Почти у каждого человека есть секреты — что-то, что он скрывает или не особенно афиширует. А иногда просто никто не обращает внимания на его откровения, особенно если речь идёт о писателе, который рассказывает о себе, о событиях своей жизни через призму мыслей и чувств лирического героя или вымышленных персонажей.
«Белые пятна» обнаружились и в официальной биографии Валентина Катаева, моего дедушки. Например, чем он занимался в годы Гражданской войны, когда в его родном городе Одессе власть менялась раз десять? Загадка. Конечно, в его произведениях были туманные намёки на различные опасные ситуации, но отделить вымысел от реальных событий не всегда возможно.
В автобиографии 1926 года он писал, что Гражданская война 1918–1920 годов на Украине «замотала в доску, швыряя от белых к красным, из контрразведки в чрезвычайку». Судя по его произведениям того времени, его мобилизовали сначала белые, затем красные. Он чуть не умер от тифа — именно эта смертоносная болезнь стала толчком для написания фантасмагории «Сэр Генри и чёрт (Сыпной тиф)».
Потом была тюрьма. Ожидание расстрела. Об этом — автобиографическая повесть «Отец» и рассказ «Восемьдесят пять», где звучала навязчивая мелодия смерти, предчувствие гибели. А ещё — подвалы, двор, пуля… И всё это, более чем через полвека, повторилось в повести «Уже написан Вертер», чудом напечатанной в Новом мире в 1980 году. В ней описаны зверства Одесской ЧК 1920-х: допросы, расправы, комиссары с маузерами и наганами, лестницы, подвалы, расстрельный гараж, рокот мотора грузовика, заглушавший треск выстрелов…
И ещё: «Теперь их всех, конечно, уничтожат. <…> Говорят, что при этом не отделяют мужчин от женщин. По списку. Но перед этим они все должны раздеться донага. Как родился — так и уйдёт».
Эффект разорвавшейся бомбы
Повесть в СССР больше не издавалась, и в десятитомное прижизненное собрание сочинений её цензура не пропустила. Дедушка очень переживал, но старался этого не показывать и говорил нам: «Ничего, пусть не сейчас, но “Вертер” обязательно будет печататься». Пророчество сбылось в годы перестройки, а в 2017-м издательство «Слово» выпустило восьмитомное собрание сочинений Валентина Катаева, куда вошли повесть «Уже написан Вертер», а также все его тюремные стихи, обнаруженные в семейном архиве. Чудом сохранившиеся потемневшие от времени листки бумаги, исписанные карандашом или чернилами. Среди иллюстраций — обложка тетради, в которой дедушка записал второй черновой вариант повести. Изначально она называлась «Гараж», потом — «Сновидение», и была раза в два больше финального варианта.
В «Вертере» чувствовался личный опыт автора, его сопричастность к описываемым событиям, переживания, которые не оставляли писателя на протяжении всей жизни. Но за что юный Катаев угодил в застенки ЧК?
Историки, критики, краеведы десятилетиями занимались расшифровкой персонажей повести «Уже написан Вертер». Прототипом художника Димы, главного героя, оказался Виктор — сын известного писателя Александра Фёдорова, друг детства Валентина Катаева. Его арестовали за участие в «заговоре на маяке». На прожекторной станции, где работал Виктор, готовилась встреча десанта из Крыма. Задача — отключить прожектор, когда в одесский залив войдут врангелевские суда. В это же время должно было вспыхнуть антибольшевистское восстание. Но ничего не произошло. А вскоре начались облавы и массовые аресты.
Примерно тогда в тюрьму попал Валентин Катаев. Исследователи предположили, что он, как и Фёдоров, был участником «заговора на маяке». Бывший офицер царской армии, герой Первой мировой, белогвардеец Катаев участвует в антисоветском заговоре и попадает в застенки ЧК. Остросюжетный миф начал тиражироваться в годы перестройки и до сих пор гуляет по просторам интернета.
Лишь в 2019 году, когда стали доступны протоколы заседаний Одесской Губернской Чрезвычайной Следственной Комиссии, ситуация прояснилась. На заседании 28 октября 1920 года, проходившем под председательством Макса Дейча (Маркин в «Уже написан Вертер»), рассматривалось «Дело подпольной белогвардейской организации» — всего 193 человека, половина из которых были расстреляны. Валентин Катаев и его младший брат Евгений были освобождены. Приговор был вынесен не отдельно каждому, а написан поперёк страницы со списком: «Как непричастных к делу организации ОСВОБОДИТЬ». И приписка: «Документы и вещи выдать по норме». Под этой размашистой резолюцией — счастливые номера 165 и 171, которые достались братьям Катаевым.
Дело же Виктора Фёдорова, на самом деле связанного с заговором на прожекторной станции, слушали на заседании Малой комиссии ОГЧК 1 сентября 1920 года и постановили: заключить в лагерь принудительных работ на три года. Столь мягкий приговор связан с заступничеством легендарного комбрига Григория Котовского, которого отец Виктора в 1916 году спас от смертной казни.
Что же касается вопроса, за что дедушка попал в ЧК, — ответ, похоже, нашёл его сын и мой дядя Павел Катаев. В книге «Доктор велел мадеру пить» он написал:
«Заключённые сидели без предъявления какого-либо обвинения, а исходя из классового представления тюремщиков-революционеров о виновности того или иного представителя враждебного класса. Кем был в то время мой отец? Сын надворного советника, преподавателя епархиального училища, получивший чин дворянина, бывший гимназист и вольноопределяющийся царской армии, участник войны с Германией, дослужившийся до прапорщика и награждённый тремя боевыми наградами, молодой одесский поэт <…> биография была явно подозрительной, не “нашей”, и в любой момент следствие могло прийти к выводу о безусловной виновности и необходимости вынесения сурового обвинения».
Классово неблагонадёжный юноша оказался не в то время и не в том месте. От смерти его спасло заступничество друга — художника, журналиста, литератора и сотрудника советских спецслужб Якова Бельского (Биленкина). На этом писатель настаивал всю свою жизнь и бережно хранил фотографию своего спасителя.
Так исчезает призрак: миф о заговорщике, тиражированный десятилетиями, уступает место документу. Но литературная правда — куда глубже. «Уже написан Вертер» — не только свидетельство и не только аллегория. Это — повесть-приговор. И личный долг писателя, оставшийся с ним навсегда.