Эту историю мне поведал отец, а ему — его старый товарищ, а его слову веришь безоговорочно.
Зовут его дядя Петя, и родом он из глухого посёлка, затерянного в бескрайней тайге, где реки — единственные дороги, а умение читать следы и предсказывать погоду по поведению птиц ценится куда выше любых дипломов.
Тамошние мужики — прирожденные охотники и рыбаки, суровые, молчаливые, с руками, исчерченными шрамами от встреч с когтистыми хозяевами чащи. Они не боятся ни медведей, ни разбушевавшейся стихии, ни темноты, что по осени накрывает тайгу словно густое, черное варево. Блики в зеркалах, скрипы половиц по ночам, прочие городские страшилки — для них пустой звук, детские сказки.
Случилось это в ту пору, когда осень входит в свою полную силу. Листва уже облетела, обнажив мокрый, хмурый остов леса. Небо затянуто свинцовыми тучами на недели вперед, с утра до вечера моросит холодный, назойливый дождь, превращающий землю в липкую, холодную грязь. Светает поздно, темнеет рано, и в этом сыром полумраке даже знакомые до кочки тропы кажутся чужими и недобрыми.
Дядя Петя и его друг, Степан, задумали уйти на промысел подальше, в верховья реки Змеиной, слывшей рыбными местами. Путь предстоял неблизкий и нелёгкий. Сперва на моторной лодке вверх по течению часа три, до старой избушки-времянки, что стояла на стрелке. От избушки — пешком, через бурелом и глухомань, с одной ночевкой в пути, и ещё полдня ходу до заветных омутов. Тропа эта была старая, протоптанная ещё дедами и отцами, и оба мужика ходили по ней не раз.
Примерно на полпути, в самой глухой части распадка, стоял длинный, покосившийся барак. Сложен он был из почерневших от времени и непогод брёвен, с провалившейся кое-где крышей и пустыми глазницами окон. Говорили, что строили его ещё при советах какие-то заключенные, валили тут лес.
Место вокруг него пользовалось у местных дурной славой. Шептались, что земля тут «нечистая», и сам барак прозвали соответственно — «Нечистым». Старики строго-настрого наказывали обходить его стороной, даже в самую непогодь.
«Лучше под ёлкой мокнуть, коли дождь застал, чем под той кровлей ночевать», — говаривали они. Петя со Степаном, люди не суеверные, посмеивались над этими байками, но совет стариков уважали. Знали — зря плохого не посоветуют.
Но в тот раз все вышло иначе. Они вышли позже обычного, рассчитывая к вечеру быть уже у места следующей стоянки. Но погода, и без того скверная, совсем рассвирепела. Холодный ветер рвал с веток последние листья и гнал по небу рваные, низкие тучи. Дождь перестал моросить и полил стеной, крупными, тяжёлыми каплями, которые больно хлестали по лицу. Стемнело так быстро, что идти дальше стало не просто трудно, а опасно — в промокшей тайге в полной темноте запросто можно свернуть шею или провалиться в промоину.
— Ну её, эту поганую погоду, — отплёвываясь от стекающей с кепки воды, проворчал Степан. — Ни зги не видно. Сломаем ещё ноги.
Петя, молча, кивнул, с облегчением принимая решение, которое уже созрело и у него в голове. Он мотнул головой в сторону, откуда, сквозь частокол мокрых стволов, угадывался тёмный контур длинного здания.
— Давай в барак переждём. Хоть под крышей обсохнем.
Степан на секунду замялся, помня стариковские наказы, но порыв ветра, швырнувший ему в лицо очередную порцию ледяной воды, решил всё.
— Ладно. Только до утра. И костер внутри разведём, просушимся.
Они подошли к мрачному строению. Барак казался мертвым и безжизненным. Дверь давно снесло, и вход зиял черной дырой. Внутри пахло сыростью, гнилью и чем-то ещё — приторно-сладковатым, затхлым, как в давно заброшенном погребе.
Но было сухо. Они скинули с плеч тяжелые рюкзаки, с усилием разожгли на глиняном полу, в самом центре, небольшой костерчик из щепок и сухих сучьев, натасканных из-под навеса. Пламя затрещало, отбрасывая на стены, покрытые копотью и старыми надписями, прыгающие, беспокойные тени.
Они развесили мокрые куртки, вскипятили на примусе чай, поели солонины с хлебом. Тепло от огня и сытная еда постепенно разгоняли мрак и усталость.
— Вот видишь, — сказал Петя, протягивая Степану кружку с чаем. — Никакой нечисти. Сухо, тепло. Старики, может, просто запугать хотели, чтобы молодежь не шлялась где попало.
Степан хмыкнул, но выглядел напряженным. Он то и дело поглядывал вглубь барака, где за пределами круга света от костра сгущалась абсолютная, непроглядная тьма.
— Место всё равно нехорошее, — пробурчал он. — Запах тут… нездоровый.
Но усталость брала своё. Костер постепенно догорал, превращаясь в кучу горячих углей, которые лишь изредка вспыхивали алым. Ветер завывал снаружи, заставляя где-то скрипеть сорванную ставню. Вскоре оба мужика, укутавшись в спальники, крепко заснули.
Петя проснулся от того, что замёрз. Холодный воздух буквально ел тело. Угли в костре погасли окончательно, и тьма вокруг была такой густой и плотной, что казалось, её можно потрогать рукой.
Он лежал с открытыми глазами, но не видел ровным счётом ничего. И в этой звенящей тишине, нарушаемой лишь завыванием ветра, он услышал другой звук. Скрип.
Старый, ржавый, невыносимо громкий в общей тишине. Скрипела та самая вертикальная лестница, что вела на развалившийся чердак. И кто-то по ней медленно, с трудом спускался.
Вслед за скрипом раздалось тяжелое, хриплое сопение, будто у того, кто спускался, был насморк или ему не хватало воздуха.
Ледяная волна страха прокатилась по спине Пети. Он замер, не в силах пошевелиться.
— Степан, — прошептал он, едва слышно, нащупывая рядом спальник товарища. — Степан, ты слышишь?
Спальник шевельнулся, и из него послышался сдавленный, испуганный голос Степана:
— Я уже, наверное, полчаса не сплю. Оно не спускается. Оно… оно по всему бараку обошло. Вон там… за той балкой… сейчас опять к лестнице подходит.
Сердце Пети упало. Это не было игрой воображения. Они оба слышали одно и то же. Скрип повторился — теперь существо снова начало свой медленный, неумолимый спуск. Равномерные шаги. Сопение. Скрип ступеней. Петя почувствовал, как по его спине бегут мурашки. Он впился пальцами в рукав Степана, не в силах вымолвить ни слова.
Так они пролежали несколько минут, которые показались вечностью. И вдруг звуки прекратились.
Словно ветер на мгновение стих, и в этой новой, ещё более зловещей тишине, они оба почувствовали одно и то же. Где-то прямо перед ними, в двух шагах, в кромешной тьме, кто-то остановился.
Они не видели ничего, но физически, кожей ощущали на себе тяжёлый, пристальный, недобрый взгляд. Что-то смотрело на них. Сверлило их во тьме.
И тут Степан не выдержал. С громким, сдавленным всхлипом он сорвался с места. Послышались его безумные, спотыкающиеся шаги, он налетел на какую-то балку, ругнулся сквозь слезы и ринулся к выходу. Петя, охваченный животным, паническим страхом, инстинктивно рванулся за ним. Он не думал, он бежал, подгоняемый леденящим душу ужасом.
Они вывалились из барака в промозглую, мокрую ночь. Босиком, в одних носках, они бежали по хляби, спотыкаясь о коряги, хлеща себя по лицу мокрыми ветками. Они не видели пути, не видели друг друга, они бежали от того жуткого, невидимого взгляда, что преследовал их даже здесь. Они бежали, пока в легких не стало не хватать воздуха, и силы их окончательно не покинули.
Они рухнули под огромную, раскидистую ель, прижались друг к другу спинами, трясясь от холода и пережитого ужаса. Так они и просидели до самого утра, не сомкнув глаз, вслушиваясь в каждый шорох.
Когда небо на востоке начало светлеть, а дождь почти прекратился, до них стало доходить, в какое положение они себя загнали.
— Вещи… — хрипло произнес Петя. — Рюкзаки, ружье, сапоги… всё там.
Степан молча кивнул. Оставить всё — означало вернуться в деревню ни с чем и выслушать насмешки, но идти назад… Мысль об этом заставляла кровь стынуть в жилах.
— Надо идти, — с надрывом сказал Степан. — Я один схожу. Быстро заскочу, схвачу что смогу и назад.
Петя, не в силах даже возразить, лишь кивнул. Обратный путь до барака показался им еще длиннее и страшнее, чем ночной побег. Барак стоял все такой же мрачный и безмолвный.
Степан, бледный как полотно, сделал глубокий вдох и исчез в черном проёме двери. Петя остался снаружи, сжимая в руке тяжелый обломок ветки, сердце его колотилось где-то в горле.
Прошла минута. Две. Внутри было тихо. И вдруг раздался оглушительный, дикий крик, и Степан вылетел из барака, как ошпаренный. В одной руке он сжимал два своих сапога, в другой — ружье Пети. Лицо его было искажено таким нечеловеческим ужасом, что Петя инстинктивно отпрянул.
— Бежим! — закричал Степан хриплым, не своим голосом и, не оглядываясь, помчался прочь.
Они не останавливались, пока снова не выбежали на знакомую тропу. Только там они рухнули на землю, задыхаясь.
— Что там? Что случилось? — смог выговорить Петя.
Степан, все еще дрожа, с трудом выдохнул:
— Я… я собрал почти все… уже думал, что нам померещилось… И вдруг… сзади… кто-то тяжело облокотился мне на спину… и прямо в ухо… громко, противно так… закашлял. Хрипло, с мокротой… Как будто старый, больной человек. Я… я даже обернуться не смог… побежал.
Больше они не говорили ни слова. Босиком, промокшие и грязные, они побрели к лодке. Остаток снаряжения, провизию — все пришлось бросить. Они уплывали от того места, не оглядываясь, и больше никогда не возвращались на Змеиную.
Спустя много лет, у костра на своей уже заимке, дядя Петя рассказывал эту историю моему отцу. Голос его был спокоен, но в глазах стояла та самая, давняя тень.
— И кто же это был? — спросил отец. — Призрак? Нечисть?
Дядя Петя долго молча смотрел на огонь, а потом покачал головой.
— Не знаю. Может, и нечисть. А может, просто тоска. Тоска по тем, кто там сгинул, по тем, кого забыли. Тоска такая огромная и тяжелая, что она и после смерти не находит покоя и ищет, к кому бы прикоснуться, чтобы хоть кто-то еще почувствовал ее тяжесть. Мы тогда убежали от страха. Но сейчас я думаю, может, не нужно было бежать? Может, нужно было просто тихо сказать: «Мы тебя слышим. Мы помним». И тогда, глядишь, и тоске той стало бы легче, и нам бы спалось спокойнее. Всякая тень боится простого человеческого слова.
И в его словах не было уже страха. Была лишь горькая, простая мудрость человека, который понял, что самые страшные призраки живут не в заброшенных бараках, а в невысказанной памяти. И что иногда самое сильное колдовство — это не заклинание, а простое, вовремя произнесённое слово сочувствия в кромешной тьме.
И эта мысль, странным образом, была светлой и полной надежды на то, что ни одна рана, даже самая старая, не остается без возможности исцеления.