носил, а со мной, как с соседкой живёшь! А я тоже любви хочу, Коль, любви и заботы! Может я её никогда и не видела! Да ведь живой я человек, что ж у нас всё не по-людски!
Николая тогда словно кипятком ошпарило. Он даже не повернул головы от мерцающего экрана старого телевизора, но всё его тело напряглось, как струна. А перед Натальей словно зажёгся зелёный свет, и всё, что накопилось за два года этого странного, безрадостного сожительства, хлынуло наружу: что он её не любит, не ценит, и смотрит сквозь неё, и относится с обидной небрежностью, и жить так больше нет мочи...
— Ну и не живи!!! — Николай тогда вскочил с кресла, в бешенстве отшвыривая пульт. Пластиковый прибор, прожужжав, как шмель, долетел до старого шкафа и, шмякнувшись, разлетелся на части. Наталья попятилась, испуганно прикрыв рот ладонью.
— Я тебе разве любви когда-то обещал?! — проревел он, и его лицо исказила гримаса ярости и боли. — Какая тебе любовь уже, старой мымре?! Раньше надо было любви искать, а то сначала нашатаются, а потом им любовь подавай в сорок пять лет!
— Так я ж тебя всю жизнь и любила... — робко, чуть слышно, вставила Наталья, непроизвольно прижимая ладонь к колотившемуся сердцу. Полная грудь тяжело колыхалась от подступающего, горького плача.
— Любила она! Замужем была и любила, да?
— Но ты же отвергал меня... а я с юности по тебе...
— А я не просил! У меня же выбора особого не было - без дома остался. Ты позвала, я пришёл, а куда деваться! — он с размаху стукнул кулаком о дверной косяк, и весь дом содрогнулся. — Любви ей... Нет во мне больше ничего, понимаешь, нет! Всё выжжено вот здесь, всё! Всё!
Николай потрясал скомканной футболкой на груди, и вдруг по его щекам, обветренным и грубым, покатились скупые, мужские слёзы. Его голос, ещё секунду назад громовый, внезапно стал сдавленным, стонущим, пропитанным такой нечеловеческой болью, что по телу Натальи пробежала ледяная дрожь.
— На том пепелище, что от моего дома остался, пропала моя душа, рассыпалась, — он говорил шёпотом, но каждое слово впивалось в кожу, как раскалённая игла. — Припорошила собою то место, где Лену с Ксюшей нашли... Чтоб ни ветер, ни дождь, ни снег не тревожили их. Понимаешь? Чтоб вороны не клевали... Чтоб никто... А ты говоришь - любви...
Горячие, горькие слёзы текли по его лицу, смешиваясь с пылью и днями отчаяния. Он оттолкнул едва дышащую, остолбеневшую Наталью и, не глядя на неё, выскочил из дома. Ушёл в чём был — в засаленной футболке и стоптанных тапочках — и стал жить прямо на ферме, где уже второй год пас коров. А до трагедии он работал на хрустальном заводе резчиком стекла, и руки его творили удивительные вещи. Но сломался Николай тогда, беспробудно запил, и его выгнали с работы. С тех пор он искал спасения в физическом труде, в молчании, в бегстве от самого себя, да даже вот в этих безмолвных коровах...
А что, нормально на ферме живётся. Утром не солнце и не будильник, а настырная муха будила его, забираясь в ухо или на нос. Николай, лежа на жёстком соломенном тюфяке, отгонял её сонной рукой каждое утро минут пять, ворча сквозь дрёму, а там уж просто лежал с закрытыми глазами, не в силах сразу вернуться в реальность. Тем временем там, в коровнике, что-то дзинькало так знакомо и осторожно — то ли ведро задевало железную скобу, то ли первая доярка начинала возиться с бидонами.
Николай закрывал глаза. В этом полусне, в этом мягком звоне было что-то такое, от чего сердце сжималось и радовалось одновременно. Казалось, что он лежит дома, за занавеской синеет предутренняя заря, а на кухне Леночка суетится, старается не шуметь, для него старается, любимая... Потом услышит его дыхание, подойдёт к кровати, тёплая, пахнущая сном и домашним уютом, погладит его по спине через одеяло и скажет ласково, растягивая слова: "Ко-о-ль, просыпайся, пора уже, а то опоздаешь...». Он её, мягкую, в охапку — и к себе под одеяло, ещё чуть-чуть, пять минуточек, чтобы почувствовать её тепло и услышать хихиканье...
За тонкой стенкой вяло перетаптывались коровы, фыркали, потом доносилось протяжное, сонное мычание. «Зорьку чуют», — пронеслось в голове у Николая, и он ещё немного дремал, убаюканный призраком прошлого, таким ярким в эти утренние минуты.
На выпас он гнал коров вначале одним и тем же маршрутом, а потом уже как придётся. Круто уходила вниз, к лугам, проселочная дорога, и коровы, тяжко переступая, поднимали с неё серую, удушливую пыль. Она висела в воздухе медленным облаком, оседая на листьях подорожника, на его сапогах и на спинах животных. Сколько этой пыли ни виться в воздухе, всё равно осядет назад. И сколько бы он, Николай, ни ворошил прошлое, оно — как пыль на дороге настоящего: поднимется столбом, застит глаза, разбередит старые раны и рассеется, как дымка. Нет его. Растаяло. Прошло... Только сердце ноет, неумолимое, и в нём и ушедшее, и теперешнее отзываются всегда одной и той же — настоящей, живой — болью.
Нет, хорошо пастухом быть. Одиноко, тихо, и его всё здесь устраивает. Никто не лезет в душу, не требует того, чего в нём давно уже нет.
— Коль, приходи домой... — голос Натальи прозвучал тихо, но в полуденной тишине он был слышен так же ясно, как мычание коров. Она уже стояла, переминаясь с ноги на ногу, и в её глазах читалась мольба. — Исхудал ты тут совсем. Полно уж.
Николай молчал, не глядя на неё, и посасывал сладковатую былинку, сорванную у края тропы. Конечно, он отошёл за эти дни, успокоился, и теперь в душе корчился от стыда за тот дикий, жестокий эпизод. Всё-таки неплохая она женщина, Наталья. Добрая, безотказная. И ни в чём не виновата перед ним. Он как бирюк лесной, замкнулся в своей боли, а она всё равно, как тёплый весенний дождь, пытается пробиться к его окаменевшей земле, старается склеить его разбитое сердце, собрать по осколкам. Только пуст он стал, выгорел дотла, и хотел бы наполниться её теплом, да не знает как, отвык. И вот сейчас, сидя перед ней, он не мог заставить себя сделать шаг навстречу, подняться и пойти за ней. Она тянет к нему руки, умоляет: «Ухватись, доверься, я же тут...», а он быком упирается, роет копытом землю. «Испортился ты, Николай, — думал он про себя, глядя на её стоптанные босоножки. — Совсем испортился».
Наталья, не дождавшись ответа, молча опустила у его ног заветренный полиэтиленовый пакет.
— Ладно... Покушай хоть. Не пропадать же добру.
Она развернулась и пошла прочь, по той же пыльной дороге, что вела к дому. Он сидел и наблюдал за её удаляющейся фигурой — сникшей, потерянной, такой одинокой на фоне бескрайнего луга. И в нём, холодном и чёрством, медленно, как первый росток из мёрзлой земли, начала разрастаться тихая, щемящая жалость.
Вокруг кипела жизнь, не обращая внимания на его душевную бурю. Грузные, сытые коровы, не спеша, щипали сочную траву, их хвосты лениво отмахивались от мух. Высоко в кронах тополей птицы вили гнёзда, оглашая округу ликующим, деловым щебетом. Жизнь продолжалась. Она шла вперёд, несмотря ни на что, вопреки всему — вопреки потере, горю, смерти.
Николай медленно развязал пакет. Пахло домашним: наваристым говяжьим супом, тушёной картошкой с укропом, тёплыми котлетами. Как вкусно, с душой готовила Наталья. Он взял в руки ещё тёплую баночку, и ему стало до боли стыдно.
Он понял вдруг, что никогда, ни на один день не утихнут его раны. Им суждено кровоточить до самого последнего его дня на этой земле. Он не посмеет забыть, не имеет права — ведь они, его девочки, всегда рядом, вот здесь, в его испепелённой, выжженной душе. Но и Наталья — вот она, рядом. Добрая, глупая, бесконечно терпеливая и уже такая родная. Только она у него и осталась.
Вечером он отогнал стадо на ферму, выполнил все дела и, не разрешая себе передумать, тяжёлой походкой направился к дому. Он шёл, не глядя по сторонам, чувствуя, как ком в горле сжимается всё туже.
Наталья, выносившая ведро с водой, застыла посреди двора, увидев его на пороге. В её глазах мелькнули испуг, надежда и вопрос.
— Пришёл... — прошептала она, будто боясь спугнуть его.
Николай остановился в двух шагах, снял фуражку, помял её в руках.
— Поди сюда, Наташ, — тихо, почти сипло произнёс он.
Внутренне замирая, боясь ошибиться, Наталья медленно подошла. Он взял её за руку — шершавую, натруженную, такую маленькую в его большой ладони.
— Ты прости меня, дурака грешного... — голос его сорвался, и он не нашёл больше слов.
Вместо них он просто обнял её — крепко, по-мужски, прижал к своей груди, ощущая её тёплое, живое тело. Пахло домом, пирогами и её родным, простым духами. А потом, наклонившись, поцеловал в макушку, в седые корни волос, которые она подкрашивала.
Она всхлипнула, уткнулась лицом в его грубую рубашку, и обняла его в ответ, вцепившись пальцами в спину, будто боялась, что он снова уйдёт.
Они стояли так посреди двора, в сгущающихся сумерках, под начинающийся вечерний хор сверчков. Двое одиноких, израненных людей, нашедших в тихой жалости друг к другу причал и прощение. Он не забыл и не предал. Он просто сделал шаг вперёд — из прошлого, которое навсегда останется с ним, в настоящее, где его ждали и где он был нужен.
Подписывайтесь на мой ТГ: https://t.me/poydem_so . Сейчас я дублирую туда публикации, но когда здесь отключат монетизацию, рассказы будут только там!