Все главы здесь
Настя тоже перекрестилась, подала деду котомку со скудным запасом еды, бурдюк с водой, и смотрела, пока не скрылся из виду.
Ворон радостно заржал, ощутив на спине седока, и, пришпоренный, поскакал быстро.
А Настенька еще долго стояла, будто слушала, как скачет дед сквозь лес, хотя звуки затихли быстро.
Глава 12
На следующий день дед с утра ходил по избе, чуть прихрамывая, сосредоточенный, будто считал что-то внутри себя.
Губы его действительно шевелились. Настенька смотрела на него с тревогой, ничего не спрашивая. А сама думала, замирая: «Чаво задумал? Либошто севодни уедеть?»
Потом он вынес седло, вычистил, не торопясь, обтерев мокрой тряпкой. Задал Ворону мху.
Конь за эти дни тоже обжился, как будто сам чуял: готовится дорога. Он всхрапывал, клал деду голову на плечо и нетерпеливо бил копытом.
— Застоялси, застоялси ты, паря! Ну ничаво, ничаво. В скорости поедем.
Ворон будто понял и заржал тихонько в нетерпении.
Настена вышла за дедом и стояла на крыльце.
— Пора, унученька… Долго не могу сидеть, надоть людей искать. Провизии, семян бы. Козочку махоньку хочь, а лучша с молоком ужо.
Тихон говорил спокойно, но глаза его блестели — то ли от волнения, то ли от боли: нога еще ныла, хоть и прошла краснота совсем.
— А я одна? — ахнула Настя и сжалась, будто готовая к удару, даже глаза зажмурила.
— На три дни, Настена! Не больша. Обещаюси. Вода есть у тебе. Заяц ишшо один у силки попалси и тетерев. Силки наставил снова — ходи, поглядуй. Ежеля кто из людей придеть — затаиси. Они всяки быват. Ежеля чаво, ухватом грози.
Настя кивала. Страх был такой, что сковывало все тело — но и доверие деду было.
Верила, что, как сказал через три дня, — так и вернется.
— Я ж зайчатины тебе положу… — прошептала сквозь слезы. — Котомку соберу: соль, сухаря два у мене припрятано, сахарок тебе дам и воды в бурдюк налью.
— От рассудливыя ты девка у мене, — сказал он. — Вот чую, што люди есть рядом.
Настя отвернулась — чтоб не видать было, как защипало глаза еще сильнее, и полились слезы градом.
…Седло надето, конь тихо ржал, ждал.
— Ежеля не вернуси — ты сильныя. Ты уж как-нибудь до людей иди. Здеси не оставайси. Но я вернуси. Энто так — на всякий случай.
Он поцеловал ее в макушку, обнял крепко. Настя прижалась к нему:
— Дедусенька, миленькай! Ты возврайщайси скоренько, я тебе ждать стану!
— Вернуси, родимыя! А то как жа! Вот те крест.
Тихон взобрался на коня, широко перекрестился, махнул рукой.
Настя тоже перекрестилась, подала деду котомку со скудным запасом еды, бурдюк с водой, и смотрела, пока не скрылся из виду.
Ворон радостно заржал, ощутив на спине седока, и, пришпоренный, поскакал быстро.
А Настенька еще долго стояла, будто слушала, как скачет дед сквозь лес, хотя звуки затихли быстро.
…Днем-то еще было сносно. Свет сквозь листву ложился пятнами на пол, в печке потрескивал огонь, дымок полз в трубу лениво. Дела какие-никакие делала от зари до темна — грибы собирала, ягоды; похлебку варила, грибы сушила на нитке, из силков сама зайца вынимала. Все три хаты до блеска доводила, все по местам складывала, хлам в яму бросала, которую сама выкопала.
Во всех трех хатах был подпол, но пока туда еще не заглядывали, и она без деда не решалась. Дед сказал так:
— Чаво там нама доброва? Скульки годов никто не живеть? Усе, чаво было, — сгнило. Чаво время попусту тратить? Потома разберемси. Чичас надобно делом заниматьси — к зиме готовитьси. Суровая она будять у нас.
Так проходил день, а вот вечер… Его Настя боялась. Сумерки подкрадывались рано, как разбойники. Шорохи в лесу множились, каждый — как чей-то шаг.
Настя садилась у печки, завернувшись в старую шинель, что в сундуке нашлась. Долго не спала, прислушивалась.
Пламя прыгало в углях, будто тоже страшилось, а за окнами — будто кто-то ходил! Не зверь, не человек, просто… кто-то.
Тихон велел закрывать двери на засов, и нож класть под подушку. Она так и делала, хоть и не верила, что нож поможет, если что. Внутри было пусто и тревожно.
Ночью было еще страшнее. Лежала тихо-тихо, и слушала тишину, в которой время от времени раздавались какие-то звуки: то филин ухнет, то половица скрипнет, то ветер по верхушкам деревьев пробежит.
Спасала молитва, которая шла внутри сама собой:
— Отче наш, иже еси на небеси…
Молитва всегда переходила в просьбу:
— Господя, смилуйси над намя, грешнымя. Пущай дед вернетси живой и невредимай.
Ночи казались длинными, нескончаемыми. Спала, не спала — сама не ведала.
С первым робким лучом подскакивала и начинала работу. Руки-то занимала, а вот голову никак не получалось.
«Где он? Как он? Найдет ли дорогу домой? Домой?»
Настя оглядывала избу и вздыхала. Домой! Куда ж еще. Теперь это их дом, и Тихон ее дед, и она ждет его.
В той избе, где ске лет лежал, Настя полезла под кровать, чтобы вымыть и там пол основательно. А там в самом углу обнаружила свертки, завернутые в рубаху, ниткой перевязаны, а в них письма.
Почерк крупный, ровный. Настя не умела читать, но поняла, что все письма написаны одной рукой. Она перебрала их так, словно жалела, что не могла прочесть. Так и было.
«Эх жальче, читать не могу. Было б мене занятие».
Дни тоже тянулись долго, как затяжной, мучительный сон. С утра еще держалась бодро: дела делала, даже песни пела тихонько. Но петь не шло — голос ломался, как хрупкий сучок. От страха.
К обеду сил уже не было, ведь ночь — бессонная. Хлебала похлебку без аппетита — еда в горло не шла. Ждала. Никогда и никого в жизни так не ждала.
…К вечеру четвертого дня Настенька совсем загрустила. Небо вдруг потемнело раньше обычного, как будто грустило вместе с ней. Девчушка села прямо на землю, к стене, прижав колени к груди, натянув на них сарафан.
В избе в печке тлели угли. Не топила — сил не было. Просто сидела и смотрела в лес, куда ушел дед, но из леса никто не выходил.
И тут вдруг треск ветки — один, второй. Настя вздрогнула, подскочила, до боли в глазах всматривалась в черноту леса. Тишина… никого…
Сердце колотилось, Настя не успевала дышать. Кто? Человек? Или зверь? Или просто лес? Вся сжалась — как в детстве, когда гроза надвигалась, а мать ушла на реку белье полоскать.
И тогда… тогда она не выдержала. Слезы сами пошли. Горячие, соленые, липкие. И страшно стало не за себя — за него. Вдруг не вернется? Вдруг с коня упал? Или по следу пошли?.. И что тогда?
— Дедуся… — шептала она в темноту, — ну верниси ты, слышишь мене? Ну верниси…
Ночь вступала в силу — темная, безлунная. Настя перешла в хату, села у печки, укутавшись в шинель, уже не молясь, не думая, не веря. Просто сидела и качалась из стороны в сторону.
И вдруг — как взрыв, как удар по душе — заржал конь. Где-то за хатой, совсем не там, куда ушел дед. Настя вскочила, насторожилась, не показалось ли?
Она выскочила, босиком, и увидела его — дедушку, дедуську, милого, родного, любимого, единственного.
Татьяна Алимова
