Петя открыл глаза и немедленно пожалел об этом. Вместо причудливых сплетений живых ветвей и кристаллов в покоях Лилит его взгляд уперся в ослепительно-белую, стерильную стену.
«Ну вот, — тоскливо подумал он. — Больница. Или морг? Хотя в морге, наверное, уютнее.»
Он приподнялся на локтях, с интересом разглядывая обстановку. Типовая палата, матово-белое белье, прилично так, даже симпатично. На тумбочке красовался кулек — видимо, гостинец. Петя развернул упаковку. Яблоки. Орехи. Инжир.
«Мама, — безошибочно определил он. — Только она верит, что фруктами можно вылечить что угодно, от скуки до последствий падения в альтернативную реальность.»
Он уже собрался было углубиться в самоанализ на тему «что я тут забыл и при чем тут амазонки», как из стены прозвучал елейный, бархатистый голос: «Очнулся, красавчик?»
Петя вздрогнул и уставился на встроенный динамик. Дверь бесшумно отъехала, и в палату вошел мужчина. Не врач — те носят нежно-голубое. И не санитар — те в кислотно-зеленом. На госте было серое, свободного покроя одеяние, наводившее на мысли о древних монахах-аскетах, сильно помешанных на минимализме и современных тканях.
«Инспектор, — молнией сверкнуло в голове у Пети.
«Не нужно волноваться, мой друг, — мягко, словно поглаживая, произнес инспектор. — Иногда мы просто навещаем попавших в беду. Или вы ждете от нас каких-то неприятностей?»
«О, прямо в лоб. Мне нравится», — внутренне подхихикнул Петя. «Нет, что вы, — вслух ответил он, изобразив на лице предельную искренность. — Я считаю, вы исполняете свой долг. Просто я не помню, чтобы я что-то нарушал.»
Он окинул взглядом палату. Двадцать коек — и все пустые. Только он один, да полосатый ковер, кривящийся посреди белизны, как неудачная шутка в серьезной беседе.
«Или это все еще сон? Или та амазонская история с глиной и унижением была галлюцинацией на почве перепоя?» — слабая надежда теплилась в его груди.
«Вы растеряны, — констатировал инспектор, присаживаясь на стул. — Я вас понимаю. Что вы помните?»
Петя сделал вид, что сосредоточенно вспоминает. Он знал главное правило: инспекторы считывают эмоции, а не мысли. Надо просто не паниковать. «Я помню… карету. Я ее догнал. А потом… погас свет. И я очнулся здесь.»
«И больше ничего? Ничего между этими событиями?» «Ни-че-го, — чистым, почти детским взглядом посмотрел Петя на гостя. Его собственные серые глаза были пусты, как экран выключенного смарта.»
Он почувствовал легкое, едва заметное давление в районе лба. Словно кто-то пытался протереть запотевшее стекло, за которым он прятался. Петя мысленно усмехнулся и сделал стекло матовым. Непроницаемым. Этому его научили не в офисе — в тех самых мирах, существование которых он сейчас так яро отрицал.
Инспектор помолчал, потом мягко хлопнул его по руке. «Хорошо. Поправляйтесь.»
Как только дверь закрылась, воспоминания нахлынули лавиной. Но не те, что были нужны инспекции. Не полеты, не падения, не лица «Иных».
Воспоминания были теплыми, влажными и опасными. Лилит.
«Тихо, лежи смирно. Я хочу целовать тебя». Его пронзила знакомая сладкая дрожь. Ее волосы, пахнущие дымом и чем-то невыразимо древним, щекотали шею. Ее губы… ее губы творили магию. Они были то обжигающе горячими, то ледяными, то нежными до мурашек, то болезненными до стонов. Она исследовала его тело, как драгоценность, наслаждаясь каждой его реакцией, каждым содроганием. А он лежал, завороженный, пойманный в паутину ее демонической ласки.
«Ты все смотришь в небо. Что ты там видишь?» «Нет», — солгал он тогда. «Ты видишь там ленты дорог, по которым мчатся летомобили».
Его рука защипала в том месте, где до нее дотронулся инспектор. Петя посмотрел на кожу — никаких следов. Только память о прикосновении.
Вскоре пришел врач, бодро сообщил, что Петя абсолютно здоров, и объяснил, что карету подорвали озорные «Иные». Дескать, мелкое хулиганство. Петя кивал с соответствующим случаю выражением легкого шока и возмущения на лице.
«Конечно, „Иные“, — думал он, провожая врача взглядом. — А я тут ни при чем. Просто невезучий хороший парень, попавший под раздачу».
Но внутри все сжималось в холодный, твердый комок. Он помнил все.