— Мам, чешется.
Голос Артёма, тихий и сонный, донёсся из детской. Оля, сидевшая с ноутбуком на кухне, замерла. Это было не просто слово. Это был сигнал тревоги, звук сирены, который она научилась распознавать с безошибочной точностью. Холодный узел, привычно свернувшийся в её животе при каждом визите бывшей свекрови, затянулся туже. Она молча встала, отодвинув стул, и направилась в комнату сына.
Артём сидел на кровати, почёсывая шею и живот под своей футболкой. Оля мягко взяла его за руку, не давая расчёсывать нежную кожу, и аккуратно приподняла край одежды. Так и есть. Мелкая красная россыпь, уже начинающая сливаться в яркие, неправильной формы островки воспалённой кожи. Горячая на ощупь. Классическая, хрестоматийная картина аллергической реакции, которую она изучила лучше любого медицинского справочника.
— Где болит, зайчик? — спросила она спокойно, хотя внутри всё клокотало от ледяной ярости.
— Тут и вот тут, — он ткнул пальцем в живот и снова потянулся к шее.
Оля не стала задавать главный вопрос. Она и так знала ответ. Её взгляд методично, без суеты, обшарил комнату. Кровать, ковёр, письменный стол. Ничего. Тогда она подошла к постели и запустила руку под подушку. Пальцы наткнулись на что-то шуршащее и гладкое. Она вытащила улику. Блестящий, тиснёный золотом фантик от дорогой шоколадной конфеты с ликёрной начинкой. Тот самый сорт, который Тамара Ивановна считала верхом аристократизма и приносила с собой, как знамя своей «особой» любви к внуку. Оля аккуратно сложила фантик вдвое, превратив его в острый золотой ноготь, и сжала в кулаке.
В этот момент в дверном проёме появилась сама Тамара Ивановна. Полная, пахнущая резкими духами и самодовольством, она вытирала руки о безупречно чистое кухонное полотенце, демонстрируя свою неоценимую помощь по хозяйству.
— Оленька, я там тарелочки протёрла. А что у вас случилось? Артёмчик, ты чего такой кислый? Бабушка же тебе настроение подняла.
Её голос, сладкий, как патока, заполнил комнату, и Оле показалось, что от него в воздухе стало труднее дышать. Она молча разжала кулак и протянула ей фантик на открытой ладони.
— Тамара Ивановна, что это?
Бывшая свекровь бросила на золотую бумажку беглый взгляд, и её лицо ничуть не изменилось. Оно осталось таким же благостным и непробиваемым.
— Ну что ты как на пожар? Одна конфетка. Подумаешь. Мальчику радость нужна, а не твои эти брокколи с кабачками. Ты его совсем замучила своими диетами, смотреть жалко.
Она говорила это негромко, почти ласково, но каждое слово было маленькой, отравленной стрелой, нацеленной точно в Олю. Это была старая, хорошо отработанная тактика: любое её возражение выставлялось мелочной придиркой, а забота о здоровье сына — материнской блажью и тиранией. Оля молчала. Она знала, что любой спор, любой крик будет истолкован не в её пользу, когда появится главный арбитр их вечных войн.
И он появился. Входная дверь щёлкнула, и в прихожей раздались шаги Стаса.
— Мам, ты готова? — его голос звучал устало. Он всегда звучал так после работы, особенно когда ему предстояло забирать мать из её «походов к внуку».
Тамара Ивановна тут же преобразилась. На её лице отразилась вселенская скорбь оскорблённой добродетели. Она картинно вздохнула и направилась в коридор, оставив Олю с фантиком в руке.
— Стасик, ну ты посмотри! Я к внуку со всей душой, прихожу, помогаю, гостинчик принесла, а ей опять всё не так. Вечно недовольная, вечно у неё какие-то проблемы на пустом месте.
Стас вошёл в комнату. Высокий, сутулый, с вечным выражением «давайте жить дружно» на лице. Он посмотрел на красные пятна на шее сына, на застывшую фигуру Оли, на мать, готовую к праведному бою.
— Что у вас опять стряслось?
Оля проигнорировала его вопрос и задала свой. Она не повысила голоса, её тон был ровным и холодным, как сталь. Она смотрела прямо на Стаса, будто его матери в комнате не существовало.
— Твоя мать только что накормила Артёма шоколадом. Посмотри на его шею.
Тамара Ивановна поджала губы, обдав Стаса волной негодования, смешанного с запахом духов, и проследовала в прихожую. Её уход был похож на тактическое отступление, а не на поражение. Она не извинялась. Она лишь бросила через плечо, уже надевая своё громоздкое пальто:
— Вот увидишь, Станислав, она и из тебя всю кровь выпьет. Она неблагодарная.
Стас ничего не ответил, лишь помог ей справиться с рукавом. Он закрыл за матерью дверь, и звук сработавшего замка прозвучал в квартире оглушительно громко, отсекая внешний мир. Он снял куртку, повесил её на крючок и прошёл в комнату, втирая пальцами уставшие виски. Он глубоко вздохнул, готовясь к своей самой нелюбимой роли — роли миротворца между двумя женщинами, которые, казалось, питались энергией этого конфликта.
— Оль, ну давай не будем начинать. Она же не со зла. Просто…
Оля не смотрела на него. Она уже достала из аптечки тюбик с антигистаминной мазью и, усадив Артёма к себе на колени, начала тонким слоем наносить холодный, жирноватый крем на воспалённую кожу сына. Её движения были точными и механическими, как у хирурга. Она действовала, а не рассуждала.
— Просто что, Стас? — она задала вопрос, не отрываясь от своего занятия. Её голос был абсолютно ровным. — Просто она любит внука? Так сильно, что готова смотреть, как он покрывается волдырями и чешется до крови? Это такая форма любви, о которой я не знаю?
— Ты утрируешь. Она человек другого поколения, они не верят во все эти ваши аллергии. Для неё это просто капризы. Она хотела порадовать ребёнка, вот и всё.
Оля закончила мазать живот и перешла к шее. Артём доверчиво откинул голову, и она осторожно обработала красные пятна под подбородком. Только закончив, она закрыла тюбик, положила его на стол и наконец посмотрела на бывшего мужа. Её взгляд был лишён эмоций. Это было хуже, чем крик.
— Помнишь, что было на его день рождения? Когда она принесла торт с мёдом, хотя я её просила, писала ей три сообщения и звонила дважды, умоляя этого не делать? Помнишь, как у Артёма заплыли глаза и мы всю ночь не спали, потому что он задыхался от отёка? Это тоже было «от большой любви»?
Стас отвёл взгляд. Он помнил. Он прекрасно всё помнил.
— Это была ошибка. Она забыла.
— Хорошо. А апельсины? Два месяца назад. Она притащила целую сетку «витаминов для внучка», пока я была в магазине. И тайком сунула ему три штуки. Я вернулась и застала его с лицом, похожим на один сплошной ожог. Это она тоже забыла? Или для неё анафилактический шок — это тоже выдумки современного поколения?
Она не повышала голоса, но каждое слово било точно в цель. Она не обвиняла. Она констатировала факты, выстраивая их в непробиваемую стену. Стас почувствовал себя загнанным в угол. Он был не арбитром, а глухой стеной, в которую с одной стороны билась его мать со своей удушающей заботой, а с другой — Оля со своей убийственной логикой.
— Оль, чего ты от меня хочешь? Чтобы я ей запретил приходить? Она моя мать. Она бабушка Артёма.
Он совершил ошибку, задав этот вопрос. Он дал ей ту самую точку, в которую можно было нанести решающий удар. Оля медленно поднялась. Она подошла к нему почти вплотную, заставив его посмотреть ей в глаза. В её взгляде не было ненависти. Была холодная, выверенная жестокость человека, которого довели до последней черты.
— Ещё раз твоя мать сунет моему ребёнку конфету против моей воли, и она будет видеть своего внука только на фотографиях, которые я тебе, может быть, иногда буду присылать!
Это не было угрозой. Это было взвешенное и окончательное решение. Формулировка была настолько беспощадной, настолько лишённой любой лазейки для компромисса, что Стас на мгновение потерял дар речи. Он смотрел на неё и видел перед собой абсолютно чужую женщину. Не ту мягкую, уступчивую Олю, с которой он разводился, а кого-то другого. Кого-то, с кем договориться было уже невозможно.
Стас смотрел на неё, и привычный мир, в котором все конфликты можно было сгладить, а острые углы — обойти, треснул и рассыпался прямо у него на глазах. Слова Оли, произнесённые без тени сомнения, не были горячей вспышкой гнева. Они были холодным, отточенным лезвием, которое она без колебаний приставила к самому уязвимому месту — его связи с сыном. Он открыл рот, чтобы произнести что-то дежурное, что-то вроде «Ты не можешь так говорить» или «Это слишком жестоко», но слова застряли в горле. Он увидел по её лицу, что она не просто может. Она уже всё для себя решила.
Оля не стала дожидаться его ответа. Она молча развернулась и, обойдя его, как неодушевлённое препятствие, прошла на кухню. Стас слышал, как она открыла шкаф под раковиной, затем раздался громкий, нервный шорох. Через мгновение она вернулась. В руках у неё был большой, плотный чёрный пакет для мусора. Она расправила его с резким движением, и звук лопающегося на сгибах пластика прозвучал в тишине как выстрел.
Не говоря ни слова, она направилась в детскую комнату. Стас, словно прикованный к месту, мог только смотреть ей вслед. Он не пошёл за ней. Он понимал, что стал зрителем в пьесе, финал которой был написан задолго до его прихода. Он был не участником, а живой декорацией.
Из комнаты Артёма начали доноситься звуки. Сначала глухой стук — это на пол полетела уродливая пирамидка из ядовито-яркого пластика, подарок Тамары Ивановны «на развитие моторики». Затем последовал мягкий, тяжёлый удар. Оля вынесла из комнаты и безжалостно запихнула в пакет гигантского плюшевого медведя кислотно-жёлтого цвета, который занимал целый угол и, казалось, впитывал в себя не только пыль, но и весь кислород в комнате. Его стеклянные глаза безразлично уставились на Стаса из чёрной пасти пакета.
Она действовала методично, как санитар, проводящий дезинфекцию в заражённом помещении. Её движения были лишены суеты. В этом не было истерики, только холодный, выверенный расчёт. Она открыла комод и достала оттуда колючий свитер с нелепым оленем, который Тамара Ивановна связала сама и который Артём отказался носить после первой же примерки. Свитер полетел в пакет вслед за медведем. Затем настала очередь дешёвых китайских машинок, которые ломались от одного взгляда, книжек с аляповатыми картинками и выцветшими от некачественной печати страницами. Каждый предмет, носивший на себе отпечаток вкуса и воли его матери, безжалостно изгонялся из этого дома.
Стас стоял в коридоре, чувствуя, как по его спине течёт холодный пот. Он видел, как на его глазах Оля с хирургической точностью ампутирует его мать из жизни их сына. Она не просто выбрасывала вещи. Она стирала память, выкорчёвывала саму возможность влияния, уничтожала все материальные доказательства бабушкиной «любви».
Когда пакет был набит до отказа, тугой и уродливый, как гигантская опухоль, Оля завязала его горловину крепким узлом. Она подтащила его к ногам Стаса. Он ударился о его ботинки с глухим, мягким стуком. Только тогда она снова заговорила. Её голос был таким же спокойным и деловым, как если бы она обсуждала с ним покупку продуктов.
— Завтра ты отвезёшь это своей маме. И передашь ей мои новые условия. В следующий раз, когда она захочет увидеть внука, ей нужно будет согласовать свой визит со мной. Лично. За неделю. И по приезде она будет показывать мне содержимое своей сумки на входе. Либо так, либо никак. А это, — она кивнула на чёрный мешок у его ног, — возврат товара. Ненадлежащего качества.
Унижение было настолько концентрированным и чистым, что у Стаса на мгновение перехватило дыхание. Он посмотрел на её лицо — спокойное, непроницаемое, чужое. Он понял, что все его уговоры, все его попытки «сгладить» и «понять» были лишь топливом для её решимости. Он проиграл. Проиграл не сегодня, а много месяцев назад, когда впервые выбрал не защитить своего ребёнка, а оправдать свою мать. Он молча наклонился, схватил пакет за тугой узел и, не глядя на Олю, пошёл к выходу. Пакет оказался неожиданно тяжёлым.
Дорога от Олиной квартиры до подъезда, где он теперь жил с матерью, никогда не казалась Стасу такой длинной. Чёрный мешок лежал на заднем сиденье его машины, как труп убитых отношений, и он физически ощущал его присутствие за своей спиной. Он припарковался, вытащил свою тяжёлую ношу и вошёл в подъезд, пропахший щами и старостью. Он знал, что мать ждёт его. Она не спала бы, не получив полного отчёта о его «дипломатической миссии».
Тамара Ивановна встретила его в коридоре. Её лицо было напряжённым, готовым к бою. Увидев в руках сына огромный чёрный пакет, она нахмурилась.
— Что это? Мусор решила за собой вынести?
Стас молча прошёл в комнату и опустил пакет на пол. Он с глухим стуком ударился о паркет, и из его недр донёсся треск ломающейся пластмассы. Не говоря ни слова, Тамара Ивановна опустилась на колени — насколько ей позволяла полнота — и развязала узел. Первое, что она увидела, были стеклянные глаза жёлтого медведя. Её рука дрогнула. Она запустила её глубже и вытащила колючий свитер с оленем. Её губы сжались в тонкую, злую нить. Она не плакала. Её лицо окаменело, превращаясь в маску оскорблённого достоинства.
— Она это… вышвырнула? — голос её был тихим, скрежещущим, как будто слова продирались через битое стекло. Стас сел на диван. Усталость навалилась на него всем своим весом. — Она сказала, что это возврат товара.
Тамара Ивановна медленно поднялась.
— Что ещё она сказала, Станислав? Говори.
Он передал её ультиматум слово в слово. Про визиты по согласованию за неделю. И про досмотр сумки на входе. С каждым словом лицо его матери темнело всё больше. Когда он закончил, она несколько секунд молчала, глядя на кучу вещей, которые она считала проявлением своей любви, а теперь они лежали на полу, как уличный мусор.
— Досмотр?.. Она будет меня обыскивать? Меня?! — она выплюнула это слово, и в нём было столько яда, что, казалось, воздух в комнате стал гуще.
Не дожидаясь ответа, она решительно подошла к телефону, стоящему на комоде. Её движения были резкими, полными праведного гнева. Она набрала номер Оли с такой силой, словно хотела продавить кнопки внутрь аппарата. Стас не пытался её остановить. Он понял, что сейчас будет взорван последний мост, и часть его, уставшая от этой бесконечной войны, хотела, чтобы это поскорее закончилось.
Оля ответила почти сразу. Её «Алло?» прозвучало спокойно, даже буднично.
— Это я, — ледяным тоном начала Тамара Ивановна. — Я просто хотела тебе сообщить, что ты перешла все черты. То, что ты сделала — это не просто хамство, это подлость! Вышвырнуть мои подарки, подарки внуку от родной бабушки! Да как у тебя рука поднялась? Ты думаешь, ты можешь меня унижать, ставить мне условия, как какой-то надзирательнице? Я всю жизнь людям помогала, душу вкладывала, а ты… Ты просто злая, неблагодарная женщина, которая настраивает ребёнка против его же семьи!
Она говорила долго, на одном дыхании, выплёскивая всю свою обиду, всю свою ярость. Она ждала ответной реакции: криков, оправданий, спора. Но в трубке была только тишина. Оля молча слушала, не перебивая, давая потоку обвинений иссякнуть.
Когда Тамара Ивановна наконец замолчала, чтобы перевести дух, Оля ответила. Её голос был абсолютно спокойным, без капли эмоций. Он был не громким, но проникал в самое сознание. — Тамара Ивановна, вы всё выслушали? Теперь послушайте меня. То, что вы называете «унижением», было последним шансом. Последней возможностью видеться с внуком на определённых, очень чётких условиях, созданных для его же безопасности. Вы восприняли это как личное оскорбление, а не как правила, защищающие здоровье ребёнка. И этим вы всё решили за меня.
Она сделала короткую паузу.
— Поэтому больше нет никаких условий. Никаких согласований за неделю и никаких досмотров сумок. Потому что больше не будет никаких визитов. Вообще. Я позабочусь, чтобы мой сын вырос здоровым. И чтобы он был вдали от людей, которые не видят разницы между любовью и причинением вреда. Всего доброго.
И прежде чем Тамара Ивановна успела издать хоть звук, Оля положила трубку. Не бросила, а именно положила, завершая разговор с холодной окончательностью. В её квартире воцарился покой. Настоящий, глубокий покой, купленный по самой высокой цене. Она прошла в детскую. Артём спал. В свете ночника было видно, что краснота на его шее уже начала спадать…