«Итак, припряжём подлеца!» - писал Н.В.Гоголь, начиная рассказ о Чичикове. Наверное, и мне пришла пора «припрячь подлеца», а именно поручика Мехоношина.
Его первое появление в романе довольно своеобразно. С одной стороны, мы от души смеёмся, когда, явившись в монастырь, он «почтительнейше - на иноземный манер – поклонившись игумну, доложил, что с обители для строения цитадели следует двести сорок штук монахов», а затем поправится: «Виноват, отче, обмолвился: не штук, но екземпляров», - да ещё и объяснит: «А как же выразиться? Монаху человеческое чуждо, и смею ли я, грешный, иноков человеками обзывать?» Посмеёмся и когда, убедившись, что монахи «ногу не знают», поручик станет их учить: «А ну вздень, какой рукой креститесь!.. Как скажу - правой, значит и думайте, чем креститесь - тем и шагайте». Или его реакции всё на того же Варсонофия, который, по словам Афанасия, «капралом будет али разбойником»: «Об твоем здоровье, отче, даже и спрашивать скоромно. Становись правофланговым, может ещё и драгун из тебя сделается добрый».
Но уже в этой сцене есть тревожные нотки. Настораживает и внешний вид поручика («одетый во всё иноземное, в завитом парике, надушенный, наглый») в это тревожное время, и, разумеется, его явное ожидание взятки («взгляд у поручика был наглый, но в то же время ожидающий»), лишь не получив которую, он начнёт отбор «екземпляров».
Но, конечно, это пока ещё мелочи. Ближе знакомясь с этим человеком, мы всё больше убеждаемся в его худших качествах. Вот он вступает в спор с Иевлевым о мореходах: «Моя пронунциация будет иная: иноземные корабельщики - вот кто истинно вдохновил, государя на морские художества. Форестьеры - иноземные к нам посетители - истинные учителя наши. Я так слышал...» И возмущает Сильвестра Петровича не только бессмыслицей («Ты слышал, поручик, а я видел! Тебе же от души советую: чего не знаешь толком - не болтай»), но и формой её высказывания: «И что это за пронунциация? Изречение не можешь произнести? Форестьеры? Когда ты сих премудростей нахватался, когда только поспел?» (как же мне хочется иногда сказать подобное, читая некоторые высказывания в Сети и даже, простите, у некоторых моих дорогих комментаторов!) Однако, осуждая и речи поручика, и его внешний вид, Иевлев старается быть снисходительным: «Ништо, это всё молодость. Минует с годами».
Этот разговор происходит, когда отмечают производство Крыкова. И верно говорят о том, что у пьяного всё на языке: захмелев, Мехоношин уже не стесняется, хвастаясь богатством и родовитостью, милостью воеводы («советуется с ним и, возможно, предполагает женить его на одной из княжон»), говоря о своих планах («Женившись на княжне, он отправится в дальние заморские земли, купит там себе шато-дворец и будет жить-поживать в свое удовольствие», хоть «старые девки не лакомый кусок, плезира, сиречь удовольствия, от такого галанта – любезности - ждать не приходится»), и его замечание о том, что здесь «и обращения порядочного не дождешься, одна только дикость и неучтивость», вызывает уже не насмешку, а гнев Иевлева («Ишь, раскричался. И неладно тебе, поручику, порочить и бесчестить Русь-матушку. Что ни слово - то поношение. А от неё кормишься, с вотчины денег ждёшь») и горькое замечание что «распустили поручика сверх всякой меры, с таким-де ещё хлебнём горя», увы, оказавшееся пророческим.
Следующее столкновение окажется куда серьёзнее. Он пригоняет для работ в крепости «горьких бродячих мужиков» («Никто его к этим подвигам не понуждал, действовал он от себя»), «оборванных, изголодавшихся, затравленных», хочет по-своему «совладать с сим зверьём» и никак не может дождаться благодарности за «труды»: «А возвернулся, и никакого к себе расположения не замечаю. Сильвестр Петрович даже спасибо не сказал, капитан Крыков сидит отворотившись, не смотрит». И не понимает, почему командирам противны его рассказы («У нас на Волге братец мой их собаками травит, а позже - батогами, чтобы присмирели»), почему для Крыкова это «не более, как мерзость», а Иевлев не только заявляет: «И впредь без моего указу ловлею людей заниматься не изволь!» - но и вновь указывает на неподходящий внешний вид, но уже не мягко («Ты драгун, а камзол на тебе парчовый для чего? Булавкой с камнем красуешься - зачем? Кружева – воинское ли дело? Паче самоцветных камней украшает офицера славный мундир, запомни!»), но уже с угрозой: «Опять вырядился, словно девка? Офицер ты есть али обезьяна заморская? Коли ещё раз в сём обличии увижу - быть тебе в холодной за решёткою не менее чем на три дня! Запомнил?»
И дальше мы увидим уже открытое противостояние. Мехоношин ревностно исполняет распоряжения воеводы о наказании тех, кто своевольно выйдет в море, заслужив недобрую славу: «Здесь лютует поручик Мехоношин, который командиром над драгунами, лютует над рыбаками». Я уже писала о его доносе на Рябова «со товарищи», сделанном из желания погреть руки на их добыче. Себе же он не отказывает ни в чём: «уехал на деревню играть с девками, "делать плезиры и амуры", как он любил выражаться», должен всем мастерам в городе, должен «в кружале у Тощака», обещая отдать долги, как поступят деньги с вотчины, но «нет более вотчины. Пожгли мужики», и остаётся лишь брань: «Бояр жечь? Кожу с живых сдеру, на огне детей печь буду живыми, сёла, деревни с землей сровняю».
А ещё мы скоро поймём, что храбр он только на словах да в противостоянии с беззащитными «морскими старателями», да и здесь подчас промахивается: его попытка ареста Рябова бесславно проваливается. И Иевлев не желает читать «именной указ» («Вон, господин поручик Мехоношин! Иначе я вашу шпагу отберу и вас самого немедленно же велю за караулом на съезжую доставить. Вон! И чтобы нога ваша порог сей избы не переступала»), и «рыбацкие старухи» обошлись с ним весьма непочтительно: одна «сбила могучей рукою треуголку с Мехоношина, поддала ему под зад». «Щекоти его, жёнки! - рассердилась другая старуха. - Щекоти его смертно, он верещать зачнёт и сбежит... Знаю я таких...»
Но в момент настоящий опасности он струсит. Его пугает вид вражеских кораблей: «Ей-Богу, идут! И сколько!.. Сюда идут. На нас… Вишь, сколько! Сила-то, а? И на каждом пушки, да по скольку пушек», - он «оробел»: «Теперь - Богу молиться, более делать нечего!» От Крыкова, отправившегося на свой последний «таможенный досмотр» он получает чёткое указание: «Коли услышишь, поручик, с эскадры пальбу, ступай с драгунами на выручку», - но, услышав выстрелы, «сразу вспотел, ойкнул, побежал за караулку – седлать коня» «и, прошептав: "Шиш вот вам, стану я ради вас, прощелыг, помирать", - дал шпоры коню и поскакал к Архангельску».
И сразу же начинает бурную «деятельность», схватив Лонгинова и заставляя его давать показания против «изменника» Рябова… И будет всё время при воеводе, по существу, руководя им. Он будет командовать захватом Егорши, после чего заявляет: «Теперь нам обратного пути нет, князь! Начали дело, надо, не робея, до конца делать».
Он арестовывает Иевлева: «Вы есть бывший капитан-командор Иевлев? Полусотский, отобрать у сего вора шпагу!» - и позднее всё время будет уговаривать князя расправиться с неудобным узником: «Перво-наперво развязаться с Иевлевым! Ночью с верными людьми придушить его в подземелье, - кто распознает, какой смертью он кончился?.. Давно надо было то сделать, еще в те поры, когда я на Москве был, порошка подсыпать, али петлей удавить, али топором в тёмный час по башке».
Да, ему удаётся на какое-то время убедить «на Москве» в измене Иевлева, но, как мы помним, ненадолго. Вернувшись в Архангельск (на всякий случай напоминаю, что в романе гибель Ремезова – не на его совести), назначенный комендантом крепости, он уже без всякого уважения к Прозоровскому («кривясь от ненависти к воеводе, заговорил») пытается удержаться «на плаву».
Но его планы рушатся. Он пытается что-то предпринять, даже узнав уже о то, что к городу едет Ржевский, но понимает тщетность своих попыток, при этом винить во всём будет Прозоровского: «Нет, нынче, пожалуй, поздно, князь. Уже не совладаешь. Робок ты. Сам всё и погубил».
А когда придёт распоряжение об отставке Прозоровского, уже открыто издевается над князем, думающим уехать «от греха подальше в вотчинку, да и пересидеть там тихохонько грозу»: «В вотчинку?.. И оттудова достанут! У Апраксина ручища длинная. Не ныне, так завтра, а только достанут. Непременно достанут...» А затем, пообещав, что «зайдет попозже, тогда и решат, что делать», получив «государево жалованье всем служителям Новодвинской цитадели» («Денег было много, считали долго»), вместе с деньгами пускается в бега.
Дальше о нём лишь обрывочные сведения. Резен расскажет узникам, что «под Вологдой, в бору рейтарами пойман поручик Мехоношин вместе со своими лесными разбойничками-дворянами, нынче везут его в Архангельск, скоро быть ему тут, в остроге». И окажется он в соседней камере. «Первый день он со своими разбойничками - дворянскими детьми - шумел и ломился в дверь; потом, после того как караульщики, усмиряя поручика, разбили ему ребро, затих, но ненадолго. Тогда караульщики пошли на усмирение второй раз...» И даже вызовет жалость Иевлева: «О Господи, зверьё проклятое! - со стоном сказал Сильвестр Петрович. - Убьют ведь его...»
И будет сидеть до приезда царя. «Рядом взвыл, прикинувшись повреждённым в уме, поручик Мехоношин». Это последнее упоминание о нём. И не приходится сомневаться, что если воеводе «за многие его службы и ради преклонных лет и злых недугов», возможно, и удастся сохранить жизнь, то Мехоношину уж точно не поздоровится…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь