Наше с Кириллом счастье помещалось в сорока восьми метрах. Именно такой была наша двухкомнатная квартира в панельной девятиэтажке на окраине города. Не подарок молодоженам от щедрых родителей, не ипотечная кабала, а моё наследство. Самое ценное, что оставила мне после себя бабушка. Эти стены помнили её запах — ванильный торт и сухие травы, — а теперь впитывали аромат нашей молодости, нашей любви, наших планов.
Мы сидели на кухне за вечерним чаем, и я ловила себя на мысли, что абсолютно счастлива. За окном моросил осенний дождь, а у нас внутри было сухо, тепло и по-домашнему уютно. Кирилл рассказывал что-то смешное про своего коллегу, а я смеялась, глядя на его живые карие глаза. Он был моей противоположностью — порывистый, эмоциональный, иногда ветреный, но именно это и притягивало меня, всегда немного занудную и привыкшую всё планировать.
— Настюш, слушай, кстати, — он потянулся за печеньем, и его тон изменился, стал чуть более легкомысленным, что всегда означало какую-то просьбу. — Мама звонила.
— Передавай привет, — улыбнулась я. Отношения со свекровью, Галиной Ивановной, у меня были ровными, без особой теплоты, но и без конфликтов. Она жила в старом районе, в такой же «хрущёвке», и мы виделись раз в месяц за обязательным воскресным обедом.
— Так в том-то и дело. У неё там, в общем, небольшой потоп случился. Соседи сверху забыли воду закрыть, пока в отпуск уезжали. Теперь у мамы в зале люстра с потолка свисает, обои мокрые. Ремонт делать надо, капитальный.
— Боже мой! — я искренне испугалась. — Галина Ивановна в порядке? Она не пострадала?
— Да нет, всё нормально, успела из-под потока ускакать, — он махнул рукой, но я заметила, как избегает моего взгляда. — Но жить там сейчас невозможно. Влажно, холодно, плесень может пойти. Я сказал, что она может к нам переехать. Ненадолго. Недельку, максимум две. Пока самое страшное не устранят.
В воздухе повисла пауза. Моё идеальное вечернее спокойствие дало трещину. Мы с Кириллом почти никогда не оставались вдвоём в первые годы отношений, вечно кто-то гостил: его друзья, мои подруги. И вот только полгода назад мы наконец зажили своей парой, своей семьёй. Мне безумно нравилось это ощущение — только мы двое в нашем общем пространстве.
— Кирилл… Неделю? — осторожно начала я. — Ты же знаешь, у нас всего две комнаты. И мы оба работаем из дома иногда. Будет тесно.
— Настень, ну это же мама! — его голос стал упрашивающим, тем самым, против которого я не могла устоять. Он подвинул свой стул ко мне и обнял. — Она одна. Папа нас давно бросил. Я не могу оставить её в такой ситуации. Она же не чужая мне женщина, правда?
Он посмотрел на меня своими преданными глазами пса, и моё сопротивление начало таять. Он был прав. Это же форс-мажор, чрезвычайная ситуация. Как я могу быть такой эгоисткой?
— Конечно, не чужая, — вздохнула я. — Ладно. Пусть приезжает. Но только на неделю, да? А то ты знаешь, как я…
— Знаю, знаю! — он радостно меня перебил и звонко чмокнул в щёку. — Ты моя умница! Я ей сразу позвоню! Она так обрадуется!
Он уже схватился за телефон, а у меня на душе было странно тревожно. Я загнала эту тревогу подальше, списав её на свою врожденную интровертность и нелюбовь к переменам.
Галина Ивановна появилась на пороге нашей квартиры через три дня. Не с маленькой дорожной сумкой, как я ожидала, а с огромным, видавшим виды чемоданом на колёсиках и двумя объемистыми авоськами.
— Внучок! Родной мой! — она первым делом обняла Кирилла, будто не видела его несколько лет, а не пару недель. Потом её взгляд упал на меня. — Настенька, золотце! Простите старуху за беспокойство. Вы мои спасители!
Она пахла резкими духами и влажной шерстью. Её приезд сразу же изменил атмосферу в доме. Тишина сменилась громкими восклицаниями, а размеренность — суетой.
— Ой, какая у вас уютная клетушка! — восхищенно сказала она, проходя в гостиную. Её взгляд скользнул по стенам, мебели, как бы оценивая стоимость и пригодность. — Прямо гнёздышко. А можно мне мой чемоданчик в эту комнату пристроить? — она указала на нашу спальню.
— Нет, мам, — весело ответил Кирилл, подхватывая чемодан. — Мы тебя в гостиной на диване разместим. У нас тут раскладушка отличная.
— Ах, да, конечно, в гостиной, — её улыбка на мгновение потухла, но тут же вспыхнула с новой силой. — Я вам, детки, не помешаю? Вы уж скажите, если я что-то не так сделаю. Я тихая, как мышка.
Она развязала авоськи, и на наш журнальный столик посыпались баночки с соленьями, свёртки с пирожками и целый пласт домашней колбасы.
— Это вам, мои хорошие, от моей подруги Людочки, с мясокомбината. Вы же мясо почти не покупаете, экономьте, экономьте, — она многозначительно посмотрела на меня, и я почувствовала укол неловкости.
Вечером, лёжа в кровати, я прислушивалась к доносящимся из зала звукам. Галина Ивановка громко сопела, ворочалась, и скрип дивана отдавался в моих висках.
— Кирилл, — прошептала я. — Ты уверен, что это всего на неделю?
— Абсолютно, — он уже почти спал, обняв меня. — Как только просушат её потолок, она сразу же уедет. Потерпи, солнышко. Она же мама.
Я повернулась к стене, глядя в темноту широко открытыми глазами. Где-то в подсознании уже зашевелился крошечный, но настойчивый червячок сомнения. Семь дней, я мысленно повторила про себя, как мантру. Всего семь дней.
Но что-то подсказывало мне, что этот недельный визит может оказаться той самой миной, что способна взорвать моё маленькое, уютное счастье на этих сорока восьми метрах.
Неделя, о которой мы договорились, подошла к концу. Галина Ивановна не собиралась уезжать. Более того, она, казалось, и не помнила об этом сроке. Её чемодан, вместо того чтобы стоять наготове у двери, расползся, заполнив собой пространство вокруг дивана. На спинке обосновалась её кофта, на моём любимом кресле — вязание, а на полках в ванной теснились баночки с мазями и шампуни, пахнущие сильно и настойчиво, как аптека.
Тихой мышкой, как она себя обещала, она не была. Её присутствие ощущалось во всем, с утра до вечера. Она вставала раньше нас и непременно включала на полную громкость телевизор в зале, где новости дикторов смешивались с её громкими комментариями.
— Ой, смотри-ка, опять цены подняли! Кирилл, а ты свою Настю не балуешь ли? Экономить надо!
Я замирала на кухне с чашкой кофе, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Кирилл обычно отмахивался, уткнувшись в телефон.
— Мам, не начинай. У нас всё нормально.
Но она не слышала. Она уже переключалась на следующую тему, и её голос доносился до меня гулким эхом:
— И что это за занавески такие светлые? Практически белые! Совсем не практичный цвет. Я вам свои старые, тёмные, принесу, не пропылятся же добром.
Моё пространство медленно, но верно переставало быть моим. Я открыла шкаф в поисках своей любимой кружки и не нашла её. После пяти минут поисков я обнаружила её на самой дальней полке, заставленной банками с соленьями. Мою дорогую кофейную пару, подарок от мамы, Галина Ивановна отодвинула со словами «чтобы не разбить», зато на самом видном месте красовалась её потрёпанная эмалированная кружка с отбитой ручкой.
Однажды вечером я решила приготовить ужин — рыбный суп по бабушкиному рецепту. Я достала кастрюлю, разложила продукты. Галина Ивановна зашла на кухню, будто случайно.
— О, супчик? — поинтересовалась она, заглядывая через мое плечо. — А картошечку мелко так режешь? Надо крупнее, детка, чтобы наесться можно было. И лучку маловато. Давай-ка я.
Она буквально выхватила у меня из рук нож и принялась с грохотом рубить лук и картошку так, как считала нужным. Я стояла в стороне, чувствуя себя гостьей на собственной кухне. Мой рецепт перестал быть моим.
Но самой болезненной стала история с вазой. Небольшой хрустальной вазой в форме лебедя. Её купила ещё моя прабабушка, и она была единственной вещью, которая пережила все переезды и войны в нашей семье. Для меня это был не просто хрусталь, это была память. Я бережно хранила её в серванте, доставая только по самым большим праздникам.
В один из дней я вернулась с работы раньше обычного. В прихожей пахло лукницей и чем-то кислым. Я прошла в зал и замерла. Галина Ивановна, напевая себе под нос, вытирала пыль с серванта. А на столе, рядом с тряпкой, лежала ваза. Моя ваза. И в ней красовался пучок жёлтых искусственных цветов, купленных, видимо, в ближайшем переходе.
У меня перехватило дыхание.
— Галина Ивановна, что вы делаете? — голос мой дрогнул.
Она обернулась, улыбаясь.
— А, Настя, ты уже дома? Прибираюсь малость. Скучно мне сидеть без дела. А вазочку твою достала, очень уж она тут пылилась. Пусть постоит, порадует глаз. Я свои цветы купила, живые-то нынче дорого, зачем деньги на ветер пускать?
Я подошла к столу и осторожно, будто хрустальный лебедь мог рассыпаться от одного неверного движения, взяла вазу в руки.
— Она не для искусственных цветов, — тихо сказала я. — И она очень старая. Её нужно беречь.
— Да брось ты, — фыркнула свекровь и махнула тряпкой. — Вещь как вещь. Поставь на место, я ещё не доделала.
В тот вечер я не выдержала. Когда Кирилл вернулся с работы, я отвела его в спальню и, стараясь говорить максимально спокойно, высказала всё.
— Кирилл, прошла уже неделя. Твоя мама всё ещё здесь. Она переставляет мои вещи, критикует меня и чуть не разбила бабушкину вазу. Я больше не чувствую себя здесь хозяйкой. Поговори с ней. Узнай, когда они устранят последствия потопа.
Кирилл снял пиджак, его лицо было усталым.
— Насть, опять ты за своё? Маме некуда ехать, её квартира в ужасном состоянии. Ты хочешь, чтобы она ночевала на улице? Она же старается, помогает нам, готовит, убирается.
— Помогает? — я не поверила своим ушам. — Она захватывает пространство! Она уже мою кружку спрятала!
— Ну вот, начала… — он тяжело вздохнул и сел на кровать, поглаживая переносицу. — Ты слишком остро всё воспринимаешь. Она же старше нас, у неё свой взгляд на вещи. Просто прояви уважение и терпение. Это же ненадолго.
— Ты так говорил неделю назад! — голос мой снова задрожал, на этот раз от обиды и бессилия. — Я больше не могу! Это мой дом!
— Наш дом, — поправил он меня тихо, но очень чётко. — И моя мама имеет право чувствовать себя здесь комфортно. Хотя бы временно. Не будь эгоисткой.
Он произнёс это слово — «эгоистка». Оно повисло в воздухе между нами, тяжёлое и ядовитое. Я смотрела на человека, которого любила, и не могла поверить, что он меня не слышит. Не видит моих слёз. Он видел только свою маму, её удобство и её интересы.
Я не стала спорить. Я просто развернулась и вышла из комнаты, оставив его одного. В зале Галина Ивановна смотрела телевизор, укутавшись в мой плед. Она обернулась и бросила на меня быстрый, оценивающий взгляд. В её глазах я прочитала не вопрос и не сочувствие, а тихое, спокойное торжество.
И в тот момент я поняла, что неделя — это была лишь присказка. А настоящая сказка, страшная и бесконечная, только начиналась. И я в ней была уже не хозяйкой, а злой и неблагодарной героиней, которой предстояло либо сдаться, либо начать бороться за свой дом в одиночку.
Напряжение в квартире стало осязаемым, как густой туман. Мы с Кириллом почти не разговаривали. Он откровенно избегал меня, задерживался на работе, а дома утыкался в телефон или смотрел телевизор вместе с матерью. Их тихий смех из гостиной резал меня по живому. Я чувствовала себя чужой, заключенной в стенах собственного дома.
Галина Ивановна окончательно освоилась. Теперь она не спрашивала, можно ли что-то взять или переставить. Она просто делала. Мои духи «для особого случая» теперь пахли в прихожей, потому что она решила, что «воздух нужно освежить». Мои книги сдвинуты с полки, чтобы освободить место для её вязальных принадлежностей. Каждый день был мелкой пыткой, и я с трудом сдерживалась, чтобы не взорваться.
Однажды в среду у меня внезапно отменилась важная планерка. Я решила не тратить внезапно свалившийся выходной на сидение в одной квартире со свекровью и собралась пойти в кино одна. Выскользнув из спальни, я увидела, что Галина Ивановна, закутанная в мой плед, мирно спит на диване под звуки очередного сериала. На цыпочках я прошла в прихожую, надела пальто и уже взялась за ручку двери, как вдруг услышала сзади скрип.
Я обернулась. Дверь в гостиную была приоткрыта, но свекровь не шевелилась. Скрип повторился — на этот раз он донёсся явно из-за двери в спальню. Сердце ёкнуло. Кирилл должен быть на работе. Значит, он… дома? И почему он скрывается в спальне?
Я осторожно отпустила дверную ручку и так же бесшумно, на цыпочках, двинулась обратно по коридору. Сердце колотилось где-то в горле. Я не понимала, что происходит, но внутри всё сжалось в тугой, тревожный комок.
Дверь в спальню была неплотно прикрыта. Из щели доносился негромкий, но взволнованный голос Кирилла.
— …понимаешь, это же наш единственный шанс! Она ни за что не согласится добровольно. Нужно действовать хитрее.
Я замерла, вжавшись в стену, боясь дышать. По спине пробежал ледяной холод. О ком он? Обо мне?
Ответила ему не его мать. Из комнаты донёсся низкий, ворчливый женский голос, который я узнала бы из тысячи. Это был голос Галины Ивановны. Но он звучал совсем не так, как обычно — не жалобно и не слащаво, а жёстко, почти по-деловому.
— Я же говорю, сынок, не надо нервничать. Всё идёт по плану. Она молодая, глупенькая. Сначала я тут обживусь, привыкну, а ты тем временем её обработаешь. Скажешь, что мне без прописки пособие не оформят, или ещё что-нибудь придумаешь. Главное — чтобы она сама всё подписала, без лишних вопросов.
Мир вокруг поплыл. Я схватилась за косяк двери, чтобы не упасть. В ушах зазвенело так, что я едва разобрала следующие слова.
— Но, мам, как мы её выгоним потом? — в голосе Кирилла слышались сомнения.
— Выгоним? — фыркнула Галина Ивановна. — Мы ничего выгонять не будем. Как только я получу постоянную регистрацию в этой квартире, мы с тобой идём к юристу. Ты же её официальный муж. А раз она прописала сюда тебя, а теперь и меня — мы почти что совладельцы. А потом… потом ты с ней разводишься. По закону, при разводе мы сможем претендовать на долю. Или она будет вынуждена нам эту долю выкупить. Очень большие деньги, сынок. А она останется с носом. Думала, что приватизировала счастье, а получила… — она не договорила и тихо хихикнула.
— Она же подпишет? — снова, уже совсем по-детски, спросил Кирилл.
— Конечно, подпишет, если ты правильно всё преподнесёшь. Скажешь, что это просто формальность для соцзащиты. Она же тебе верит. Любит тебя, дурочка.
В тот миг во мне всё умерло. Любовь, доверие, надежда — всё это разом испарилось, оставив после себя лишь ледяную, звенящую пустоту. Я смотрела на щель в двери и не видела ничего, кроме размытого пятна обоев. В голове крутилась только одна фраза, безумная и чудовищная: «Прописка… развод… доля… выкупить…»
Они не просто хотели пожить. Они планировали многоходовую операцию по отъёму моей квартиры. Моей единственной собственности, моего крова. Мой собственный муж, человек, которому я доверяла, с холодным расчётом обсуждал, как обобрать меня и выставить на улицу.
Ноги стали ватными. Я оттолкнулась от стены и, почти не помня как, на цыпочках, задыхаясь, побежала к выходу. Я не могла остаться здесь ни секунды больше. Мне нужно было на воздух, нужно было кричать, плакать, биться в истерике.
Но я не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Какая-то новая, незнакомая мне часть меня взяла верх над паникой. Та часть, что отвечала за выживание. Я молча надела туфли, молча вышла на лестничную площадку и молча прикрыла за собой дверь, не хлопнув ею.
Я спустилась на первый этаж и вышла на улицу. Осенний ветер ударил в лицо, но не смог рассеять оцепенение. Я шла, не видя дороги, не чувствуя холода, сжимая в кармане пальто ключи от квартиры, которая вдруг перестала быть моим домом, а превратилась в поле битвы. В ловушку.
Теперь я знала правду. Жестокую, циничную, от которой стыла кровь. И это знание было моим единственным оружием. Они думали, что играют с глупенькой девочкой. Они ошибались.
Я достала телефон и почти на автомате открыла чат с моей старой подругой, которая работала юристом. Пальцы дрожали, когда я набирала сообщение.
«Лен, привет. Срочно нужна твоя консультация. Только никому ни слова. Речь идёт о моей квартире».
Ответ пришёл почти мгновенно.
«Конечно. Что случилось?»
Я сделала глубокий вдох, пытаясь совладать с тремором. Паника отступала, уступая место новому, холодному и ясному чувству — решимости.
«Случилось то, что я проснулась», — отписала я и пошла к метро, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Игра только начиналась, но теперь правила диктовала я.
Кафе было тихим, полупустым в этот будний день. Запах свежемолотого кофе и сладкой выпечки обычно успокаивал меня, но сейчас я не чувствовала ничего, кроме ледяного кома в груди. Я сидела у окна, нервно теребя салфетку и невидяще глядя на прохожих, кутающихся от промозглого ветра.
Лена появилась через десять минут. Она неслась между столиками, сбрасывая с плеч мокрое пальто, её лицо было сосредоточенным и серьёзным. Увидев меня, она замедлила шаг. Должно быть, я выглядела ужасно.
— Насть, живая? — она опустилась в кресло напротив и сразу же отложила в сторону меню. — Что случилось? Твое сообщение меня напугало.
Я не могла говорить. Слова, которые я rehearsed в уме по дороге сюда, куда-то испарились. Я просто молча вынула телефон из кармана, дрожащими пальцами запустила диктофон и включила запись. Ту самую, что я сделала, вернувшись в квартиру, пока они всё ещё сидели в спальне.
Я не смотрела на Лену, пока играли голоса Кирилла и его матери. Я смотрела в свою остывшую чашку капучино, чувствуя, как жгучий стыд и ненависть снова подкатывают к горлу. Звук был приглушённым, но каждое слово было разборчивым, каждое циничное предложение — отчётливым, как удар ножом.
…«она ни за что не согласится добровольно»… …«скажешь,что для соцзащиты, формальность»… …«получит постоянную регистрацию»… …«при разводе претендуем на долю»… …«она будет вынуждена выкупить»…
Запись закончилась. В тишине нашего угла было слышно лишь шипение кофемашины за стойкой. Я медленно подняла глаза на Лену.
Лицо подруги было каменным. Вся её обычная деловая живость куда-то испарилась. Она медленно отодвинула телефон, как будто он был чем-то заразным, и посмотрела на меня. В её глазах я увидела не жалость, а чистейший, беспримесный гнев.
— Твою… мать… — выдохнула она тихо, но с такой силой, что казалось, стёкла задрожат. — Настя, ты это… ты это серьёзно? Это же… это же уголовщина пахнет. Мошеннический сговор.
Она резко провела рукой по лицу, как бы стирая шок, и её взгляд стал острым, профессиональным.
— Так. Сначала главное. Квартира. Она твоя? Документы? Покупалась до брака? Наследство?
— Наследство от бабушки, — голос мой звучал сипло и чужим. — Дарственная. Я единственная собственница. Прописана там только я. Кирилла я прописала, когда мы поженились.
Лена кивнула, её мозг уже работал на высокой скорости.
— Хорошо. Это главное. Значит, квартира — твоя личная собственность. При разводе он не имеет права ни на сантиметр этих стен. Это не совместно нажитое. Но… — она сделала многозначительную паузу и посмотрела на меня прямо. — Но если ты прописываешь в эту квартиру кого-то ещё, особенно близкого родственника, его мать, всё меняется.
— Как? — прошептала я.
— Постоянная регистрация, та самая прописка, которую они хотят, — это не просто штамп в паспорте. Это право пользования жилым помещением. Выписать человека с постоянной регистрацией, даже если он не собственник, очень и очень сложно. Особенно если он — мать твоего мужа, пенсионерка, и другого жилья у неё нет. Она может годами жить у тебя, а ты ничего не сможешь сделать. Судиться, доказывать, что она тебе не родственница… Это адский труд, деньги на юристов и годы нервотрёпки. Они это знают. Они на это и рассчитывают.
Мир вокруг снова поплыл. Теперь я понимала весь ужас их плана. Это была не афера на скорую руку. Это был продуманный до мелочей захват.
— То есть… если я её пропишу… она останется там навсегда?
— Фактически, да, — холодно подтвердила Лена. — А дальше их план, судя по записи, простой. Они создают для тебя невыносимые условия жизни. Ты либо сама сбежишь из своей же квартиры, либо, при разводе, они будут давить на тебя, чтобы ты выкупила их «долю», хотя юридически никакой доли у них нет. Но судиться с ними, зная, что эта женщина будет твоим вечным сожителем… Многие предпочтут откупиться. Это психологическая атака. Грязно, подло и, к сожалению, очень эффективно.
Я закрыла глаза. Теперь всё встало на свои места. Вся их ложь о потопе, все эти недели захвата пространства, все упрёки в эгоизме — всё это было частью одного большого плана.
— Что мне делать? — спросила я, и в голосе моём прозвучала уже не паника, а холодная решимость.
Лена наклонилась через стол, её глаза горели.
— Во-первых, ни при каких обстоятельствах не подписывать никакие документы о регистрации. Никогда. Ни под каким предлогом. Ни из жалости, ни из-за угроз. Это та красная линия, которую нельзя переходить.
— Во-вторых, продолжать собирать доказательства. Эта запись — отлично. Сохрани её в надёжном месте. Если будут другие разговоры — записывай. Сохраняй смс, переписки. Всё.
— В-третьих, — она посмотрела на меня с внезапной жалостью, — тебе нужно решить, что ты будешь делать с ним. С мужем.
Я опустила голову. Самый болезненный вопрос.
— Я не знаю, Лен. Я не знаю. Я сейчас вообще ничего не чувствую. Только пустоту.
— Понятно, — кивнула подруга. — Тогда пока действуй так, как будто ничего не знаешь. Веди себя обычно. Не устраивай сцен. Пусть они думают, что ты в неведении и что ты — та самая «дурочка», в которую они играют. Это твое преимущество.
Я кивнула. Играть роль. Сделать вид. Это было невыносимо, но это был единственный способ выиграть время и силы.
— Спасибо, Лен, — я сжала её руку. — Я не знаю, что бы я без тебя делала.
— Да ладно тебе, — она снова стала собой, на мгновение смахнув маску юриста. — Мы с тобой разберёмся с этими урками. Главное — не горячись. И помни: закон на твоей стороне. Ты — хозяйка. Это твоя крепость. И мы её защитим.
Я вышла из кафе спустя полчаса. Дождь перестал, но небо было по-прежнему свинцовым. Я шла домой. Туда, где меня ждали два человека, которые считали меня добычей.
Но теперь я была не добычей. Я была охотником, знающим свои права и силу. И моё оружие было при мне. Оно было в моём телефоне, в моей голове и в ледяном спокойствии, что наконец-то сменило панику.
Игра действительно началась.
Возвращаться в ту квартиру теперь было все равно что переступать порог вражеского лагеря. Я сделала глубокий вдох, вставляя ключ в замок, и мысленно надела маску. Маску той наивной, доверчивой Насти, которой я была еще месяц назад. Она должна была поверить.
В прихожей пахло жареной картошкой и луком. Голоса из кухни смолкли, едва я переступила порог. Я повесила пальто, стараясь, чтобы движения были естественными, даже немного уставшими после «тяжелого рабочего дня».
— Настенька, это ты? — из кухни высунулась встревоженная физиономия Галины Ивановны. — Мы уж забеспокоились.
— Да я, — ответила я, натягивая на лицо слабую улыбку. — Устала жутко.
Я прошла на кухню. Кирилл сидел за столом и что-то усиленно ковырял вилкой в тарелке, избегая смотреть на меня. Стол был накрыт на троих. Картина идиллии, если бы не ледяная пустота внутри меня.
— Садись, солнышко, покушай, — протараторила Галина Ивановна, пододвигая ко мне сковородку. — Я картошечку с грибочками пожарила, твою любимую.
Мою любимую. Она запомнила. Не для того чтобы сделать приятно, а для того чтобы лучше заманить в ловушку. Я села, поблагодарила и принялась медленно есть. Молчание за столом стало тягучим и неловким.
— Как дела на работе? — наконец, неуверенно спросил Кирилл, поднимая на меня глаза.
— Да как обычно, — вздохнула я, играя свою роль. — Бесконечные отчеты. Голова кругом. А у вас тут всё спокойно?
Я посмотрела прямо на Галину Ивановну. Она засуетилась.
— Да чего уж спокойно-то, Настенька, — она вздохнула, нарочито драматично. — Вот бегала сегодня, в соцзащиту ходила, пенсию оформляю. А мне там такие сложности устроили, просто беда.
Сердце мое ускорило ритм. Они начали. Я сделала удивленное лицо.
— В самом деле? А что такое?
— Да вот прописка у меня временная, — она пустила слезу. — А для пенсии, говорят, обязательно постоянная нужна. А где ж я её возьму, мать моя? Квартира-то моя вся под водой, ремонт затянется… Неизвестно, когда я вообще смогу назад вернуться. Прямо хоть на улицу ложись да помирай.
Она всхлипнула, украдкой поглядывая на меня. Кирилл смотрел в тарелку, его уши горели багрянцем. Меня тошнило от этой дешевой театральной постановки.
Я сделала паузу, как бы обдумывая, затем отложила вилку и сказала с наигранным участием:
— Галина Ивановна, да вы чего! Не переживайте так! Мы ведь не чужие люди. Если вам для дела нужна постоянная регистрация, давайте мы вас тут пропишем. Временно, конечно. Пока свой ремонт не сделаете.
Эффект был мгновенным. Кирилл резко поднял на меня голову, его глаза округлились от неожиданности и… надежды. Галина Ивановна замерла с поднесенным ко рту платочком, ее притворные слезы мгновенно высохли.
— Настя… правда? — Кирилл просиял так, как не сиял уже несколько недель. Он потянулся через стол, чтобы взять мою руку, но я вовремя убрала ее под стол. — Ты не против?
— А что такого? — я пожала плечами, изображая легкомыслие. — Это же просто формальность, да? Чтобы твоей маме пособие оформили. Мы же семья, должны помогать друг другу.
— Конечно, формальность! — тут же подхватила Галина Ивановна, ее глаза забегали, не в силах скрыть алчный блеск. — Я же потом, как только ремонт закончу, сразу же выпишусь! Честное слово! Ты наша золотая девочка, Настенька!
Она чуть не выпрыгнула из-за стола, чтобы обнять меня, но я отклонилась под предлогом, что достаю салфетку.
— Тогда я завтра же позвоню в МФЦ, узнаю, какие документы нужны, — сказала я спокойно, глядя на их сияющие, торжествующие лица. Они купились. Они поверили, что их дурочка клюнула на удочку.
— Я сам всё узнаю! — тут же вызвался Кирилл, полный энтузиазма. — Не беспокойся, я всё улажу. Ты только паспорт свой приготовь, когда время придет.
— Хорошо, — кивнула я. — Только давайте не спешить. Я на неделе очень занята, потом у подруги день рождения… Может, на следующей неделе?
Я видела, как их лица чуть помрачнели. Им не терпелось поставить печать и начать следующий этап своего плана.
— Конечно, конечно, как тебе удобно, — поспешно сказал Кирилл, пиная меня под столом ногой. — Главное, что ты не против.
Они были так счастливы, так уверены в своем успехе, что даже не заметили, как я почти не притронулась к еде. Они болтали о пустяках, строили планы, и в их голосах звучала неприкрытая победа.
А я сидела и смотрела на них. На своего мужа, который снова стал ласковым и внимательным, потому что думал, что обвел меня вокруг пальца. На его мать, которая уже смотрела на мою квартиру как на свою законную добычу.
В тот вечер Кирилл попытался обнять меня перед сном. Он прижался ко мне спиной и прошептал:
— Спасибо, Насть. Я знал, что ты всё поймешь.
Я не ответила. Я лежала с широко открытыми глазами и смотрела в потолок, чувствуя, как по щеке медленно скатывается предательская слеза. Не от обиды. От осознания всей глубины его лжи.
Он уснул быстро, с легким сердцем. А я осторожно достала телефон и открыла диктофон. Я знала, что игра только начинается. И моя роль в ней требовала железных нервов и ледяного спокойствия. Я должна была заставить их поверить в свою победу до самого конца.
До того конца, который приготовлю для них я.
Неделя, которую я выпросила, подошла к концу. Каждый ее день был похож на предыдущий и напоминал тонкий танец на лезвии бритвы. Я улыбалась их шуткам, кивала их планам, делала вид, что верю в их обещания. А они хорошели с каждым днем. Кирилл стал невероятно внимательным и заботливым, приносил цветы, предлагал сходить в кино, как в первые месяцы наших отношений. Теперь-то я понимала цену этой внезапной любви. Это была плата за будущую квартиру.
Галина Ивановна тоже расцвела. Она уже вовсю хозяйничала на кухне, раздавая указания о том, какие обои лучше будут смотреться в зале и что пора бы поменять диван на что-то посолиднее. Ее чемодан окончательно распаковался, а вещи плавно перекочевали в шкаф в прихожей, потеснив наши.
Утро дня икс началось как обычно. Кирилл, сияющий, налил мне кофе.
— Ну что, Настюш, сегодня тот самый день? — спросил он, пытаясь поймать мой взгляд. — Я записался в МФЦ на три часа. Как раз успеем после работы.
Я отпила глоток кофе, поставила чашку на стол и посмотрела на него. Маска, которую я носила все эти дни, стала невыносимо тяжелой. Пришло время ее снять.
— Нет, Кирилл, — сказала я тихо, но очень четко. — Никуда мы сегодня не идем.
Его улыбка не сразу сошла с лица. Он даже не понял.
— Как это не идем? Ты же сама предложила… для маминой пенсии…
— Для маминой пенсии? — я перебила его, и в моем голосе впервые зазвучала сталь. — Или для того, чтобы прописать ее здесь навсегда, а потом через суд отобрать у меня мою же квартиру?
Тишина в кухне стала абсолютной. Даже часы на стене, казалось, перестали тикать. Кирилл побледнел. Из гостиной донесясь шорох — Галина Ивановна, очевидно, прильнула к двери.
— Что… что ты несешь? — он попытался рассмеяться, но получилось жалко и фальшиво. — Какая квартира? Ты совсем с катушек съехала? Это же просто формальность!
— Формальность? — я не повышала голос, но каждое слово било точно в цель. — Формальность — это твой разговор с мамой в спальне? Тот, где ты спрашивал, как выгонить меня потом? Или где твоя мама называла меня «дурочкой», которая «все подпишет»?
Я не сводила с него глаз. Он отшатнулся, будто я ударила его. Его лицо исказилось от ужаса и непонимания.
— Ты… ты подслушивала? — просипел он.
— Случайно услышала. Очень вовремя. Спасибо тебе за открытость.
В этот момент в кухню ворвалась Галина Ивановна. Ее лицо было багровым от ярости, вся ее притворная слащавость испарилась без следа.
— Что это значит? — закричала она, тыча в меня пальцем. — Это благодарность? Ты за нами подслушиваешь? Мы тебе родные люди, а ты ведешь себя как шпионка!
— Родные люди? — я медленно поднялась из-за стола. Вся моя накопленная боль, обида и предательство вырвались наружу, но не истерикой, а ледяной, сокрушительной яростью. — Родные люди не плетут интриги, чтобы оставить человека без крова! Родные люди не обсуждают за спиной, как обобрать и выгнать! Вы не родные. Вы — мошенники. Дешевые, жадные и подлые.
— Как ты смеешь так говорить с моей матерью! — взревел Кирилл, тоже вскакивая. Его страх сменился злостью. — Ты вообще о себе возомнила? Это я тебя в эту квартиру привел! Это я сделал тебя счастливой! А ты жадина! Эгоистка! Не можешь помочь старому человеку!
Он кричал мне в лицо, и с каждым его словом последние остатки моей любви к нему умирали, превращаясь в пепел.
— Помочь? — мой голос звенел, как лезвие. — Я пустила ее сюда, когда у нее, якобы, потоп был! Я терпела ее хамство, ее захват моего дома! Я согласилась на твою дурацкую идею с пропиской, чтобы вам было удобнее меня обокрасть? Это и есть помощь?
— Да что ты понимаешь! — вступила опять Галина Ивановна, ее голос срывался на визг. — Мой сын имеет право на эту квартиру! Он твой муж! А я его мать! Мы семья! А ты так… так приходящая!
Этого было достаточно. Последняя черта была пересечена.
— Выйдите оба из моей квартиры, — сказала я так тихо, что они на мгновение замолчали. — Сейчас же.
— Что? — опешил Кирилл.
— Ты меня выгоняешь? — взвыла его мать. — Да я никуда не пойду! Я здесь прописана!
— Ты не прописана здесь, — холодно парировала я. — И никогда не будешь. А вот он прописан. Но это не дает ему права собственности. И уж тем более не дает права приводить сюда своих родственников для осуществления мошеннических схем. Так что да. Я выгоняю вас обоих. Берите свои вещи и уходите.
Кирилл смотрел на меня с ненавистью. В его глазах не осталось ничего от того человека, которого я любила.
— Или прописываешь мою маму, или мы с тобой разводимся! — бросил он последний, отчаянный козырь. Он все еще верил, что я испугаюсь, что отступлю.
Я посмотрела на него, на его разгневанное, незнакомое лицо, на его мать, которая сжала кулаки в бессильной злобе. И я поняла, что все кончено.
Я не ответила сразу. Я медленно обошла стол, прошла в прихожую, где уже стоял собранный накануне вещмешок Галины Ивановны. Я взяла его, вернулась на кухню и поставила сумку на пол между нами.
— Ты думал, я отдам квартиру ради твоей «любви»? — повторила я его слова, и они прозвучали как приговор. — Нет, Кирилл. Забирай сумку и маму — и катитесь на все четыре стороны!
Тишина стала оглушительной. Они смотрели на меня, не в силах поверить в свой полный и окончательный разгром.
Игра была окончена.
Слова повисли в воздухе, тяжелые и звенящие, как осколки стекла. Казалось, даже время замерло, застигнутое врасплох этой внезапной развязкой. Я стояла, сжимая в кармане кулаки, чтобы скрыть дрожь, и смотрела на них. Смотрела на человека, который еще несколько месяцев назад клялся мне в вечной любви, а теперь смотрел на меня с ненавистью, смешанной с животным страхом. Смотрела на его мать, чье лицо из багрового стало землисто-серым, а в глазах читалась лишь тупая, непонимающая ярость.
Первой опомнилась Галина Ивановна. Ее визг пронзил оглушительную тишину.
— Да кто ты такая, чтобы нас выгонять! Это квартира моего сына! Он здесь прописан! Имеет право! Мы никуда не пойдем! Полицию вызовем!
Она сделала шаг ко мне, сжав кулаки, будто собиралась броситься в драку. Но я не отступила ни на сантиметр. Внутри все было холодно и пусто. Страх ушел, осталась только ледяная, беспощадная ясность.
— Вызывайте, — сказала я абсолютно спокойно. — Очень советую. Я как раз объясню участковому, как вы вдвоем сговорились лишить меня жилья путем мошенничества. У меня есть кое-что для них.
Я медленно, не сводя с них глаз, достала из кармана телефон. Не включая его, просто положила на стол, будто демонстрируя.
— Вот здесь, — мои пальцы легли на черный экран, — запись вашего милого семейного совета. Тот самый, где вы подробно обсуждали, как обманом получить прописку, а потом через суд отжать у меня долю. Или заставить меня выкупить ее. Очень познавательно. Думаю, полиции будет интересно.
Кирилл, до этого момента молчавший и смотревший в пол, резко поднял голову. Его глаза были полы ужасом.
— Ты… записала? — он прошептал так, будто у него перехватило дыхание. — Это же… это незаконно…
— Судьям обычно интереснее содержание разговора, чем способ его получения, когда речь идет о мошенничестве, — парировала я, вспоминая слова Лены. — Особенно когда есть другие доказательства. А они есть. И ваши показания в участке тоже станут доказательствами.
Галина Ивановна захлебнулась. Ее уверенность мгновенно испарилась, сменившись паникой. Она посмотрела на сына, ища поддержки, но он лишь бессильно опустил плечи, понимая, что игра проиграна. Все их карты были биты.
— Настя… — голос Кирилла стал хриплым, в нем послышались нотки старой, почти забытой мной мольбы. — Давай… давай поговорим как взрослые люди. Мы же можем договориться… Мама просто перенервничала… Мы все неправильно поняли друг друга…
— Договориться? — я рассмеялась, и смех прозвучал горько и колко. — О чем? О сумме отступных? Или о том, в какой очередности вы будете меня выселять? Нет, Кирилл. Все разговоры окончены. Вы перешли грань, за которой не бывает договоренностей. Вы хотели оставить меня на улице. Теперь ваша очередь искать, где переночевать.
Я указала взглядом на вещмешок у своих ног.
— Вот вещи вашей матери. Вы можете взять их и уйти. Сейчас. Пока я не вызвала полицию и не дала делу официальный ход. Думаю, вам не нужны проблемы с законом, верно?
Последняя фраза подействовала на них магически. Галина Ивановна беспомощно захлопала глазами, а затем, бормоча что-то невнятное под нос, схватила свою сумку. Она не смотрела ни на меня, ни на сына. Ее поза побежденного, сломленного животного была красноречивее любых слов.
Кирилл все еще стоял, будто вросший в пол. Он смотрел на меня, и в его взгляде было столько ненависти, обиды и растерянности, что, будь это раньше, мое сердце разорвалось бы от боли. Сейчас оно молчало.
— Я… я заберу свои вещи, — хрипло произнес он.
— У тебя есть пятнадцать минут, — ответила я, отходя к входной двери и открывая ее настежь. В квартиру ворвался холодный воздух с лестничной площадки. — Бери только свое. Я проверю.
Он молча побрел в спальню. Слышно было, как он хаотично открывает и закрывает ящики, сгребая вещи в спортивную сумку. Галина Ивановна жалася у порога, не решаясь переступить его первой, унизительно прижимая к груди свой узел.
Я стояла у открытой двери, наблюдая за этим финалом нашего счастливого брака. Не было ни торжества, ни злорадства. Была лишь бесконечная, всепоглощающая усталость и горечь.
Вскоре Кирилл вышел из комнаты с набитой сумкой через плечо. Он прошел к выходу, остановившись передо мной. Его лицо было каменным.
— Ты довольна? — бросил он сквозь зубы.
— Нет, — честно ответила я. — Я не довольна. Я просто свободна. От тебя, от лжи и от страха потерять свой дом. А теперь прощай, Кирилл.
Он задержал на мне взгляд на секунду дольше, затем резко развернулся и вышел на лестницу, не оглядываясь. Его мать, шмыгая носом, поспешила за ним.
— Сынок, подожди… Куда мы теперь?..
Я дождалась, пока они спустятся на первый пролет, и затем медленно, с тихим щелчком, закрыла дверь. Закрыла на задвижку, на цепочку, повернула ключ.
Замок щелкнул громко, почти оглушительно, в полной тишине опустевшей квартиры.
И только тогда, прислонившись спиной к холодной деревянной поверхности, я позволила себе сделать первый глубокий, прерывистый вдох. А затем еще один. И еще. Грудь предательски вздымалась, по щекам текли горячие, соленые слезы. Я не рыдала. Я просто плакала. Плакала по любви, которой, возможно, никогда и не было. По доверию, которое оказалось разменной монетой. По тому дому, который чуть не стал моей тюрьмой.
Я осталась одна. В тихой, пустой, но безоговорочно СВОЕЙ квартире. Следующий шаг был за мной.
Год. За окном снова стояла осень, но уже другая. Не та, что принесла с собой вранье о потопе и чемодан коварных планов, а тихая, золотистая, пахнущая прелой листвой и свежестью. Я сидела на своем балконе, закутавшись в большой мягкий плед, и пила кофе из своей, наконец-то возвращенной на законное место, любимой кружки.
Развод дался легко. Слишком легко. Кирилл, после того как его мать, видимо, объяснила ему всю юридическую несостоятельность их амбиций, не стал претендовать ни на что. Он молча подписал все бумаги, которые я через своего юриста передала ему на единственной, короткой и ледяной встрече. Мы не делили ничего. У нас не было ничего общего, кроме лжи и предательства. Его выписка из квартиры прошла быстро и без эксцессов. Казалось, он хотел поскорее стереть этот эпизод из своей жизни, как досадную ошибку.
От Галины Ивановны я не слышала больше ни слова. Лена, мой страж-ангел и юрист, позвонила как-то раз и сообщила, что по своим каналам узнала: они вдвоем переехали в другой город, к какой-то дальней родственнице Галины Ивановны. Судя по всему, их грандиозный план по захвату жилья закончился полным фиаско и скитаниями. Мысль об этом не приносила мне радости. Лишь горькое ощущение пустоты и напрасно потраченного времени.
Я одна. Но я не одинока. Я была на нескольких свиданиях, но каждый раз ловила себя на гипербдительности. Я изучала глаза, ловила интонации, искала подвох там, где его, вероятно, и не было. Слишком свежа была рана, слишком глубоко засело недоверие. Я поняла, что мне нужно время. Не для кого-то, а для себя. Чтобы залечить шрамы и снова научиться доверять миру.
Я переставила мебель. Выкинула старый диван, на котором спала Галина Ивановна, и купила новый, широкий и мягкий, исключительно под свой вкус. На освободившееся место в серванте я вернула хрустального лебедя. Он снова стоял на своем месте, сияя в лучах утреннего солнца, хранимый и любимый. Я не стала наполнять его искусственными цветами. Он был прекрасен сам по себе, в своей чистоте и памяти о тех, кто действительно меня любил.
Я научилась ценить тишину. Ту самую тишину, что когда-то была нарушена чужими голосами и навязчивым телевизором. Теперь это была моя тишина. В ней не было одиночества. В ней было спокойствие. Ценное, выстраданное спокойствие, которое стало для меня дороже любой иллюзии семейного счастья.
Как-то раз, проходя по старому району, я случайно увидела ту самую «хрущёвку», где якобы случился потоп. Я остановилась и посмотрела на окна. Никаких следов ремонта, никаких строительных лесов. Обычный ухоженный дом. Никто и никогда не заливал квартиру моей свекрови. Это была ложь с первого до последнего слова. И я, такая умная и осторожная, чуть не повелась на нее.
Я не стала злиться. Я просто развернулась и пошла дальше. Эта история осталась позади. Она стала частью меня, суровым уроком, который научил меня слышать не слова, а поступки. Доверять не обещаниям, а действиям. И ценить то, что по-настоящему твое.
Я подошла к серванту, провела пальцем по гладкому прохладному боку хрустального лебедя.
— Ничего не бойся, — прошептала я ему, а по сути — себе. — Мы дома. Мы в безопасности.
И это было правдой. Я была дома. Одна. Но это был МОЙ дом. И это спокойствие, эта тишина и это право распоряжаться своей жизнью без оглядки на чужую алчность и подлость — вот та самая цена, которую я заплатила. И она того стоила.
За окном медленно падал желтый лист. Жизнь продолжалась. И впервые за долгое время я была готова принять это продолжение. Без страха. С открытым, хоть и осторожным, сердцем.