— А это, Гена, мой сын, Дмитрий. Я же говорила, он у меня на серьёзной работе, сутки через трое. Вот, как раз с дежурства.
Дмитрий остановился на пороге кухни, и густой, тягучий запах вчерашнего застолья ударил ему в нос. Смесь дешёвых женских духов, жареной курицы и тяжёлого аромата коньяка. Сутки без сна, двадцать четыре часа чужого горя, вызовов и казённого кофе — и вот он, финал. Его дом, превращённый в филиал привокзального кафе. На его табуретке, вальяжно развалившись, сидел рыхлый, потный мужчина лет пятидесяти. На мужчине был любимый махровый халат Дмитрия — тот самый, который он надевал после душа, чтобы расслабиться. В руке мужчина держал бутылку отцовского коньяка — последнюю, которую Дмитрий берёг уже третий год, собираясь открыть по-настоящему особому случаю. Мужчина приложился к горлышку и сделал смачный глоток, не обращая на вошедшего никакого внимания.
Елизавета Петровна, его мать, порхала вокруг стола. В её глазах плескался тот самый лихорадочный, девичий блеск, который появлялся у неё всякий раз, когда в доме заводился новый «ухажёр». Она суетилась, поправляла тарелку с нарезанным лимоном, и её голос звенел неестественно молодо и кокетливо. Она делала вид, что всё в порядке, что это самая обычная картина мира — её сын возвращается с тяжёлой смены, а на его месте сидит чужой мужик в его одежде и пьёт его память.
Дмитрий молчал. Боль в затёкших плечах и гул в голове от недосыпа отошли на второй план. Внутри него что-то холодное и тяжёлое, что копилось месяцами, наконец обрело свой вес и форму. Он медленно, не снимая рабочей куртки, прошёл вглубь кухни. Его движения были плавными, почти ленивыми, как у хищника, который не видит смысла в быстрой атаке.
Он подошёл к столу, обогнул его и остановился за спиной гостя. Мужчина, почувствовав движение, лениво обернулся.
— А, здорово, сын. Мать твоя — золото, а не женщина. Коньячок у вас, правда, резковат…
Он не договорил. Рука Дмитрия, твёрдая, как стальной захват, опустилась ему на загривок, сжав пальцами ворот халата и кожу под ним. Не было ни рывка, ни замаха. Дмитрий просто выпрямился, поднимая мужчину с табуретки, как поднимают нашкодившего щенка. Табуретка с грохотом упала на кафельный пол. Мужчина захрипел, его ноги судорожно зашаркали по полу, пытаясь найти опору.
— Дима! Что ты делаешь?! Ты с ума сошёл?! — взвизгнула Елизавета Петровна, бросаясь к нему. — Отпусти его сейчас же!
Дмитрий не смотрел на неё. Он не слышал её. Он молча тащил упирающегося, кряхтящего Гену через всю квартиру к входной двери. Мужчина был тяжелее, чем казался, и пах кисловатым потом. Он пытался что-то говорить, но хватка на шее превращала его слова в невнятное бульканье. Дмитрий одной рукой распахнул входную дверь и с силой вытолкнул тело в халате на лестничную клетку. Гена, не удержавшись на ногах, рухнул на грязный бетонный пол. Дмитрий вернулся в прихожую, схватил его стоптанные ботинки и швырнул их следом.
Не успел он захлопнуть дверь, как на его спину обрушился град мелких, яростных ударов. Елизавета Петровна колотила его кулаками по плечам, по спине, куда доставала.
— Скотина! Ты — скотина! Разрушил всё! Я только-только начала жить, а ты… Ты тиран! Эгоист! Ты хочешь, чтобы я сгнила тут в одиночестве! Ненавижу!
Он стоял, не шелохнувшись, пока её удары не стали слабее, а крики не перешли в сдавленные, злые рыдания. Он ждал, пока она выдохнется, пока кончится запал. Когда она наконец отступила, тяжело дыша, он медленно повернулся к ней. Его лицо было спокойным, почти безжизненным. Он посмотрел ей прямо в глаза, в которых ещё плескались злость и обида.
— Мама, ещё хоть один раз ты приведёшь домой незнакомого мужика, вы оба будете учиться летать с нашего балкона!
Она замерла, её рот приоткрылся, чтобы выпустить новую порцию обвинений, но слова застряли в горле. В его глазах не было гнева. Там было что-то гораздо хуже — окончательное, холодное решение.
— Я не шучу, — добавил он так же тихо. — Это мой дом. И я не позволю превращать его в проходной двор. Это было последнее предупреждение.
Утро не принесло облегчения. Оно принесло тишину. Не ту умиротворяющую тишину, которая бывает в выходной день, а тяжёлую, плотную, как вата, забившаяся в уши. Исчез привычный утренний ритуал: стук кофейных чашек, бормотание включённого для фона телевизора, короткие, деловитые вопросы: «Тебе омлет делать?». Теперь квартира была разделена невидимой, но абсолютно реальной границей. Дмитрий проснулся, молча прошёл в ванную, затем на кухню. Елизавета Петровна уже сидела там, с прямой спиной и окаменевшим лицом, уставившись на чашку с остывшим чаем. Она не подняла на него глаз. Он так же молча налил себе воды, взял из холодильника контейнер со вчерашней едой, которую принёс с работы, и ушёл к себе в комнату. Он ел, сидя за своим компьютерным столом, и слышал, как на кухне демонстративно громко звякнула о раковину её чашка.
Война началась. Не открытая, с криками и битьём посуды, а тихая, партизанская, гораздо более изматывающая. Елизавета Петровна сделала первый ход днём. Дмитрий, пытавшийся отоспаться после смены, проснулся от её нарочито громкого голоса. Она говорила по телефону со своей подругой Лидочкой.
— Нет, Лида, ты не представляешь! Просто монстр, а не сын! Вышвырнул приличного, интеллигентного человека на лестницу почти голым! За что? За то, что я хочу простого женского счастья! Он хочет, чтобы я тут живой вдовой сидела, его обстирывала и ужины ему готовила! Стал точь-в-точь как отец в последние годы — такой же угрюмый и злой.
Дмитрий лежал, глядя в потолок. Каждое слово, произнесённое в гостиной, было отчётливо слышно в его комнате. Он знал, что это представление рассчитано на одного-единственного зрителя. Он не шелохнулся. Он просто дождался, пока она закончит свой спектакль, и снова попытался уснуть. Его бездействие, его полное игнорирование этой атаки вывело её из себя гораздо сильнее, чем если бы он вышел и устроил новый скандал.
Вечером она нанесла следующий удар. По квартире поплыл густой, едкий запах жареной рыбы. Дешёвой, перемороженной камбалы, которую Дмитрий ненавидел с детства. Запах был настолько сильным, что, казалось, въелся в обои, в обивку дивана, в его собственную одежду. Он пропитал всё пространство, делая воздух в квартире тяжёлым и тошнотворным. Когда Дмитрий вышел на кухню за водой, он увидел на плите шипящую сковороду, полную разваливающихся кусков в горелом масле. Елизавета Петровна стояла у плиты с видом жрицы, совершающей священный ритуал. Она не смотрела на него, но вся её фигура выражала вызов: «Это моя кухня, и я буду готовить то, что считаю нужным».
Он ничего не сказал. Вернулся к себе, открыл окно настежь, впуская морозный ноябрьский воздух, и сел за компьютер. На следующий день, возвращаясь с работы, он заехал в магазин бытовой техники. Домой он вернулся с небольшой коробкой. В ней лежала одноконфорочная электрическая плитка. Он молча пронёс её в свою комнату мимо матери, которая сидела в гостиной. Он поставил плитку на стол, протёр её. Теперь у него был свой собственный камбуз на вражеской территории. Вечером, когда по квартире снова поплыл какой-то резкий запах, на этот раз тушёной капусты, Дмитрий закрыл дверь в свою комнату и поджарил себе на новой плитке яичницу с беконом.
Слушайте наши аудио рассказы на RuTube - https://rutube.ru/channel/723393/
Здесь выходят рассказы, которые не вышли в Дзен.
Елизавета Петровна поняла, что проигрывает. Её провокации не работали. Её сын не просто игнорировал её, он строил вокруг себя стену, кирпичик за кирпичиком отгораживаясь от неё. И тогда она пустила в ход тяжёлую артиллерию. Телевизор. Каждый вечер гостиная превращалась в зал для просмотра душераздирающих мелодрам. Громкость была выкручена на максимум. Сквозь стену в комнату Дмитрия прорывались истошные женские вопли, пафосная музыка и слащавые диалоги о вечной любви и подлом предательстве. Это была настоящая звуковая атака, от которой невозможно было спрятаться. Он надевал наушники, но низкие частоты всё равно пробивались, вибрируя в полу и стенах. Он сидел в своей комнате, в своей крепости, и чувствовал себя осаждённым. А за стеной его мать, вглядываясь в экран, упивалась чужими страстями, потому что её собственная война заходила в глухой, молчаливый тупик.
Холодная война зашла в тупик. Елизавета Петровна поняла, что её тактика мелких уколов — громкие разговоры, вонючая еда, душераздирающие сериалы — не принесла плодов. Дмитрий построил в своей комнате неприступный бастион, и пробить его оборону не получалось. Он просто перестал существовать в общем пространстве квартиры. Его молчание и отстранённость раздражали куда сильнее открытой вражды. Врага можно победить, а пустоту — нет. И тогда она сменила стратегию. Она решила создать угрозу, которую он не сможет игнорировать.
В квартире появился новый жилец, пока ещё бестелесный, сотканный из слов и восторженных вздохов. Его звали Сергей Викторович. Елизавета Петровна больше не звонила подругам, чтобы пожаловаться. Теперь она вела громкие, оживлённые беседы по телефону, сидя в гостиной так, чтобы каждое её слово эхом отдавалось в коридоре.
— …Нет, ты представляешь, Серёжа мне вчера такой букет роз прислал! Огромный, бордовый, как бархат! Говорит: «Это для моей королевы». Настоящий мужчина, умеет ухаживать. Не то что некоторые, для которых мать — просто предмет мебели…
Дмитрий, читавший в своей комнате, невольно сжимал книгу. Он понимал, что этот монолог адресован ему. Имя «Сергей Викторович» стало звучать в квартире чаще, чем его собственное. Этот человек был умён, щедр, успешен. Он водил большую чёрную машину. Он дарил французские духи. Он цитировал классиков и понимал толк в хорошем вине. Сергей Викторович был идеальным антиподом угрюмого, молчаливого сына, питающегося яичницей с плитки. Он был её оружием, её тараном, которым она собиралась проломить его стену.
Однажды вечером, вернувшись с работы, Дмитрий обнаружил на кухонном столе коробку дорогих шоколадных конфет с золотым тиснением. Елизавета Петровна, демонстративно протиравшая и без того чистую столешницу, бросила через плечо:
— Это Сергей Викторович передал. Сказал, для семейного чаепития. Угощайся, раз уж ты дома бываешь.
Это был первый выстрел. Проверка реакции. Попытка внедрить вражеский объект на его территорию. Дмитрий молча посмотрел на коробку, потом на мать. Он ничего не сказал. Взял конфеты, прошёл в коридор, открыл дверцу мусоропровода и без малейшего колебания выпустил коробку в тёмную, гудящую пустоту. Звук падения был коротким и глухим. Он вернулся на кухню за чайником. Елизавета Петровна стояла, вцепившись пальцами в край стола, её лицо исказила гримаса ярости. Но она промолчала.
Через несколько дней история повторилась с букетом цветов. Роскошные, дорогие хризантемы в шуршащей упаковке стояли в прихожей в ведре с водой, перегораживая проход. Он так же молча, одним движением, вынул их из ведра, отнёс на лестничную клетку и аккуратно поставил у мусоропровода. Он даже не стал их выбрасывать. Просто выставил за порог, как ненужную вещь.
Елизавета Петровна поняла, что намёки бесполезны. Нужно было идти ва-банк. В пятницу вечером она подстерегла его в коридоре. Она была одета в своё лучшее платье, накрашена, от неё пахло теми самыми французскими духами. Её вид был решительным и боевым.
— Я пригласила Сергея Викторовича завтра на ужин. В семь. Он очень хочет с тобой познакомиться.
Это был прямой вызов. Объявление войны. Дмитрий остановился и впервые за много дней посмотрел ей прямо в лицо.
— Никакого ужина не будет. И никакого Сергея Викторовича в этом доме не будет тоже.
— Это не тебе решать! — её голос сорвался на шипение. — Это и моя квартира тоже! Я не обязана спрашивать у тебя разрешения, чтобы устроить свою личную жизнь!
— Свою личную жизнь ты можешь устраивать где угодно. Но не здесь. Я своё слово сказал.
— Да что ты о себе возомнил? — она шагнула к нему ближе. — Думаешь, я испугалась твоих угроз? Ты такой же, как твой отец! Такой же деспот! Он тоже считал, что я должна сидеть дома и смотреть ему в рот! Так вот, я не буду! Я буду жить так, как хочу!
Впервые за всё это время он ответил ей. Голос его был ровным и холодным, как лёд.
— Отца не трогай. Он, в отличие от твоих хахалей, был порядочным человеком. И он бы никогда не позволил превратить свой дом в то, во что его превращаешь ты.
— Ах, вот оно что! Ревнуешь! Память отца для тебя важнее, чем живая мать!
Он не стал продолжать этот разговор. Он просто посмотрел на неё так, что она отступила на шаг.
— Завтра. В семь часов. Никого. Здесь. Быть. Не. Должно.
Он развернулся и ушёл в свою комнату. Он не хлопнул дверью. Он просто прикрыл её за собой. Но оба они знали — ультиматум прозвучал. И субботний вечер должен был решить всё.
Суббота наступила с оглушительной тишиной. Дмитрий проснулся поздно, но не от ощущения отдыха, а от тяжёлой, давящей пустоты в квартире. Он не слышал привычной возни матери на кухне. Он вышел — её не было. Ушла в магазин, к подруге — неважно. Воздух был наэлектризован ожиданием. Это было не просто затишье перед бурей, это было состояние вакуума, который вот-вот должен был взорваться. Он не стал ждать. Он методично и спокойно навёл порядок в своей комнате, вытер пыль, разложил по местам инструменты. Он действовал как человек, готовящийся к долгой осаде или к хирургической операции — без суеты, но с предельной концентрацией.
Елизавета Петровна вернулась после обеда. С ней были две тяжёлые сумки с продуктами. Она не сказала ему ни слова, проплыв мимо него на кухню. Вскоре оттуда потянулись запахи — не едкая вонь камбалы, а дорогие ароматы запекаемого мяса, пряных трав и чего-то сладкого, ванильного. Она готовила праздничный ужин. Она демонстративно стучала ножом по разделочной доске, звенела посудой, открывала и закрывала духовку. Каждый звук был выстрелом в тишине, заявлением о том, что её решение принято и обжалованию не подлежит. Дмитрий сидел в своей комнате и слушал эту кулинарную канонаду. Он не чувствовал ни злости, ни обиды. Только холодную, кристальную ясность. Точка невозврата была пройдена.
В пять часов дня в замке повернулся ключ. Не звонок в дверь, который подразумевал просьбу войти, а именно поворот ключа. Это был акт утверждения права. Дмитрий услышал, как дверь открылась, и голос матери, громкий, неестественно весёлый, раскатился по прихожей.
— Проходи, Серёжа, не стесняйся, чувствуй себя как дома! Вот, познакомься, это мой сын Дмитрий.
Дмитрий вышел из комнаты. На пороге стоял он
— Сергей Викторович. Мужчина чуть выше среднего роста, в дорогом кашемировом пальто, с ухоженным, холёным лицом. Он держал в руках букет цветов и пакет из винного бутика. Увидев Дмитрия, он натянуто улыбнулся и протянул было руку, но тут же опустил её, наткнувшись на абсолютно непроницаемый взгляд. Он был не злым, не враждебным. Он был пустым.
Дмитрий не посмотрел на мужчину. Он посмотрел на мать. Она стояла рядом с гостем, вся сияя, как начищенный самовар. В её глазах плескался вызов и триумф. Она сделала это. Она нарушила запрет, привела в дом чужого и теперь ждала его реакции, готовая к скандалу, к крикам, к битве. Она ждала чего угодно, но только не того, что произошло дальше.
Дмитрий молча обошёл их, не удостоив гостя даже кивком. Сергей Викторович растерянно посторонился, пропуская его. Дмитрий прошёл в комнату матери. Наверху, на старом шифоньере, пылился большой фанерный чемодан с кожаными ремнями — тот самый, с которым она когда-то приехала в эту квартиру к его отцу. Он снял его, сдул пыль и, не обращая внимания на застывших в прихожей мать и её кавалера, вернулся и поставил чемодан на её кровать. Он открыл скрипучие замки.
— Ты что делаешь? — шёпотом спросила Елизавета Петровна, следуя за ним. Уверенность начала покидать её.
Он не ответил. Он открыл дверцу шкафа и снял с вешалки её лучшее платье. Аккуратно сложил его и уложил на дно чемодана. Затем последовал халат, потом стопка блузок. Его движения были размеренными, лишёнными всякой злобы. Он просто паковал вещи. Он подошёл к туалетному столику и сгрёб в косметичку кремы, помады, флаконы с духами. Косметичка отправилась в чемодан. Затем — её любимая шкатулка с украшениями.
— Прекрати! — её голос дрогнул, переходя на визг. — Дима, прекрати сейчас же! Ты с ума сошёл?!
Она бросилась к нему, пытаясь вырвать из рук стопку белья. Он не оттолкнул её. Он просто перехватил её запястья своей левой рукой и держал их, продолжая правой методично наполнять чемодан. Его хватка была железной. Она забилась, пытаясь освободиться, но тщетно. Сергей Викторович неуверенно переминался на пороге комнаты, не понимая, как реагировать на эту странную, тихую сцену насилия.
Когда чемодан был полон, Дмитрий защёлкнул замки. Взял с вешалки её пальто, в коридоре нашёл её сапоги. Всё это он вынес на лестничную клетку и поставил у стены. Затем вернулся, взял наполненный чемодан, который весил теперь немало, и вынес его следом. Он вернулся ещё раз и вынес её сумку, которую она бросила в прихожей.
Он всё сделал. Он посмотрел на остолбеневшую мать, на её перепуганного спутника, который инстинктивно попятился к лестнице.
— Я предупреждал. Учитесь летать. Только не с балкона, а из моей жизни.
После этих слов он шагнул обратно в квартиру. На их глазах он захлопнул тяжёлую дубовую дверь. Провернул ключ в верхнем замке, потом в нижнем. И в наступившей тишине они отчётливо услышали сухой, металлический щелчок — звук закрываемой изнутри щеколды. Звук, который означал конец. Окончательный и бесповоротный…
СТАВЬТЕ ЛАЙК 👍 ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ ✔✨ ПИШИТЕ КОММЕНТАРИИ ⬇⬇⬇ ЧИТАЙТЕ ДРУГИЕ МОИ РАССКАЗЫ