Есть запахи, которые не выветриваются из памяти. Никогда. Для кого-то это запах свежей выпечки из детства, для кого-то — духи первой любви. Для меня это густой, тошнотворно-сладкий запах крови, смешанный с едким запахом хлорки и озоновой свежестью промышленных холодильников. Я проработал на мясокомбинате почти пять лет. Это не та работа, которой гордятся. Это та работа, которая кормит.
Комбинат наш — старое советское чудище из кирпича и бетона на окраине небольшого областного городка. Место, где жизнь превращается в сырье под монотонный гул конвейеров и шипение пара. Каждый день похож на предыдущий: рев скота в загонах, глухой удар пневматического молота, лязг крюков и ровные ряды туш, плывущих в холодное чрево разделочного цеха. К этому привыкаешь. Человек ко всему привыкает. Со временем перестаешь видеть в этом животных, видишь просто мясо. Килограммы. Тонны. Работа.
Коллектив у нас был под стать месту. Мужики простые, крепкие, немногословные. Жизнь побила, но не сломала. Среди всех я выделял двоих.
Первый — дядя Коля, или Семёныч, как мы его звали. Мужик под шестьдесят, сухой, как вобла, с лицом, испещренным морщинами, словно карта старых дорог. Он работал здесь еще с советских времен и, казалось, знал о комбинате и его окрестностях абсолютно все. Он был из тех стариков, что еще помнят старые деревенские суеверия, верят в дурной глаз и знают, почему нельзя свистеть в доме. Мы, молодые, над ним посмеивались, но втайне прислушивались. В его словах была какая-то вековая, дремучая мудрость.
Второй — Пашка. Мой ровесник, мой сменщик. Полная противоположность Семёнычу. Громкий, развязный, циник до мозга костей. Для него не было ничего святого. Он мог травить анекдоты над свежей тушей, насвистывать веселые мотивчики во время забоя. Он не верил ни в бога, ни в черта, только в получку и в то, что после смены можно пропустить стаканчик-другой в местной забегаловке. Он был хорошим работником, рука у него была твердая, но душа — глухая.
Так мы и работали. День за днем. Рутина, въевшаяся в кожу и под ногти. Пока не привезли ту партию.
Обычно скот нам поставляли с крупных агрофирм. Ровные, упитанные бычки и коровы, все как на подбор. Но в тот раз пришел старый, дребезжащий грузовик с несколькими головами из какой-то глухой, богом забытой деревеньки под названием Кривые Луга. Привез их молчаливый, угрюмый старик, похожий на лешего. Он торопливо подписал бумаги, забрал деньги и уехал, даже не взглянув на свой товар.
— От Захара скотина, — прокряхтел Семёныч, провожая взглядом грузовик. — Дурное место, дурной хозяин. Говорят, он с нечистью знается.
— Да ладно тебе, Семёныч, сказки рассказывать, — хмыкнул Пашка. — У тебя все, кто дальше околицы живет, с нечистью знаются. Просто дед старый, вот и чудит.
Коровы и вправду были странные. Худые, с какой-то тусклой, свалявшейся шерстью и... глазами. У них были человеческие глаза. Умные, тоскливые и полные какого-то неживотного ужаса. Они не мычали, не бились в загоне. Просто стояли и смотрели. От их взгляда становилось не по себе.
Одна из них выделялась даже на этом фоне. Старая, с обломанным рогом и большим белым пятном на лбу, похожим на кляксу. Она смотрела не на нас, а куда-то сквозь нас, словно видела что-то, недоступное нашему зрению.
— Эту последней пустим, — сказал бригадир. — С ней что-то не так, пусть отстоится.
Но когда пришел ее черед, случилось то, что сломало нас всех.
Пашка, как обычно, делал свою работу. Уверенно, без лишних движений. Пневмомолот. Лязг цепи. Тушу подвесили на крюк. Все как всегда. Пашка взял свой длинный разделочный нож, чтобы вскрыть грудину и извлечь внутренности. Он сделал надрез, запустил руку внутрь... и замер.
На его лице, обычно таком самоуверенном, отразилось недоумение. Он пошарил рукой внутри еще раз.
— Что за черт... — пробормотал он.
— Что там? — крикнул я с другого конца цеха.
— Не знаю... Сердца нет. Какая-то... опухоль, что ли. Плотная.
Он потянул сильнее. И извлек ЭТО на свет.
Мы все замолчали. Гул станков, казалось, стал тише. То, что Пашка держал в своей перепачканной кровью руке, не было сердцем.
Это был человеческий кулак.
Большой, мужской, с набухшими венами и грубыми, мозолистыми пальцами, сжатыми так сильно, что костяшки побелели. Он был живым. Он пульсировал в руке у Пашки, сокращаясь в медленном, уверенном ритме. Раз-два. Раз-два. Словно невидимое сердце гнало по нему кровь. Он был теплым, и от него исходил едва заметный пар в холодном воздуху цеха.
Пашка смотрел на него, и его лицо медленно теряло цвет. Он разжал пальцы, и кулак упал на бетонный пол с глухим, влажным шлепком. Но он не перестал пульсировать. Он лежал в луже крови и жил своей собственной, чудовищной жизнью. Сжимался и разжимался. Словно хотел что-то схватить.
Первым очнулся Семёныч. Он перекрестился широким, размашистым жестом.
— Сердце-оберег... — прошептал он, и в голосе его был первобытный ужас. — Матерь Божья, что же мы наделали... Мы его сломали...
— Какой еще оберег? — взвизгнул Пашка, отскакивая от туши. — Это... это мутация! Уродство!
В цех вбежал наш начальник, Михаил Петрович, привлеченный внезапной тишиной. Увидев то, что лежало на полу, он застыл на мгновение, а потом лицо его исказилось злобой и страхом.
— Что это?! А ну убрать! Немедленно!
— Петрович, тут милицию надо... — начал было я.
— Какую милицию?! — заорал он. — Чтобы нас всех тут закрыли? Комбинат, меня, вас! Чтобы санстанция приехала?! Чтобы по телевизору показали?! Вы этого хотите?! Я сказал — убрать! Сожгите это в печи! И тушу туда же! И чтобы ни одна душа не знала! Поняли?! Я всем премию выпишу. Тройную. Только чтобы молчали!
В его словах была своя, уродливая, но понятная логика. Скандал был не нужен никому.
Мы, как зомби, подчинились. Пашка, брезгливо морщась, подцепил кулак лопатой и бросил в металлическую тележку. Мы разделали тушу на куски и тоже свалили туда. Все это мы отвезли к старой котельной, где стояла печь для утилизации отходов.
Когда мы сбрасывали куски в огненное жерло, я видел, как пульсирующий кулак лежал поверх мяса. И когда языки пламени коснулись его, он в последний раз сжался с такой силой, что из-под сжатых пальцев брызнула темная, почти черная кровь. А потом огонь поглотил его.
Мы работали до конца смены молча. Каждый думал о своем. Пашка то и дело рассматривал свою правую руку, которой он касался этого ужаса. Семёныч беззвучно шевелил губами, читая какие-то молитвы. А я... я не мог отделаться от ощущения, что мы совершили что-то непоправимое. Не просто забили корову. Мы сломали какую-то древнюю печать. Открыли дверь, которую никто и никогда не должен был открывать.
Вечером, когда я вернулся домой, начался мой личный кошмар.
Сначала я начал слышать звук. Тихий, ритмичный стук. Тук-тук. Тук-тук. Как будто где-то в квартире медленно бьется огромное сердце. Я проверил все: часы, трубы, холодильник. Ничего. Звук был нигде и в то же время повсюду. Он был у меня в голове.
Потом пришел запах. Тот самый, с комбината. Запах крови и хлорки. Я сидел в своей чистой квартире, а мне казалось, что я по-прежнему там, в разделочном цеху.
На следующий день на работу не вышел Пашка. Позвонил, сказал, что заболел. Голос у него был странный, глухой.
Семёныч пришел мрачнее тучи. Он подозвал меня в курилке.
— Плохо дело, Антон, — сказал он, затягиваясь дешевой сигаретой. — Захар-то, хозяин той коровы, помер. Еще неделю назад. Соседи нашли. А скотина его разбрелась. Вот ее и отловили, нам сдали.
— И что? — не понял я.
— А то, что Оберег без хозяина остался. Он его держал, кормил своей силой. А теперь некому. Мы не просто корову убили. Мы тюрьму разрушили. А тот, кто в ней сидел... он теперь на свободе. И он голодный.
Слова старика были похожи на бред сумасшедшего, но я почему-то ему верил.
Ночью мне приснился сон. Я стою посреди черного, выжженного поля. И повсюду из-под земли торчат человеческие руки, сжатые в кулаки. Они медленно, очень медленно разжимаются. И я знаю, что когда они разожмутся полностью, случится что-то ужасное.
Я проснулся в холодном поту от телефонного звонка. Звонила жена Пашки, плакала в трубку. Пашка в больнице. Ночью он проснулся от дикой боли в правой руке. Она вся распухла, посинела и стала твердой, как камень. Врачи не могут понять, что это. Похоже на какую-то скоротечную гангрену.
Я понял, что это только начало.
Мы с Семёнычем решили ехать в те самые Кривые Луга. Нужно было хоть что-то узнать. Найти хоть какую-то зацепку.
Деревня оказалась почти вымершей. Покосившиеся дома, заросшие бурьяном дворы. Дом Захара стоял на отшибе, у самого леса. Мрачный, вросший в землю сруб с заколоченными окнами.
Дверь была не заперта. Внутри царили запустение и запах тлена. В единственной комнате на столе мы нашли старую, потрепанную книгу в кожаном переплете. Это был не дневник. Это была какая-то инструкция. На пожелтевших страницах, выцветшими чернилами были нарисованы странные символы и схемы. И текст. Древний, с «ятями» и «ижицами». Семёныч, к моему удивлению, мог его разбирать.
Из того, что он смог прочесть, кровь стыла в жилах.
Захар был не просто знахарем. Он был сторожем. Одним из тех, кто из поколения в поколение держал под замком нечто древнее и злое. Сущность, которую в книге называли «Безрукий Голод». Тварь, которая не имела своего тела, но могла проникать в людей и пожирать их изнутри, оставляя лишь пустую оболочку. И единственным способом удержать ее был этот самый «оберег».
Раз в поколение сторож создавал его. Он брал сердце живого существа и с помощью страшного ритуала, требующего жертв, превращал его в живую тюрьму, в сосуд. Этот сосуд он помещал в тело животного-носителя. Пока носитель был жив, пока оберег бился в его груди, Голод был заперт. Он мог лишь стучать изнутри своей темницы, сжимая и разжимая свой единственный кулак.
— Мы его освободили, — прошептал я, и слова застряли в горле.
— Освободили, — кивнул Семёныч, его лицо было серым. — И теперь он ищет себе новый дом. И первыми, к кому он придет, будем мы. Мы его освободители. Мы пахнем его тюрьмой.
В этот момент мы услышали скрип. Мы обернулись. В дверях дома стоял Пашка.
Он сбежал из больницы. Он был в одной больничной пижаме, босой. Его глаза были безумными. А правая рука... Она больше не была похожа на руку. Она превратилась в огромный, раздутый, почерневший кулак, который жил своей жизнью, подергиваясь и пульсируя.
— Оно зовет... — прохрипел Пашка, глядя не на нас, а сквозь нас. — Оно хочет есть...
Он сделал шаг, и я увидел, как по его телу прошла судорога. Его грудная клетка неестественно выгнулась, и я услышал тихий хруст ломающихся ребер. Сущность, которую мы выпустили, обустраивала себе новое гнездо.
— Беги, Антон! — закричал Семёныч. Он схватил со стола тяжелый чугунный подсвечник и шагнул навстречу Пашке. — Я его задержу! В книге сказано... его можно обмануть! Дать ему другую клетку! Беги!
Я побежал. Я не оглядывался. Я слышал за спиной грохот борьбы, нечеловеческий вой Пашки и заклинания, которые выкрикивал Семёныч. А потом все стихло.
Я не знаю, что там произошло. Я никогда не возвращался в тот город. Я уехал в тот же день, с одним рюкзаком, куда глаза глядят.
Прошло много лет. Я живу в мегаполисе, среди миллионов людей. Я сменил имя. Я работаю в офисе, где пахнет только кофе и бумагой. Я пытаюсь забыть.
Но я не могу.
Иногда по ночам я просыпаюсь от фантомного звука. Тук-тук. Тук-тук. И мне кажется, что он доносится из моей собственной груди. И тогда я смотрю на свои руки. И с ужасом жду того дня, когда мой кулак сожмется сам по себе и начнет пульсировать в ритме древнего, безрукого голода. Я знаю, что Семёныч лишь выиграл для меня время. И однажды оно придет и за мной. Потому что я пахну его старой тюрьмой. И оно хочет домой.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#мистика #страшныеистории #ужасы #бодихоррор