— Я не поняла, а сколько твоя мать ещё собирается с нами жить?! Когда ей уже наконец-то доделают этот её ремонт?
Слова упали в вечернюю кухонную тишину, как кубики льда в пустой стакан — звонко и неуместно. Виктор, поглощённый бессмысленным свечением экрана смартфона, вздрогнул. Он медленно поднял голову, и в его глазах отразилось искреннее, почти детское недоумение, будто Ольга внезапно заговорила с ним на суахили. Он с усилием отложил телефон, словно отрывал от себя жизненно важный орган, дававший ему иммунитет к окружающей действительности.
— Оль, ну что ты опять начинаешь? Мы же вроде всё решили. У мамы там бригада пропала, теперь новую ищет. Это же не она виновата, форс-мажор.
Ольга криво усмехнулась, отставляя чашку с остывшим чаем.
— Форс-мажор? Витя, девяносто два дня. Я посчитала. Девяносто два дня форс-мажора живут в нашей гостиной. За это время Римскую империю можно было построить и разрушить, а у твоей мамы «форс-мажор». Я вчера случайно услышала, как она своей подруге Нине по телефону вещала, что «торопиться некуда, главное — подойти к делу с душой». С какой душой, Витя? С моей, которую она третий месяц из меня вынимает по чайной ложке?
Его лицо приобрело то самое выражение, которое заставляло Ольгу сжимать кулаки под столом — выражение вселенской усталости и лёгкого, отеческого упрёка. Словно это она была капризным ребёнком, не желающим делиться игрушками, а не взрослой женщиной, чей дом превратился в проходной двор с вечным контролёром.
Галина Борисовна не просто жила с ними. Она прорастала в их быт, как ядовитый плющ, оплетая всё своими правилами и представлениями о норме. Её присутствие ощущалось физически: запах её духов «Красная Москва» в прихожей, её вечно сохнущие на батарее чулки, её привычка оставлять на кухонном столе прочитанную газету, развёрнутую на странице с программой передач, которую никто кроме неё не смотрел. Мелочи, которые за три месяца сплелись в один тугой, удушающий канат.
Каждый день был маленьким театром абсурда. «Олечка, котлеты нужно жарить на медленном огне, а то снаружи горят, а внутри сырые, Витеньке такое вредно». «Зачем ты купила такое дорогое масло? Я вот в „Копеечке“ видела в два раза дешевле, состав тот же». «А что это вы по вечерам сидите каждый в своём телефоне? Вот в наше время люди общались, в лото играли, а вы как чужие». Эти фразы, произносимые с неизменной интонацией доброжелательной заботы, были хуже открытой ругани. Они не оставляли права на возражение.
Виктор этого не замечал. Или делал вид. Для него мир был устроен просто и логично. Есть он, есть Ольга, и есть Мама. А Мама — это константа, аксиома, не требующая доказательств. Её действия не обсуждаются, её слова не оспариваются.
— Оль, ну она человек другого поколения, — он использовал свой коронный аргумент, который должен был одним махом решить все проблемы. — У них так было принято. Потерпи ещё чуть-чуть. Всё скоро закончится.
— Потерпи, — эхом повторила Ольга, глядя ему прямо в глаза. Её голос был ровным, без тени истерики, и от этого спокойствия Виктору стало не по себе. — Я терплю, Витя. Я терплю, когда она заходит в ванную, пока я в душе, чтобы «просто взять свой кремчик». Я терплю, когда она, проходя мимо, поправляет мне волосы со словами «что-то у тебя голова сегодня не свежая». Я терплю её вздохи над мусорным ведром, когда она видит там коробку от пиццы. Но запас моего терпения — это не банковский счёт твоей мамы. Он исчерпаем. И он исчерпался. Поэтому я задаю тебе конкретный вопрос, и я хочу услышать на него конкретный ответ: когда она уедет?
Мигрень скрутила виски тугим, ржавым обручем где-то в середине рабочего дня. Цифры на мониторе поплыли, превращаясь в серую, вибрирующую массу. Ольга, не в силах больше терпеть, отпросилась у начальника, сославшись на дурное самочувствие, что было чистой правдой. Мысль о том, чтобы добраться до своей постели, до прохладной подушки и тишины, была единственным спасением. Она даже обрадовалась, что дома, скорее всего, застанет только свекровь, мирно дремлющую перед телевизором. Это было меньшее из зол.
Она вошла в квартиру так тихо, как только могла, провернув ключ в замке с ювелирной осторожностью. Не хотелось ни разговоров, ни вопросов, ни участливых вздохов. Хотелось просто проскользнуть в спальню и провалиться в небытие на пару часов. Но в квартире стояла непривычная, звенящая тишина. Телевизор в гостиной молчал, с кухни не доносилось привычного звяканья посуды. Эта тишина была неправильной, напряжённой.
Дверь в их с Виктором спальню была приоткрыта. Из щели падал узкий столбик света. Ольга нахмурилась. Обычно Галина Борисовна считала их комнату запретной территорией, по крайней мере, днём. Ольга сделала несколько бесшумных шагов по коридору и заглянула внутрь.
И замерла.
Галина Борисовна стояла спиной к двери, перед их комодом. Но она не протирала пыль и не искала затерявшуюся вещь. Её поза была полна деловитой, хозяйской сосредоточенности. Ящик комода, принадлежавший Ольге, был выдвинут. Верхний ящик. Тот самый, где лежало её нижнее бельё.
Свекровь не спешила. Она методично, с какой-то брезгливой любознательностью исследователя, перебирала его содержимое. Вот её пальцы, унизанные старомодными золотыми кольцами, подняли шёлковый пеньюар, который Виктор подарил ей на годовщину. Галина Борисовна поднесла его к свету, рассматривая кружевную отделку, затем аккуратно сложила и положила в сторону. Её рука снова нырнула в ящик и извлекла комплект из тонкого французского кружева. Она провела по нему пальцем, словно оценивая качество ткани, и её губы скривились в едва заметной, пренебрежительной усмешке.
Ольгу не затопила волна горячего, слепого гнева. Вместо этого по венам разлился ледяной холод. Головная боль исчезла мгновенно, словно её выключили рубильником. Сознание стало кристально ясным. В этот момент она увидела всё: и якобы случайные комментарии, и непрошеные советы, и хозяйничанье на её кухне. Всё это не было проявлением заботы или чертой «человека старой закалки». Это была планомерная, методичная оккупация. Вторжение на её территорию, которое сегодня достигло своей высшей точки — физического осквернения самого личного, самого интимного её пространства.
Она не издала ни звука. Она смотрела на прямую, уверенную спину женщины, которая сейчас держала в руках её жизнь, вывернутую наизнанку, и давала ей свою оценку. Вся обида, всё раздражение, копившееся месяцами, не вырвалось криком. Оно спрессовалось внутри, превратившись в нечто твёрдое и острое, как алмаз.
Ольга так же бесшумно отступила назад, в коридор. Она прошла на кухню, села на табурет и уставилась на рисунок кухонного фартука. Она не думала, не анализировала. Она просто ждала. Её мозг, до этого затуманенный мигренью, теперь работал с хирургической точностью, выстраивая единственно верный план действий. Не скандал. Не упрёки. А нечто совершенно иное.
Через несколько минут она услышала, как в спальне тихонько задвинулся ящик. Затем по коридору прошаркали тапочки, и в гостиной ожил телевизор, забормотав голосом ведущего какого-то дневного ток-шоу. Галина Борисовна вернулась к своей роли невинной гостьи.
Но Ольга уже всё решила. Представление сегодня вечером будет. Но сценаристом и режиссёром на нём будет она.
Вечер опустился на квартиру вязким, умиротворяющим киселём. Виктор и его мать расположились в гостиной, как два монумента домашнему уюту. Они смотрели какой-то детективный сериал, где благородный следователь в мятом плаще в очередной раз ловил хитроумного преступника. Виктор, откинувшись на спинку дивана, положил ноги на пуфик. Его лицо выражало полное умиротворение. Рядом, в своём любимом кресле, восседала Галина Борисовна. Она не просто смотрела, она участвовала: комментировала действия героев, цокала языком на неправдоподобные повороты сюжета и выносила свой окончательный вердикт задолго до финала.
— Ну сразу же видно, что это садовник, — авторитетно заявляла она в пустоту. — У него глаза бегают. Витенька, переключи, опять одно и то же показывают.
В этот момент в гостиную вошла Ольга.
Она двигалась бесшумно, и её появление не нарушило, а скорее сгустило тишину. В руках она держала две большие картонные коробки, одна на другой. Виктор оторвал взгляд от экрана, лениво посмотрел на жену.
— Оль, ты что, опять разборки в шкафу устроила? Давай завтра, кино интересное.
Ольга не ответила. Она подошла к низкому журнальному столику, стоявшему между диваном и креслом. Её лицо было абсолютно спокойным, как у хирурга перед сложной операцией. Ни тени гнева, ни обиды, ни раздражения. Только холодная, отстранённая сосредоточенность. Она поставила коробки на пол, затем взяла верхнюю и, не говоря ни слова, перевернула её над полированной поверхностью стола.
На стол обрушился хаотичный, интимный водопад. Шёлковые комбинации, кружевные боди, хлопковые трусики и бюстгальтеры всех цветов — всё это перемешалось в одну немыслимую кучу. Тонкие бретельки зацепились за чулки в сетку, а атласная ночная рубашка накрыла собой всё это бельевое безумие. Звук телевизора мгновенно стал неуместным фоновым шумом.
— Оля! Ты что делаешь?! — Виктор вскочил с дивана, едва не опрокинув пуфик. Его лицо вытянулось от изумления и шока.
Галина Борисовна замерла, вжавшись в кресло. Её руки мёртвой хваткой вцепились в подлокотники. Она смотрела на ворох белья на столе, и румянец медленно сходил с её щёк, оставляя после себя бледную, пергаментную маску. Она всё поняла.
Ольга, не обращая внимания на вскрик мужа, взяла вторую коробку. Эта была тяжелее. Из неё на стол, поверх белья, посыпалось другое. Стопка старых писем, перевязанных выцветшей лентой. Несколько школьных дневников в потёртых обложках. Бархатная коробочка с первыми молочными зубами их так и не родившегося ребёнка, которую она хранила в самом дальнем углу. Старые фотографии. Маленькая шкатулка с бижутерией. Всё, что составляло её тайную, личную историю, теперь лежало на всеобщем обозрении, перемешанное с её нижним бельём.
— Помогаю твоей маме, — ровным, безэмоциональным голосом ответила Ольга, наконец подняв глаза на мужа. Её взгляд был твёрдым, как сталь. — Чтобы ей не приходилось больше утруждать себя поисками по ящикам в моё отсутствие. Теперь всё здесь. На виду. Пусть смотрит, изучает. Раз уж ей так необходимо знать обо мне абсолютно всё.
Воздух в комнате загустел, стал плотным, как ртуть. Телевизор продолжал что-то бормотать про отпечатки пальцев и алиби, но его звук казался голосом из другого, несуществующего мира. Виктор смотрел то на Ольгу, то на немыслимый натюрморт на столе, и его лицо медленно наливалось тёмной, багровой краской. Шок сменился яростью — тупой, бычьей, не требующей понимания причин.
— Ты в своем уме? — прорычал он, делая шаг к столу. — Собери это. Немедленно.
Его рука дёрнулась, чтобы сгрести ворох белья и писем, но Ольга сделала едва заметное движение, и он замер.
— Зачем? — её голос оставался таким же ровным и холодным, словно она обсуждала прогноз погоды. — Так ведь гораздо удобнее. Всё в одном месте. Не нужно тратить время на поиски.
В этот момент ожила Галина Борисовна. Бледность с её лица сошла, уступив место двум ярким, нездоровым пятнам румянца на щеках. Она выпрямилась в кресле, превращаясь из испуганной пожилой женщины в оскорблённую императрицу.
— Да что она такое говорит! Витя, ты слышишь?! Она меня, твою мать, обвиняет в воровстве! Я в её тряпках копалась, по её словам! Да как у тебя язык повернулся, бесстыжая!
Ольга даже не посмотрела в её сторону. Её взгляд был прикован к лицу мужа. Она ждала. Это был последний, решающий тест, результат которого она знала заранее.
— Мама, подожди, — Виктор поднял руку, призывая её к молчанию, но смотрел он на Ольгу. — Что бы там ни произошло, устраивать такое… это… это грязно, Оля. Это унизительно для всех.
Это было то самое слово. Унизительно. Не для неё, чьи самые сокровенные вещи сейчас лежали на всеобщем обозрении. А для всех. Для него, которому стало неловко. И для его матери, которую поймали с поличным.
Ольга медленно, почти с любопытством, обвела взглядом сцену. Своего мужа, который защищал не её, а привычный порядок вещей. Его мать, которая уже пришла в себя и теперь играла роль жертвы. И эту кучу на столе — всё, что осталось от её личного мира.
— Грязно, говоришь? — она впервые за весь вечер позволила себе усмехнуться. Это была страшная усмешка, без тени веселья. — А лазить по ящикам с чужим бельём, пока никого нет дома, — это чисто? Это не унизительно? Когда твоя мама сегодня перебирала мои трусы, она что, искала там фамильные драгоценности? Или пыталась по кружевам определить мой моральный облик?
— Прекрати! — рявкнул Виктор. — Не смей так говорить с матерью!
— А я и не с ней говорю, — отрезала Ольга, и её голос обрёл звенящую твёрдость. — Я говорю с тобой, Витя. Или с тем, что от тебя осталось. Потому что последние три месяца я живу не с мужем, а с её сыном. С мальчиком, который прячется за её юбку и делает вид, что ничего не происходит.
Она сделала паузу, давая словам впитаться. Галина Борисовна открыла рот, чтобы что-то сказать, но Ольга опередила её, обращаясь напрямую к ней, но так, чтобы слышал Виктор.
— Так что вы не волнуйтесь, Галина Борисовна. Можете больше не прятаться. Я всё поняла. Я просто освобождаю для вас место. Вы прекрасно справитесь вдвоём. Вы будете и дальше проверять чистоту его рубашек и рассказывать ему, какой суп полезнее. А он будет приносить вам тапочки и кивать, когда вы будете объяснять, что все женщины вокруг — бесстыжие и грязные. Живите. Наслаждайтесь.
Она замолчала. В комнате повисла абсолютная пустота. Это была не тишина, а именно вакуум, из которого выкачали не только звук, но и воздух, и жизнь.
Виктор смотрел на Ольгу долго, изучающе, словно видел её впервые. Его гнев испарился, оставив после себя выжженную, холодную пустыню. Он ничего не сказал ей. Он медленно повернулся к своей матери, которая сидела с выражением сдержанного триумфа на лице.
— Мам, — сказал он тихо и буднично. — Пойдём на кухню. Я тебе валерьянки накапаю.
И они вышли. Виктор впереди, Галина Борисовна — за ним. Они не обернулись. Они просто вышли, оставив Ольгу одну посреди гостиной, рядом со столом, на котором грудой мусора лежала вся её прошлая жизнь…
СТАВЬТЕ ЛАЙК 👍 ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ ✔✨ ПИШИТЕ КОММЕНТАРИИ ⬇⬇⬇ ЧИТАЙТЕ ДРУГИЕ МОИ РАССКАЗЫ