— Ты нам больше не дочь!
Слова матери, Галины Петровны, повисли в душном воздухе их гостиной, плотные и тяжелые, как пыльные бархатные портьеры на окнах. Они не упали, не разбились, а именно застыли, пропитав собой запах валокордина и воскресного пирога с капустой. Ольга смотрела на мать, на ее сжатые в ниточку губы, на два гневных багровых пятна, проступивших на обычно бледных, ухоженных щеках. Отец, Анатолий, сидевший в своем любимом кресле, вжал голову в плечи и сделал вид, что его крайне заинтересовал узор на ковре. Он всегда так делал. Всю жизнь. Он был не участником, а фоном, элементом интерьера, таким же привычным и молчаливым, как громоздкий югославский гарнитур.
— Мам, что ты такое говоришь? — голос Ольги был тихим, почти шепотом. Он казался неуместным на фоне оглушительной тишины, последовавшей за криком матери.
— То и говорю! — отрезала Галина Петровна, и ее голос звенел от обиды и праведного гнева. — Мы с отцом для тебя всю жизнь! Всю душу вложили! Квартиру эту тебе помогли купить, хоть и однокомнатную, но в хорошем районе. Думали, ты человек благодарный. А ты что? Что ты удумала? Продать ее и уехать в какую-то дыру, в деревню! Чтобы там в огороде копаться, как последняя… Опозорить нас на старости лет!
Всё началось три недели назад, с невинной, как ей казалось, мечты. Ольге исполнилось пятьдесят два. Двадцать пять лет она проработала в областной научной библиотеке, в отделе редких книг. Ее мир состоял из тишины, запаха старой бумаги, шелеста страниц и скрипа тележки с фолиантами. Она была разведена уже десять лет, детей не было. Единственными живыми существами в ее маленькой, но уютной квартире в спальном районе Нижнего Новгорода были она сама и коллекция узамбарских фиалок, занимавшая весь подоконник на кухне.
И вот однажды, перебирая старые дореволюционные журналы по садоводству, она увидела фотографию — небольшой деревянный домик с мезонином, утопающий в цветущих флоксах и пионах. Веранда, обвитая диким виноградом, и круглое кресло-качалка у окна. И что-то внутри Ольги, какая-то давно спящая струна, дрогнуло и запело. Она вдруг с невыносимой ясностью поняла, чего хочет. Не просто дачу на выходные, а настоящий дом. Свой. Чтобы утром выходить босиком на крыльцо, пить кофе, слушая пение птиц, а не гул машин. Чтобы сажать не только фиалки в горшках, а целые клумбы. Чтобы была своя земля.
Мысль эта, поначалу робкая, как первый подснежник, быстро набрала силу. Она стала просматривать объявления. Нашла его — домик ее мечты. В старинном Городце, на тихой улочке, с запущенным, но большим садом, спускающимся к речке. Денег от продажи ее квартиры как раз хватало на покупку и скромный ремонт. И она, впервые в жизни приняв решение самостоятельно, не посоветовавшись, просто пришла на традиционный воскресный обед и объявила родителям о своем плане.
Реакция была предсказуемой, но ее сила Ольгу ошеломила.
— Ты с ума сошла? — это было первое, что сказала мать, отставив тарелку. — Какая деревня? У тебя работа здесь, мы здесь! Ты хочешь остаться одна на старости лет, чтобы тебе стакан воды некому было подать?
— Мам, Городец — это не деревня, это город. И до вас всего час езды, — пыталась оправдываться Ольга.
— Час! — всплеснула руками Галина Петровна. — А если с нами что случится? Сердце прихватит? Ты будешь час ехать? Оля, одумайся! Это блажь, дурь какая-то старческая!
Отец тогда промолчал, только покачал головой, не отрываясь от газеты. Но Ольга видела, как напряглась его спина. Всю следующую неделю родители вели планомерную осаду. Звонили по несколько раз в день. Мать увещевала, взывала к совести, пугала бандитами, которые грабят одиноких женщин в частных домах. Отец, подталкиваемый ею, басил в трубку что-то невнятное про «нестабильную экономическую ситуацию» и «неликвидные активы». Они действовали как единый, хорошо слаженный механизм, целью которого было вернуть заблудшую дочь на предначертанный ей путь.
Ольга держалась. В ней проснулось упрямство, о существовании которого она и не подозревала. Поддержку она нашла там, где не ожидала. Ее коллега, молодая и бойкая Светлана, услышав об этой истории в обеденный перерыв, решительно заявила:
— Ольга Ивановна, да плюньте вы на всех! Это ваша жизнь! Вы им что, крепостная? Пятьдесят два года — это что, конец? Это самое начало! У меня тетка в шестьдесят замуж за итальянца вышла и в Тоскану уехала, сейчас пасту делает и оливковое масло давит. А вы про какой-то Городец боитесь сказать! Ваша квартира, ваши деньги, ваша мечта. Или вы не в счет?
Эти простые слова подействовали на Ольгу отрезвляюще. «Или я не в счет?». Этот вопрос засел в голове. Всю жизнь она была «дочерью Галины Петровны и Анатолия Ивановича». Хорошей, послушной, удобной. Всегда делала то, чего от нее ждали. Поступила в педагогический, потому что мама сказала, что «учитель — самая женская профессия». Правда, проработав год в школе, Ольга сбежала в тихую гавань библиотеки, но и это было воспринято как «ну, хоть не на заводе». Вышла замуж за «перспективного инженера», которого одобрили родители. Развелась, потому что «перспективный инженер» оказался банальным алкоголиком и тираном, и даже тогда мать вздыхала: «Надо было терпеть. Семья — это труд».
И вот теперь, когда она впервые захотела чего-то для себя, чего-то иррационального и непрактичного, вся система родительского контроля дала сбой и обрушилась на нее лавиной.
Точкой невозврата стал звонок риелтора.
— Ольга Ивановна, здравствуйте, — голос девушки в трубке был смущенным. — Тут такая ситуация… Мне звонила ваша мама. Она… ну, в общем, она сказала, что вы передумали продавать квартиру, что это было временное помешательство, и просила снять объект с продажи.
Ольгу будто ледяной водой окатили. Это было уже не увещевание. Это была диверсия. Переступить через ее голову, принять за нее решение, выставить ее перед чужим человеком недееспособной дурочкой. Внутри поднялась холодная, спокойная ярость. Она поблагодарила риелтора, заверила ее, что ничего не отменяется, и поехала к родителям.
И вот она стоит посреди гостиной, а в воздухе все еще висят страшные слова: «Ты нам больше не дочь».
— Хорошо, — сказала Ольга тихо, но так отчетливо, что отец поднял на нее глаза. — Если для того, чтобы быть вашей дочерью, я должна отказаться от себя, значит, так тому и быть.
Она развернулась и пошла к выходу. Она не плакала. Слезы были где-то очень глубоко, замороженные шоком и обидой. Она слышала, как за спиной мать ахнула, видимо, не ожидав такой реакции. Она ждала мольбы, слез, извинений. Но Ольга просто открыла дверь и вышла на лестничную площадку, аккуратно прикрыв за собой дверь. Мир сузился до гудения в ушах и стука собственного сердца.
Вернувшись домой, она долго сидела в кресле, глядя в окно на огни ночного города. Пустота внутри была звенящей. Не дочь. Как это? Всю жизнь она была дочерью. Это была ее основная социальная роль, ее идентификация. А теперь кто она? Просто Ольга. Женщина пятидесяти двух лет. Библиотекарь. Без семьи.
На следующий день она механически пошла на работу, отвечала на вопросы, выдавала книги. Светлана, увидев ее лицо, ничего не спросила, только молча поставила перед ней чашку горячего чая с жасмином. Вечером, разбирая вещи для переезда, Ольга наткнулась на старую картонную коробку с надписью «Фото». Она не открывала ее много лет. Там были черно-белые снимки ее детства: вот она с бантом на голове идет в первый класс, вот на новогодней елке в костюме снежинки, вот с родителями на пляже в Анапе.
Она перебирала эти картонные прямоугольники, пытаясь найти в лице той смеющейся девочки себя нынешнюю. Пытаясь понять, в какой момент она перестала быть собой и стала просто функцией, приложением к родительской воле. На самом дне коробки, под стопкой пожелтевших открыток, лежала синяя папка из плотного картона. Ольга не помнила ее. С любопытством она развязала тесемки.
Внутри были не фотографии. Первым лежал ее собственный, самый первый паспорт, полученный в шестнадцать лет. Под ним — свидетельство о рождении. Ольга машинально пробежала глазами по строчкам. Фамилия, имя, отчество — все ее. Дата рождения. Место рождения — город Нижний Новгород. Графа «Отец» — Иванов Анатолий Иванович. Графа «Мать» — Иванова Галина Петровна.
Она уже хотела закрыть папку, но что-то зацепило взгляд. Под свидетельством лежал еще один документ, сложенный вчетверо. Лист был старый, бумага пожелтела и стала хрупкой на сгибах. Ольга осторожно развернула его. Это было решение суда. Решение об усыновлении.
Сухие казенные строчки прыгали перед глазами. «…удовлетворить просьбу граждан Иванова Анатолия Ивановича и Ивановой Галины Петровны об усыновлении несовершеннолетней Ковалевой Ольги Сергеевны, 197... года рождения, оставшейся без попечения родителей… Присвоить усыновленной фамилию «Иванова», отчество «Анатольевна»…»
Ковалева Ольга Сергеевна.
Мир качнулся и поплыл. Ольга вцепилась в подлокотники кресла, чтобы не упасть. Воздуха не хватало. Она снова и снова перечитывала эти строки, но мозг отказывался их принимать. Этого не может быть. Это какая-то ошибка. Чей-то чужой документ, случайно попавший в их семейный архив.
Но вот же, внизу, еще один листок. Справка из дома ребенка №3 города Дзержинска о том, что Ковалева Ольга Сергеевна передается на усыновление. И дата — за два месяца до того, как ей, по рассказам матери, исполнился год.
«Ты нам больше не дочь».
Теперь эти слова зазвучали в ее голове совершенно по-другому. Не как метафора. Не как гневное преувеличение. А как констатация факта, как угроза, которая, оказывается, всю жизнь висела над ней. Они не просто отреклись от нее. Они как будто вернули ее в исходную точку. Туда, в дом ребенка №3 города Дзержинска.
Всю ночь Ольга не спала. Она сидела на кухне, окруженная своими фиалками, и пыталась сложить пазл. Все вставало на свои места, но от этого становилось только страшнее. Гиперопека матери, ее тотальный контроль, ее панический страх, что Ольга сделает что-то «не так», «уйдет», «отдалится». Это был не просто властный характер. Это был страх. Животный страх потерять ее еще раз. Потерять не просто дочь, а дочь, которую они выбрали, получили, оформили по документам. Дочь, которая могла в любой момент «вспомнить» чужую кровь и уйти.
Ее желание купить дом в Городце, уехать из города, должно быть, показалось им последней каплей. Для них это был не поиск себя. Для них это был побег. Предательство. Она уходит, как когда-то ее бросила биологическая мать.
Их ложь была тотальной. Все эти рассказы о том, как она родилась, какая была смешная в младенчестве, все эти «ты так похожа на бабушку по отцовской линии» — все было ложью. Тщательно выстроенным, многолетним спектаклем.
К утру гнев и обида сменились странной, тяжелой пустотой и даже… жалостью. Она представила себе молодую Галину, которая не могла иметь своих детей. Ее отчаяние. Ее поход в дом ребенка. Ее страх, что приемный ребенок ее не полюбит, что когда-нибудь тайна раскроется. И как этот страх превратился в удушающую любовь, в контроль, в тиранию. Она любила Ольгу, как умела. Как ценную, хрупкую вещь, которую боялась уронить и разбить. Она не растила свободного человека. Она охраняла свою собственность.
Она больше не хотела им звонить. Не хотела ничего доказывать. Она просто собрала документы в папку, оделась и поехала к ним.
Дверь открыл отец. Увидев Ольгу, он вздрогнул, осунулся. Вид у него был такой, будто он не спал всю ночь.
— Оленька…
— Здравствуй, папа, — сказала она ровно.
Она прошла в гостиную. Мать сидела на диване, прямая, как струна, но глаза были красные и опухшие. Она не смотрела на Ольгу.
Ольга молча подошла к журнальному столику и положила на него синюю папку. Открыла ее на странице с решением суда.
Тишина была такой, что слышно было, как тикают часы на стене. Мать медленно опустила глаза на документ. Ее плечи дрогнули. Она не вскрикнула, не заплакала. Она просто обмякла, будто из нее выпустили воздух. Вся ее спесь, вся ее праведная ярость исчезли. Перед Ольгой сидела немолодая, несчастная, испуганная женщина.
— Откуда? — прошептала она.
— Из коробки с фотографиями. Она была на самом дне.
Отец подошел и сел рядом с матерью. Взял ее за руку. Впервые в жизни Ольга видела, чтобы он не прятался за ее спиной, а пытался ее поддержать.
— Мы хотели тебе рассказать, — начал он, глядя в пол. — Когда тебе исполнится восемнадцать. Потом — когда замуж выйдешь. Потом… мы боялись. Боялись, что ты нас возненавидишь. Что начнешь искать… их.
— Мама так боялась, — продолжил он тихо. — Она так тебя полюбила. С первой минуты. Ты была такая крошечная, серьезная. Она ночами над твоей кроваткой сидела, дышать боялась. А потом этот страх… он рос вместе с тобой. Чем больше мы тебя любили, тем страшнее было тебя потерять. Прости нас, дочка. Прости, если сможешь.
Дочка. Это слово прозвучало теперь совсем иначе.
Ольга смотрела на них — двух пожилых людей, построивших свою жизнь на страхе и любви, переплетенных в такой тугой узел, что их уже невозможно было распутать. И она поняла, что не чувствует ненависти. Только глухую, ноющую боль за всех троих. За себя, прожившую жизнь во лжи. И за них, проживших жизнь в страхе.
— Я не буду никого искать, — сказала она, и сама удивилась своему спокойному голосу. — Вы — мои родители. Единственные, кого я знаю. Но жить я буду так, как я хочу. В своем доме.
Она встала.
— Мне нужно идти. Сделка по квартире завтра.
Мать подняла на нее глаза, полные слез. В них не было больше гнева. Только мольба и бесконечная тоска.
— Ты… приедешь? К нам?
Ольга на мгновение замолчала. Старая Ольга, послушная дочь, хотела тут же сказать «конечно, мамочка». Но новая Ольга, Ольга Сергеевна Ковалева, которая только-только нащупала внутри себя собственный стержень, помедлила.
— Я не знаю, — честно ответила она. — Мне нужно время. Всем нам нужно время.
***
Прошло полгода. Ольга жила в своем доме в Городце. Первый месяц был самым трудным. Тишина по ночам казалась оглушительной, любой скрип половицы заставлял вздрагивать. Она училась жить одна, не отчитываясь ни перед кем за свои решения. Училась топить печь, разбираться в рассаде, отличать сорняки от полезных трав.
Она уволилась из библиотеки. Нашла подработку в местном краеведческом музее — разбирала архивы. Работа была похожей, но мир вокруг — совершенно другим. Вместо гула проспекта за окном был шелест яблонь в саду. Вместо коллег, обсуждающих новые тарифы ЖКХ, — соседка, баба Маня, которая приносила ей крынку парного молока и учила солить огурцы.
Подоконники в ее новом доме были широкими, как она и мечтала. Но фиалок на них не было. Она высадила их все в саду, под старой яблоней. Они разрослись, и теперь это был не просто подоконник, а целая поляна фиолетовых, белых и розовых цветов.
Родители позвонили через два месяца. Звонил отец. Голос у него был виноватый и робкий. Он спросил, как она устроилась, не нужно ли чего. Сказал, что мать очень болеет, все время лежит и плачет. Ольга слушала молча. Она не бросилась утешать, не стала обещать, что немедленно приедет. Она просто сказала: «Передавай маме, чтобы она пила лекарства. Я позвоню позже».
Она позвонила через неделю. Разговор с матерью был коротким и трудным. Они обе подбирали слова, боясь задеть, ранить, вернуться к прошлому. Они говорили о погоде, о рассаде помидоров, о новой выставке в музее. О самом главном они молчали.
Но лед тронулся. Звонки стали еженедельными. Однажды мать, запинаясь, спросила:
— Оль, а… у тебя там флоксы цветут? Я помню, ты в детстве их очень любила.
— Цветут, мама, — ответила Ольга и улыбнулась. — И пионы тоже. Приезжайте в гости. Посмотрите.
В трубке надолго замолчали. Потом она услышала тихий всхлип.
— Приедем. Обязательно приедем, доченька.
Ольга положила трубку и вышла на крыльцо. Солнце садилось за рекой, окрашивая небо в нежно-розовые тона. В саду гудели шмели. Воздух пах мятой и скошенной травой. Она не знала, смогут ли они когда-нибудь до конца простить друг друга. Сможет ли она залечить эту рану в своей душе. Но она знала одно: здесь, в этом тихом доме, окруженная своим садом, она впервые в жизни была не дочерью, не функцией, не чьей-то собственностью. Она была дома. Она была собой. И это было только начало.