Солнечный зайчик поймал в свою ловушку крохотную пылинку, заставив ее сиять, как алмаз. Она танцевала в воздухе над идеально отполированным столешницей из темного дуба, где стоял хрустальный графин с коньяком — подарок коллег на нашу двадцатую годовщину. Двадцать лет. Целая жизнь, которая сейчас пахла запеченной уткой с яблоками, дорогими духами и легким ароматом трепетного, почти что юбилейного волнения.
— Мам, смотри, как папа красиво картошку нарезал, прямо розочками! — Алиса, наша семнадцатилетняя дочь, вертелась на кухне с телефоном в руках, стараясь запечатлеть каждый момент этого дня. Ее глаза сияли тем же светом, что и хрусталь на столе. Для нее это была просто вечеринка по поводу любви ее родителей, прочной и нерушимой, как скала. Она еще не знала, что скалы тоже иногда трескаются от внутреннего напряжения.
— Не мешай папе, зайка, — улыбнулась я, поправляя салатницу с гранатовым браслетом. — Он у нас сегодня главный художник по картофелю.
Андрей действительно старался. Его густые, еще совсем не тронутые сединой волны были слегка взъерошены, на лбу выступила испарина от усердия. В своем новом темно-синем свитере он выглядел таким… домашним. Таким своим. Таким моим. Он поймал мой взгляд и подмигнул, и по моей спине пробежала знакомая теплая волна. Двадцать лет вместе, а этот взгляд все еще мог заставить мое сердце биться чаще.
— Все почти готово, капитан, — он с комической важностью доложил мне, откладывая нож. — Можно приступать к сервировке праздничного стола.
Обед был идеален. Тосты были душевными, смех — искренним. Алиса рассказывала о своих планах на поступление, а мы с Андреем переглядывались с той самой молчаливой гордостью, которую понимают только родители. Казалось, ничто не может нарушить эту идиллию. Этот день был тем самым стеклянным куполом, под которым тепло, светло и безопасно.
— Хочу сказать главный тост, — Андрей вдруг встал, звякнув ножом о край своего бокала. Его лицо стало серьезным, даже немного торжественным. В его глазах плясали веселые искорки, и я подумала, что он скажет что-то невероятно трогательное о нашей любви, о семье, о пройденном пути.
Все притихли, повернувшись к нему. Луч солнца упал прямо на него, делая его центром вселенной в этой уютной кухне.
— Двадцать лет — это не шутки, — начал он, и его голос прозвучал особенно громко в наступившей тишине. — Это доверие, поддержка и уверенность, что твой тыл всегда надежно прикрыт. Именно о поддержке я и хочу сказать.
Он сделал паузу, обвел всех взглядом и улыбнулся именно мне. Я улыбнулась в ответ, готовясь услышать самые нежные слова.
— Поэтому, дорогая, — он выдохнул, и его взгляд стал каким-то деловым, будто он объявлял о слиянии компаний, а не говорил тост на годовщину свадьбы. — Квартирантов пока не ищи. Я отдал ключи от твоей квартиры Кате с детьми. Ей сейчас негде жить, надо помочь родне.
Стеклянный купол над нами треснул с тихим, невыносимым звоном. Это был звон моего бокала, выпавшего из онемевших пальцев и разбившегося о тарелку с недоеденной уткой. Кристально чистое дно бокала разлетелось на тысячу острых осколков, таких же острых, как его слова.
Я не слышала больше ничего. Ни ахнула ли Алиса, ни промолвил ли кто еще что-то. Весь мир сузился до лица моего мужа, которое все еще хранило довольное выражение человека, совершившего невероятно благородный и разумный поступок.
Из горла вырвался только один хриплый, чужой звук.
— Моей квартиры?
Тишина после моего вопроса повисла в воздухе густая, звенящая, как натянутая струна. Она была тяжелее самого громкого крика. Я видела, как застыла с телефоном в руке Алиса, ее глаза стали огромными, испуганными. Видела, как замерли гости, вилки так и остались застывшими на полпути ко ртам.
Андрей поморщился, будто я спросила что-то неуместное и глупое. Он сделал нетерпеливый жест рукой, отмахиваясь от моего вопроса, как от назойливой мухи.
— Ну какая разница, твоя, наша, — его голос прозвучал раздраженно, он явно ждал совсем другой реакции. Слез благодарности? Объятий? — Мы же семья, Маша. У нас общий бюджет, общая жизнь. Это просто стены. А Кате с детьми реально некуда идти. Ее муж этот козел выгнал, вещи на улицу выбросил. Ты представляешь?
Он смотрел на меня, ожидая, что это «ты представляешь?» должно было переломить ситуацию. Должно было заставить мои глаза наполниться сочувствием, а сердце — желанием немедленно помочь.
Но мое сердце замерло. Оно не билось, а лежало на дне холодным, тяжелым камнем. Я смотрела на его губы, которые только что произносили эти чудовищные, нелепые слова, и не узнавала человека, с которым прожила двадцать лет. Это был поступок не просто неправильный. Он был... чужой. Совершенно чужой.
— Ты... — я попыталась говорить, но голос сорвался в шепот. — Ты отдал ключи. От моей квартиры. Которую я купила до тебя. На которую ты не дал ни копейки. Ты отдал ключи. Просто так.
Во рту стоял горький привкус меди. Я чувствовала, как дрожат мои руки, спрятанные под столом, и сжала их в кулаки, чтобы не выдать себя.
— Маш, ну хватит раздувать из мухи слона! — голос Андрея стал громче, в нем зазвучали нотки упрека. Он уже защищался, переходя в нападение. Классика. — Речь о людях! О детях! Твоих племянниках, если ты не в курсе! Они ночевали в приюте! А у нас тут просто стоит пустая квартира! Какая тебе, в сущности, разница?
«Какая разница». Он не понимал. Он действительно не понимал. Для него это были просто стены. Для меня же это было все. Мой тихий уголок, мое убежище, моя независимость, выстраданная ночными сменами и бесконечными чертежами. Место, где пахло мной, а не им, не нами. Мой фундамент.
Я медленно поднялась из-за стола. Ноги ватные, не слушались. Стеклянные осколки на полу хрустнули под каблуком. Звук был оглушительно громким в этой мертвой тишине.
— Мама... — тихо, испуганно позвала Алиса.
Я видела ее бледное лицо, видела, как она смотрит то на меня, то на отца, пытаясь понять, что происходит в ее идеальном мире, который только что рухнул за секунду.
Я не смогла ей ничего ответить. Слова застряли комом в горле, горячим и колючим. Я обвела взглядом стол: недоуменные лица гостей, раздраженное лицо мужа, испуганное — дочери.
Повернулась и вышла из кухни. Медленно, не оглядываясь, прошла по коридору, зашла в спальню и закрыла дверь. Не захлопнула, а именно закрыла. С тихим, но окончательным щелчком.
Я стояла посреди комнаты, дыша через силу, вглядываясь в свое отражение в зеркале на шкафу. Бледное лицо, огромные глаза, в которых плескались непролитые слезы. Из-за двери доносился приглушенный, взволнованный гул голосов. Андрей что-то объяснял гостям. Оправдывался.
Рука сама потянулась к комоду, к шкатулке, где в бархатном мешочке лежали ключи. От моей квартиры. Той самой. Я сжала холодный металл в ладони так сильно, что зубчики впились в кожу.
Он отдал ключи. Просто взял и отдал.
Я стояла, прислонившись лбом к холодному стеклу окна. За ним текла обычная жизнь: ехали машины, спешили люди. Они не знали, что в этой квартире на девятом этаже только что рухнула вселенная.
В ладони больно впивались зубцы ключей. Эти ключи... Я помню день, когда мне их вручили. Небольшая однокомнатная квартира в только что сданной новостройке на окраине. Тогда это была не окраина, а целый новый мир, который я могла обустроить сама. Своими руками.
Это было еще до Андрея. До нашей бурной, стремительной любви, которая сметала все на своем пути. Я тогда только устроилась в архитектурное бюро и днями пропадала на работе, беря любые, даже самые скучные и мелкие заказы. Чертила фасады торговых павильонов, проекты типовых перепланировок, делала визуализации для частных заказчиков.
Помню, как считала каждую копейку. Откладывала на первый взнос. Отказалась от отпуска три года подряд. Питалась в основном макаронами и гречкой. Подружки крутили у виска, говорили, что с ума сошла, что нужно жить сейчас, а не копить на какую-то далекую квартиру.
Но для меня она не была далекой. Она была моим щитом. Моей гарантией от всего. Я выросла в коммуналке, где не было своего угла, и с детства мечтала о четырех стенах, которые будут только моими. Где меня никто не сможет выгнать. Где все будет подчиняться только моим правилам.
И вот он — день получения ключей. Я приехала одна. Вошла в пустую, пахнущую бетоном и свежей штукатуркой квартиру. Села на подоконник в гостиной и смотрела, как садится солнце. И плакала. От счастья. От гордости. От ощущения, что я всего добилась сама.
Потом появился Андрей. Яркий, красивый, уверенный в себе. Он не жил там, нет. Он просто ночевал иногда. Ему не нравился этот район, он ворчал на маленькую кухню и говорил, что мы обязательно купим что-то получше, вместе.
Мы и купили. Вскладчину. Эту большую трешку, где мы сейчас живем. А моя квартира так и осталась моей. Я сдавала ее, а деньги откладывала. Сначала на образование Алисе, потом просто как подушку безопасности. Андрей всегда относился к этому с легкой усмешкой.
— Ну вот, моя хомячиха опять тащит зернышко в свою норку, — говорил он, видя, как я пересчитываю деньги с аренды.
— Это не норка, — поправляла я. — Это крепость.
— Крепость от кого? От меня? — он смеялся, и в его смехе была какая-то незаметная занозка обиды.
Я тогда не придавала этому значения. А сейчас, глядя на свое отражение в темном стекле окна, я понимала. Он всегда это ненавидел. Ненавидел этот мой островок независимости. Что у меня есть что-то, куда ему нет доступа. Где он не хозяин.
И этот его «благородный порыв»... Это был не порыв. Это был акт захвата. Прикрытый ложью о помощи семье. Он не мог отобрать эту квартиру у меня юридически. Но он мог сделать так, чтобы я ее потеряла морально. Подсунул бы Катю с детьми, а потом сказал бы: «Как ты их выгонишь? Ты что, бессердечная?». И квартира перестала бы быть моей. Стала бы общей проблемой, общим грузом. Его победой.
В дверь постучали. Легко, несмело.
— Мам? — это был тихий голос Алисы. — Мам, можно я войду?
Я глубоко вздохнула, разжала онемевшие пальцы и сунула ключи в карман халата.
— Входи, зайка.
Дверь приоткрылась, и в щелке показалось бледное, испуганное лицо Алисы. Она вошла неслышными шагами, как будто боялась разбудить кого-то, и тихо прикрыла дверь за собой.
— Мам, ты как? — она подошла ко мне и обняла. Ее руки дрожали.
— Все нормально, — я выдохнула, гладя ее по спине. Голос звучал глухо и отчужденно, даже для меня самой. — Просто нужно было уйти, чтобы не наговорить лишнего при гостях.
Алиса отстранилась, ее глаза блестели от слез.
— Это же неправильно, мама. Это твоя квартира. Как он мог? Я даже не поняла сначала... все так быстро произошло.
Она села на край кровати, сжимая в руках телефон.
— Папа... он же вообще не советовался с тобой? Просто решил и все?
Я молча покачала головой. Советоваться? Нет, для такого он нашел и время, и способ. Публично. Чтобы поставить перед фактом и лишить меня возможности возразить.
Алиса вдруг замерла, ее лицо вытянулось. Она смотрела куда-то в пространство, будто собираясь с мыслями, боясь произнести что-то вслух.
— Мам... — она начала медленно, подбирая слова. — Я сейчас вспомнила... Неделю назад, в субботу, когда ты уезжала на тот семинар, к папе приезжал дядя Женя.
Дядя Женя — брат Кати. Милейший мужчина, вечно чем-то озабоченный.
— Ну и? — я села рядом с ней, чувствуя, как по спине пробегает холодок.
— Они с папой долго сидели в гараже, о чем-то говорили. Потом папа попросил меня помочь... мы перетащили из багажника машины дяди Жени несколько больших спортивных сумок и коробки. Я спросила, что это, папа сказал, что это старые вещи дяди Жени, которые он будет у нас временно хранить. А потом... — она замялась, глядя на меня с виной в глазах.
— Что потом, Алиса?
— Потом, когда мы уже занесли все в гараж, папа обнял меня и сказал: «Это наш с тобой маленький секрет, ладно? Не говори маме, а то она волноваться начнет. Это сюрприз такой». Я не придала значения... правда. Подумала, может, они тебе что-то к юбилею готовят... — ее голос дрогнул. — Это же вещи тети Кати, да? Они уже тогда все планировали! Папа знал! Он все знал и специально это скрыл от тебя!
У меня перехватило дыхание. Не спонтанный порыв. Не минутная слабость. Продуманная, спланированная операция. Заблаговременный завоз вещей. Сознательный обман. И использование нашей дочери в качестве соучастницы.
Я представила его — своего мужа, отца моего ребенка — тайком загружающего в наш гараж пожитки своей сестры и шепчущего нашей дочери: «Это наш секрет от мамы». Предательство обрело новые, чудовищные очертания. Это было хуже, чем сам факт дарения ключей. Это был холодный, расчетливый подкоп.
— Мама, прости меня, я не знала... — Алиса разрыдалась.
Я притянула ее к себе, чувствуя, как гнев сменяется леденящей душу ясностью.
— Ты не виновата, детка. Ни капли. Виноват тот, кто просил тебя хранить секрет от меня.
В этот момент в прихожей раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Не единичный, а длинный, нетерпеливый, как будто кто-то оперся на кнопку.
Мы с Алисой замерли, переглянувшись. Из-за двери донесся приглушенный голос Андрея: «Кому это?» и его шаги к входной двери.
Потом щелчок замка, скрип открывающейся двери.
И тотчас же — знакомый, властный и резкий голос, который я узнала бы из тысячи.
— Ну наконец-то! Мы уж думали, вы все тут уснули! Андрюша, помоги сумки занести, Катя с детьми замерзла пока!
Ледяная волна прокатилась по моей спине. Голос свекрови. Здесь. Сейчас. С сумками.
Я метнулась к двери спальни и распахнула ее. В прихожей стояла Ольга Николаевна, закутанная в пуховый платок, с лицом, выражающим готовность к бою. За ее спиной маячила Катя, держащая за руки двух сонных, капризных детей с огромными рюкзаками за спиной. Андрей, растерянный, пытался загородить им проход.
— Мама, я же говорил, мы не договорили еще! — его голос звучал испуганно и слабо.
— Что тут договаривать? — свекровь отрезала, снимая пальто и не глядя, сунула его Андрею в руки. — Все решено. Вы тут в тепле пироги жуете, а моя дочь с внуками по чужим углам мыкается! Здравствуй, Мария. Что это ты такая бледная? Мужа не пускаешь на порог, теперь и свекровь?
Ее глаза, холодные и оценивающие, скользнули по мне. Катя потупила взгляд, делая вид, что утирает несуществующую слезу.
— Ольга Николаевна, — я сделала шаг вперед, блокируя проход в гостиную. Голос, к моему удивлению, прозвучал ровно и твердо. — Здесь произошло недоразумение. Никто никуда не заселяется.
Свекровь фыркнула, как разъяренная кошка.
— Какое еще недоразумение? Андрей все устроил! Ключи уже у Кати! Мы приехали. Дети устали. Давайте без истерик, Мария. Вы же всегда такая разумная были.
— Разумная? — во мне что-то оборвалось. — Разумная — это значит молча отдать свою квартиру, в которую вложена половина моей жизни, просто потому что ваш сын решил без моего ведома поиграть в благодетеля?
— Твою квартиру? — свекровь язвительно усмехнулась. — Опять ты за свое? Что значит «твоя»? Вы же семья! Все общее! Или у тебя все общее, только когда тебе это выгодно? Катя с детьми на улице останется! Ты что, сердцем не чуешь? Какая ты после этого жена моему сыну? Мать семейства! Ты должна понимать!
Она сыпала обвинениями, как из пулемета, каждое слово — укол в самое больное. «Плохая жена». «Не мать семейства». «Жадина». Классическая газовая подсветка. Андрей молчал, сжавшись у стены, глядя в пол.
— Ольга Николаевна, — я перевела дух, чувствуя, как дрожь поднимается изнутри, но не давая ей вырваться наружу. — Я прекрасно понимаю, что у Кати трудная ситуация. Но решать ее нужно другими способами. Не путем незаконного вселения в чужую собственность.
— Какая собственность?! Какая незаконность?! — взвизгнула свекровь. — Андрей! Ну скажи же ей что-нибудь! Ты же хозяин в доме! Или у вас тут кто-то другой командует?
Андрей поднял на меня взгляд. В его глазах была паника, злость на меня за то, что я поставила его в неудобное положение, и жалкая попытка сохранить лицо.
— Маш, ну хватит уже устраивать спектакль! — он прорычал. — Мама права! Мы поможем семье! Хватит упрямиться!
В дверном проеме из гостиной застыли наши гости, наблюдавшие за этим позорным спектаклем с лицами, выражающими полную растерянность и ужас.
Катя наконец подняла глаза. В них не было слез. Была холодная, расчетливая уверенность.
— Маш, я всего на пару месяцев, честно, — сказала она тихим, заученно-беспомощным голосом. — Пока с жильем не определюсь. Дети ведь... — она потянула к себе сына, который начал хныкать.
В этот момент Алиса, которая стояла за моей спиной, сжала мою руку. Ее пальцы были ледяными.
— Бабушка, тетя Катя, — вдруг четко и громко сказала она. — Папа не имел права распоряжаться маминой квартирой. Это мамина собственность. И вы все это прекрасно знаете.
Свекровь обернулась к ней, и ее лицо исказилось от злости.
— Молчи, девочка! Взрослые разговаривают! Вас, детей, сейчас слишком балуют, вот вы и забыли, что такое уважение к старшим!
Это была последняя капля. Граница была пересечена. Она набросилась на мою дочь.
Я выпрямилась во весь рост, отводя Алису за спину, и посмотрела прямо на Андрея.
— Все, — сказала я тихо, но так, что стало слышно каждую букву. — Немедленно убери их из моего дома. И забери свою мать. Пока я не вызвала полицию.
Тишина после моих слов была оглушительной. Даже свекровь на секунду онемела, ее рот остался приоткрытым. Катя перестала изображать страдалицу и смотрела на меня с неподдельным изумлением. «Полиция» — это слово подействовало на них как удар хлыстом.
Андрей оторвался от стены. Его лицо из растерянного стало багровым от ярости. Унижение, которое он получил при гостях, при матери, при сестре, выплеснулось наружу. Он сделал шаг ко мне, и его взгляд был таким злым, таким чужим, что я инстинктивно отступила, прикрывая собой Алису.
— Ты чего это себе позволяешь? — его голос был низким, шипящим, полным ненависти. — Мою мать выгнать? Полицией грозить? В своем уме?!
— В своем, — я сжала кулаки, чувствуя, как дрожь сменяется ледяным спокойствием. — И я требую, чтобы вы все немедленно покинули мой дом.
— Твой дом? ТВОЙ ДОМ? — он закричал так, что вздрогнули дети Кати. — Это наш общий дом! И я в нем хозяин! Я решаю, кому здесь быть, а кому нет! И я решил, что моей сестре и племянникам здесь рады! А если тебе не нравится — сама можешь катиться к себе в свою хрущевку, раз она у тебя такая царская!
Он выкрикивал это, брызгая слюной, его перекосило от злобы. Гости за спиной зашептались. Кто-то попытался вмешаться:
— Андрей, успокойся, не надо так...
— Молчать! — рявкнул он, не оборачиваясь. — Это мое семейное дело! Ты поняла что-нибудь, Мария? Или ты настолько зазвездилась, что забыла, кто в семье главный? Я кормлю эту семью!
— Ты что? — я не поверила своим ушам.
— А ты что думала? — он истерично усмехнулся. — Твои смешные подачки с аренды? Твои проекты? Да я на твои деньги даже машину заправить не могу! Это я ночами не спал, чтобы здесь все было! Это я обеспечивал! А ты только и делала, что хорохорилась со своей «независимостью»! Со своей квартирой! Ненавижу я твою квартиру! Ненавижу!
Он выдыхал свою правду. Ту самую, что годами копилась и гноилась внутри. Не помощь сестре была его целью. Целью было — сломать меня. Унизить. Поставить на место. Отомстить за мою «крепость», за мои успехи, за то, что я хоть в чем-то могла быть без него.
— Ты всегда ставила свои принципы выше людей! — продолжал он, уже не сдерживаясь. — Выше семьи! Вот и сейчас из-за каких-то дурацких принципов готова детей на улицу выбросить! Какая же ты... эгоистка!
Свекровь смотрела на него с восхищением. Она добилась своего. Ее сын наконец-то «проявил характер», показал, «кто в доме хозяин». Катя снова приняла скорбный вид, поглаживая голову сына, будто они были жертвами моего нечеловеческого произвола.
Я смотрела на этого человека, на его искаженное злобой лицо, и не верила, что целовала его всего час назад. Двадцать лет. Двадцать лет я жила с иллюзией, с незнакомцем, который таил в себе такую черноту.
— Так вот в чем дело, — прошептала я так тихо, что услышали только самые близкие. — Не Катю ты спасал. Себя спасал. Свои ущемленные амбиции.
Он не услышал или не захотел слышать. Он сделал еще шаг вперед, возвышаясь надо мной, пытаясь подавить физически.
— Так что кончай этот цирк, — прошипел он. — Извинись перед мамой и Катей. Иди на кухню, допей чай. А завтра поедем, поможем сестре вещи занести. Как взрослые, а?
В его тоне была непереносимая снисходительность, будто он усмирял непослушного ребенка. Он был уверен, что победил. Что его крик, его «мужская власть» поставили меня на место.
Я посмотрела на его горящие глаза, на торжествующее лицо свекрови, на испуганные лица гостей, на свою дочь, которая сжалась в комок от страха.
И тогда из меня вырвалось то, что я не планировала говорить. То, что перевело конфликт в точку невозврата.
— Нет, — сказала я. — Все. Немедленно убирайтесь. И забери свою подлую мать с собой.
Слова повисли в воздухе, острые и окончательные, как приговор. Лицо Андрея исказилось от бешенства. Он сделал резкий шаг ко мне, его рука непроизвольно сжалась в кулак. Свекровь издала победный вздох — ее сын сейчас покажет этой строптивой женщине, где ее место.
Но он не успел ни поднять руку, ни издать звука.
Алиса резко рванулась вперед, вставая между нами, как живой щит. В ее поднятой руке блестел экран смартфона.
— Папа, отойди! — ее голос, обычно такой мягкий, прозвучал металлически четко и громко. — Я все записала! И я записала тот твой разговор в гараже с дядей Женей! Хочешь, я всем включу?
Андрей замер, будто наткнувшись на невидимую стену. Его ярость сменилась мгновенным, животным страхом. Он побледнел.
— Алиса... что?.. Что ты несешь? Дай сюда телефон! — он попытался выхватить его, но она отпрыгнула назад, ее пальцы уже скользили по экрану.
— Нет, папа. Ты все послушаешь. Все. — она нажала play.
Из динамика телефона раздался его собственный голос, немного приглушенный, но абсолютно узнаваемый. Он был веселым, развязным, таким, каким он говорил с приятелями за пивом.
— ...Ну да, Катя конечно дурра полная, — неслось из телефона. — Надо было с мужем договариваться, а не сбегать как дура налево, а потом реветь. Но что поделать, сестра. Зато теперь я эту квартиру Марии под свой контроль заберу. Пусть знает, кто в доме хозяин. А то слишком много о себе возомнила со своей «независимостью». Сидит в своей крепости, как сучка на сене. Теперь будет знать, что все мое — это мое, а ее — тоже мое.
Тишина в прихожей стала абсолютной. Было слышно, как за окном проехала машина. Даже свекровь онемела, в ее глазах мелькнуло непонимание и ужас. Катя смотрела на брата с оторопью, на ее лице медленно проступало осознание того, что ее тоже использовали в этой грязной игре.
Андрей стоял, как парализованный. Его раздутое от гнева величие сдулось в один миг, обнажив жалкое, испуганное нутро. Он смотрел на дочь, которая держала в руках доказательство его лжи, его подлости, его ничтожества.
— Я... я не это имел в виду... — он пробормотал, бессмысленно отводя взгляд. — Это было просто... бахвальство...
Но было уже поздно. Пленка была сорвана, и на свет выползло все то уродливое, что он годами прятал за маской примерного семьянина.
Я смотрела на него и не чувствовала уже ни боли, ни злости. Только бесконечную, всепоглощающую пустоту и горькое-горькое облегчение.
Я обвела взглядом прихожую: побелевшие лица гостей, уничтоженную свекровь, растерянную Катю с детьми, и наконец — его. Моего мужа. Обескровленного и жалкого.
— Выходите все из моего дома, — сказала я тихо, но так, что каждое слово прозвучало как молоток по гвоздю. — Завтра я буду подавать на развод. — Я перевела взгляд на Катю. — А вы ищите другого спасителя. Мой на вас больше не работает.
Никто не сказал ни слова. Свекровь, не глядя на сына, потянула Катю за рукав к выходу. Та покорно повела детей. Гости, бормоча смущенные извинения, стали поспешно одеваться. Андрей все стоял на том же месте, не в силах сдвинуться с места.
Я развернулась и прошла в гостиную. Не оборачиваясь. Я услышала, как за моей спиной один за другим захлопываются двери. Сначала входная, потом лифт.
Я подошла к окну. Внизу, на освещенной фонарями улице, появилась группа людей. Маленькая, смятая фигурка Андрея, его мать, сестра с детьми. Они о чем-то спорили, жестикулировали. Потом разошлись в разные стороны.
Я осталась одна. В тишине опустошенной, но моей квартиры. Я подошла к комоду, взяла в руки нашу с Андреем свадебную фотографию. Мы такие молодые, счастливые, полные надежд. Я провела пальцем по застывшим улыбкам, по стеклу, которое было холодным и гладким.
Потом я поставила рамку обратно. Не для того, чтобы хранить. А чтобы помнить. Помнить цену иллюзий и стоимость настоящей крепости, которую не отнять ни у кого. Она была не из бетона и кирпича. Она была во мне. И ее врата только что захлопнулись навсегда.