Жаркое июльское солнце било в окно кухни, заливая светом столешницу из искусственного мрамора, где уже высилась пирамида чистой посуды. Воздух был густым и тяжелым, как бульон, — его пропитали запахи жареного мяса с луком, лаврового листа и дорогих духов «Шанель №5», которые Маргарита обрызгала шею с утра, пытаясь настроить себя на нужный лад. Парадокс: бороться с кухонными ароматами с помощью парфюма — занятие безнадежное. Как и пытаться совместить несовместимое.
Она мешала ложкой густой соус в сотейнике, и ее взгляд упал на собственную руку. На тонкую золотую цепочку, впившуюся в запястье, и на едва заметный шрам чуть выше — память о другой жизни. Год назад в этот час она бы уже парила в конференц-зале, отточенным движением проецируя графики на огромный экран, а не следила за тем, чтобы не пригорел соус бешамель для лазаньи.
Из гостиной доносилось мирное похрустывание фломастером по бумаге. Анечка рисовала. Принцессу, дракона, солнце с лучами-запятыми — мир ее пяти лет был простым и ясным. Маргарита глубоко вздохнула. Ради этого света в детских глазах можно было и потерпеть. Можно было заслужить свое место под этим чужим, палящим солнцем.
Мысль «заслужить» отозвалась в душе горьким осадком. Она снова вспомнила тот вечер. Свой наивный промах, свою доверчивость, которую Дмитрий и его мама, Ирина Петровна, возвели в ранг смертного греха. Она расплачивалась за него уже который месяц. Молчанием. Уступками. Попытками стать идеальной, как на картинке из глянцевого журнала про счастливые семьи. Сегодняшний обед для Ирины Петровны и ее старой подруги Тамары был очередной ступенькой в этой лестнице искупления.
Дверь в кухню скрипнула, и на пороге возникла Аня с листом бумаги в руках. —Мама, смотри! Это ты готовишь суп, а это большая-пребольшая ложка! Маргарита улыбнулась,вытерла руки о фартук и взяла рисунок. —Красота, солнышко. Пойдем, повесим его на холодильник, чтобы все видели.
Она взяла магнит в виде клубнички и прилепила шедевр на видное место. Рядом висел список продуктов, написанный уверенным почерком Дмитрия, и фотография их с ним в Венеции. Они смеялись, обнявшись, и в их глазах читалось будущее, полное радужных перспектив. Сейчас эти перспективы свелись к перспективе идеально пропеченной лазаньи.
Раздался резкий, требовательный звонок в дверь. Сердце Маргариты дрогнуло и забилось чаще. Они приехали. На двадцать минут раньше. Всегда на двадцать минут раньше — таков был неписаный закон Ирины Петровны: заставать врасплох, проверять, контролировать.
Маргарита сняла фартук, поправила волосы и, сделав глубокий вдох, пошла открывать. По лицу ее пробежала легкая, почти дежурная улыбка — первая линия обороны в сегодняшнем сражении за свое место в этом доме.
Дверь открылась, и в квартиру вплыли две фигуры. Впереди — Ирина Петровна, как всегда, в идеально отутюженном льняном костюме, с гордо поднятым подбородком и холодным, оценивающим взглядом. За ней, словно тень, скромно двигалась Тамара Семеновна, в простом платье и с растерянной, чуть виноватой улыбкой.
— Ну, вот и мы, — голос Ирины Петровны прозвучал как щелчок замка. — Надеюсь, не помешали? А, Маргарита?
— Конечно нет, Ирина Петровна. Проходите, пожалуйста.
Маргарита отступила, пропуская их в прихожую. Ирина Петровна, не снимая туфель на каблуках, прошла в гостиную, окидывая взглядом каждый угол.
— Тома, смотри, какие они шторы новые повесили, — сказала она подруге, но смотрела на невестку. — Я Диме говорила, что голубой — это холодно. Надо было бежевые, уютнее. Но, видимо, его не послушали.
— Они… они мне нравятся, — тихо, почти шёпотом, пробормотала Тамара, снимая аккуратные туфельки и ставя их аккуратненько у порога.
— Здравствуй, бабушка! — из своей комнаты выбежала Аня, сияя.
Ирина Петровна наклонилась, позволила себя обнять, но не присела, не взяла внучку на руки.
— Здравствуй, девочка. Иди, умой руки. Видишь, у тебя все пальцы в фломастере. Маргарита, ты бы следила за ребенком.
Маргарита сглотнула комок, подступивший к горлу.
— Сейчас, Анечка, иди в ванную. Я накрываю на стол.
На кухне она на секунду прислонилась к холодильнику, закрыв глаза. Глубокий вдох. Выдох. «Терпи. Ради Ани. Все ради Ани». Она взяла с полки стопку тарелок — тот самый сервиз, который Ирина Петровна подарила им на свадьбу, — и понесла в гостиную.
— О, а это мои тарелочки! — оживилась гостья. — Смотри, Тома, фарфор. Настоящий. Я Диме всегда говорила: в доме должно быть только лучшее. А то некоторые и на пластике готовы есть.
Маргарита молча стала расставлять тарелки. Руки чуть дрожали, и фарфор мелко позванивал.
— Маргарита, а где же большая скатерть? — снова раздался голос свекрови. — Та, штофная, с моей дачи. Я ее специально привезла. Стол надо накрывать по-праздничному.
— Ирина Петровна, я подумала, что с детьми… Анечка может что-то пролить… — начала было Маргарита.
— Ничего не прольет! — отрезала та. — Если с детства приучать к прекрасному, они и будут тянуться к прекрасному. Или ты хочешь, чтобы моя внучка росла в обстановке бытовухи и беспорядка?
В дверях появилась Аня с чистыми руками.
— Мама, я помогу? — робко спросила она, чувствуя гнетущую атмосферу.
— Видишь, какая умница, — не унималась Ирина Петровна, обращаясь к Тамаре. — А у Димы в ее годы уже стихи Барто наизусть рассказывал. И аппетит был отменный. Не то, что нынешние дети — на кусок не посмотрят.
В этот момент зазвенел ключ в замке. Сердце Маргариты екнуло — то ли от страха, то ли от слабой надежды. В прихожую вошел Дмитрий. Он выглядел уставшим после работы, но лицо его просветлело при виде матери.
— Мама! Томочка! Здравствуйте! — он бодро подошел, поцеловал мать в щеку, кивнул Тамаре Семеновне. Потом его взгляд скользнул по жене. — Марго, все готово? Я голоден как волк.
Он сел во главе стола, на свое место. Место хозяина. Ирина Петровна тут же подхватила:
— Мы тут как раз вспоминали, Димочка, какой у тебя в детстве аппетит был! Помнишь, как я тебе котлетки делала с молочным соусом? Съедал сразу четыре! А твой любимый вишневый торт…
Дмитрий улыбнулся, глядя на мать, и в его глазах читалось одно — одобрение. Полное и безоговорочное. Он взял салфетку, развернул ее и положил на колени. Он был дома. Его мама была рядом. Его жена подавала на стол. Порядок. Именно такой, каким он его понимал.
Маргарита, стоя у буфета с салатницей в руках, ловила себя на мысли, что чувствует себя не хозяйкой, а самой дорогой и высокооплачиваемой обслуживающим персоналом. Которая вот-вот допустит роковую ошибку.
Обед начался под мерный перезвон вилок о фарфор и монотонный гул голоса Ирины Петровны. Она говорила без остановки, и каждый ее рассказ о прошлых успехах сына был заточенным лезвием, направленным в Маргариту.
— А помнишь, Димочка, как тебя в институте на практику направили? Самый перспективный студент курса! Все прочили тебе блестящую карьеру. А потом… — она многозначительно вздохнула, отрезая крошечный кусочек мяса, — потом жизнь внесла свои коррективы. Появились другие приоритеты.
Маргарита опустила глаза в тарелку. Она знала, что имела в виду свекровь. Их свадьба, рождение Ани. В интерпретации Ирины Петровны все это было не счастливыми событиями, а досадными помехами на пути гения.
— Мам, хватит, — беззвучно, скорее по привычке, пробурчал Дмитрий, но в его тоне не было ни капли настоящего протеста.
— Что «хватит»? Я правду говорю. Томочка, он у меня всегда таким самостоятельным был! Никаких этих глупостей, пустых трат, — Ирина Петровна обвела комнату презрительным взглядом, будто оценивая каждую вещь на предмет ее ненужности. — Все деньги — в развитие. А сейчас… Сейчас я смотрю, и сердце кровью обливается. Квартира в ипотеке, машина в кредите…
— Ирина, может, хватит о деньгах за столом? — робко вставила Тамара, глядя на побледневшее лицо Маргариты.
— А что тут такого? Свои люди. Маргарита ведь не обижается? Она же умная девочка, все понимает.
Маргарита молчала. Она чувствовала, как по ее спине бегут мурашки. Она сжала вилку так, что костяшки пальцев побелели. Она пыталась поймать взгляд Дмитрия, умоляя, прося о помощи, о хоть каком-то слове защиты. Но он увлеченно ковырял вилкой в лазанье, делая вид, что полностью поглощен процессом.
В этот момент Аня, пытаясь дотянуться до вазочки с солеными огурчиками, задела локтем свой стакан. Стекло с легким звоном упало на пол, и красный компот растекся по светлому паркету лужицей, похожей на кровь.
Тишина, наступившая после звона, была оглушительной.
Ирина Петровна отодвинула стул с таким скрежетом, будто это был гром среди ясного неба.
— Ну вот! Я же говорила! Совсем за ребенком не смотрят! Совсем! — ее голос зазвенел, набирая высоту и мощь. Она смотрела не на испуганную Аню, не на лужу, а на Маргариту, и в ее глазах плясали торжествующие чертики. — Вечно все мимо рук! Никакого порядка! Никакого воспитания! Тома, ты видишь? Ты видишь, в какой обстановке растет моя внучка?
Аня расплакалась от крика и неожиданности. Маргарита бросилась к ней, но ее опередил Дмитрий. Он резко встал. Его лицо, до этого отрешенное, исказилось гримасой раздражения и… стыда. Стыда перед матерью за эту бытовую неурядицу, за эту каплю компота, испортившую идеальную картину его мира.
Он посмотрел на плачущую дочь, на растерянную жену, склонившуюся с салфеткой, и на свою мать, чей взгляд говорил яснее слов: «Ну-ка, покажи, кто здесь хозяин».
И он показал.
Его голос прозвучал не громко. Он был тихим, холодным и острым, как лезвие бритвы. Он не кричал. Он констатировал. Выносил приговор.
— Маргарита, — он произнес ее имя так, будто это было что-то неприятное на языке. — Хватит ползать на коленях. Бегом взяла тряпку и привела здесь все в порядок. И принеси еще компоту гостям.
Он сделал паузу, чтобы его следующие слова прозвучали с максимальным эффектом. Он видел, как замерла его мать, как потупила взгляд Тамара, как перестала плакать Аня, испуганно уставившись на него.
— И вообще… Ты здесь никто и звать тебя никак. Чтобы я больше не видел такого свинства.
Тишина после его слов была абсолютной. Даже дышать казалось кощунством. В этой тишине его фраза висела в воздухе, огромная, ядовитая и бесповоротная, разрывая на куски последние остатки иллюзий.
Сначала мир сузился до размеров лужицы компота на паркете. Алого, как кровь из открытой раны. Маргарита застыла на коленях, вцепившись пальцами в бумажную салфетку, которая бессильно раскисла в липкой жидкости. Казалось, сердце остановилось, замерло в ледяном коме, а в ушах стоял тот самый оглушительный звон — звон от падения не стакана, а всего ее мира.
Она медленно подняла голову. Первое, что она увидела, — лицо дочери. Большие, полные слез глаза Ани, широко распахнутые от ужаса и непонимания. В них читался один-единственный вопрос: «Мама, почему папа так сказал?» Этот детский, чистый ужас стал спичкой, поднесенной к бензину.
Она увидела Ирину Петровну. На губах свекрови играла едва заметная, но безжалостно торжествующая улыбка. Она добилась своего. Ее сын подтвердил ее правоту.
И lastly, она посмотрела на Дмитрия. Он стоял, все еще пытаясь сохранить маску хозяина положения, но в его глазах уже мелькала растерянность — он почувствовал, что зашел слишком далеко, что почва уходит из-под ног.
И это стало точкой невозврата.
Маргарита медленно, очень медленно поднялась с колен. Ноги не дрожали. Руки не тряслись. Внутри нее все замерло и окаменело, превратившись в абсолютный, кристально холодный концентрат ярости и боли. Годы уступок, молчания, попыток угодить, стыда за ту самую «ошибку» — все это выгорело дотла в одно мгновение.
Она выпрямилась во весь рост и повернулась не к мужу. Она повернулась к Ирине Петровне. Голос ее прозвучал тихо, но так четко и мерно, что каждое слово падало, как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба.
— Вы пришли в мой дом, чтобы унизить меня перед вашей подругой? — спросила она почти вежливо, лишь легкая дрожь в нижней челюсти выдавала нечеловеческое напряжение. — Поздравляю, у вас получилось. Вы достигли цели.
Она сделала шаг вперед, и Ирина Петровна, не ожидавшая такого, инстинктивно отступила.
— Но этот дом, — Маргарита обвела рукой комнату, — мой. Он куплен на мои деньги. На деньги, которые мне оставила бабушка. Та самая, которая не сомневалась, что у меня есть голова на плечах.
Дмитрий попытался вмешаться, лицо его побагровело: —Марго, прекрати нести чушь! Какие деньги?!
— Молчи! — ее голос, все еще не повышаясь, обрушился на него с такой силой, что он отшатнулся. — Ты лишился права что-либо говорить, Дмитрий. Ты только что наглядно показал, кто ты есть на самом деле. Мальчик, который до сих пор боится мамочку.
Она снова посмотрела на свекровь.
— Эта посуда, которую вы так хвалите, — куплена на мои деньги. Этот обед, который вы едите с таким удовольствием, — я его приготовила. И моего ребенка… — ее голос наконец дрогнул, но она взяла себя в руки, — моего ребенка вы больше никогда не увидите. Ни вы, — ее взгляд перешел на Дмитрия, — ни ваша мать.
Она увидела, как дрогнуло его надменное лицо. Впервые за долгие месяцы в его глазах промелькнул не расчет, не раздражение, а настоящий, животный страх.
— Что?.. Что ты несешь? — выдавил он.
— Я несу то, что должно было случиться давным-давно. Ты сейчас сделал выбор. Между мной и ею. Ты выбрал ее. Поздравляю. Ты свободен. Можешь вернуться к мамочке. А я наконец-то свободна от вас обоих.
Повернувшись к нему спиной, она шагнула к перепуганной Анечке, взяла ее за руку и твердо повела в детскую, оставив в гостиной троих взрослых людей в ошеломленной, гробовой тишине, которую не решались нарушить даже их дыхание.
Дверь в детскую закрылась, отсекая тот мир — мир унижений, ледяных взглядов и ядовитых улыбок. Здесь пахло иначе — красками, детским кремом и теплотой. Солнце, уже не палящее, а ласковое, вечернее, лежало на ковре с изображением замка и принцессы.
Аня, все еще всхлипывая, прижалась к маминой ноге. —Мамочка, папа… папа злой? Маргарита опустилась на колени перед дочерью,крепко обняла ее. В горле стоял ком, но плакать она не могла. Внутри все было выжжено дотла, и теперь эту пустоту заполняла только одна эмоция — холодная, стальная решимость.
— Папа не злой, солнышко. Он… очень заблудился. Но мы с тобой теперь пойдем своей дорогой. Хорошей и светлой. Обещаю.
Она усадила Аню рисовать новый рисунок — «самый счастливый день», — сама же села на край кровати, положив руки на колени. Они не дрожали. Она чувствовала себя странно спокойной, будто долго болевший зуб наконец вырвали, и теперь осталась только ноющая, чистая боль.
Из-за двери доносились приглушенные голоса. Голос Дмитрия, сдавленный, оправдывающийся. Вой Ирины Петровны: «Да как она смеет! В своем ли уме?». И тихий, вкрадчивый голос Тамары Семеновны, который невозможно было разобрать.
«Мои деньги, — думала Маргарита, глядя в стену. — Он уже забыл». Она вспомнила тот ужасный период год назад. Его панические звонки, его унизительные просьбы. Его крупную аферу на работе, которая грозила обернуться не просто увольнением, а уголовным делом. Именно ее наследство, ее переговоры со старым университетским другом, который работал в прокуратуре, ее готовность взять на себя часть вины и выплатить недостачу — вот что спасло его. Они умолчали об этом для всех. Для его репутации. Для его мамы, которая бы не пережила позора. И он… он взамен позволил ей лишь существовать в его мире, как служанке, вечно обязанной и виноватой.
Мысль об этом больше не вызывала боли. Лишь презрение.
Она встала и подошла к шкафу. Механически, почти на автомате, она стала доставать дорожную сумку. Не его, свою. Ту, с которой ездила в командировки в другой жизни. Она стала складывать туда самые необходимые вещи — свои и дочери. Паспорта, документы, немного денег из ее тайника. Все остальное не имело значения.
Действуя быстро и четко, она наткнулась на старую коробку с открытками на антресоли. Рука сама потянулась к ней — там лежали ее старые фотографии, письма. Что-то упало на пол. Это была маленькая, потрепанная записная книжка в кожаном переплете, какого-то старомодного вида. Она явно выпала откуда-то из коробки.
Маргарита подняла ее. Книжка была чужая. Она открыла ее. Узловатые, пожилые буквы, чернила местами выцвели. На первой странице было написано: «Томара Семеновна В., 1978 г.»
Маргарита замерла. Дневник? Тамары? Как он тут оказался? Должно быть, она нечаянно выронила его сегодня, суя свою сумку на антресоль.
Что-то холодное и тяжелое шевельнулось внутри. Интуиция, обостренная до предела, шептала, что это не случайность. Она села на пол, прислонившись спиной к кровати, и открыла тетрадь наугад.
Страницы были исписаны ровными, но нервными строчками. Это были не ежедневные записи, а скорее, отрывочные мысли, всплески эмоции, растянувшиеся на годы.
«…Ирина снова звонила, плакала. Говорит, все из-за той стервы, которая увела у нее Николая. А я молчу. Я ведь знаю, что Никогда не уходил к другой. Он ушел от ее бесконечных упреков, от ее жажды все контролировать. Он ушел к тишине. И я его понимала как никто другой…»
Маргарита перевела дух. Она перелистнула несколько страниц.
«…Димочка растет. Красивый мальчик. Но она душит его своей любовью. Он уже боится сделать лишний шаг без ее одобрения. Смотрит ей в рот. Жалко его. Из него вырастет такой же Николай, несчастный и зажатый. Или… или он станет ее копией. Еще страшнее…»
Сердце начало биться чаще. Она листала дальше, ближе к сегодняшним датам.
«…Она ненавидит невестку. Боится ее. Маргарита сильная, самостоятельная. Она может забрать Диму, и Ира останется одна. Со своим character. И она делает все, чтобы разрушить их брак. Льет яд в уши сыну. А он… бедный, слепой мальчик, верит. Сегодня опять едем туда на обед. Я не хочу. Но я должна видеть это. Может, я найду в себе силы хоть что-то сказать? Хотя бы ей, Маргарите? Сорок лет молчания. Хватит.»
Записка обрывалась. Последняя запись была сделана сегодняшним числом.
Маргарита сидела на полу, сжимая в руках потрепанный дневник. В ушах стоял шум. Она смотрела в одну точку, но теперь уже не на пустоту. Перед ее глазами разворачивалась совсем другая история. История не семейной ссоры, а многолетней трагедии. Трагедии двух женщин, сломанных одной — Ириной Петровной.
И она, Маргарита, была всего лишь новой жертвой на этой старой, проклятой войне.
Она медленно поднялась. Сумка для побега была забыта. В руке она сжимала не дневник, а ключ. Ключ к пониманию всего, что происходило за последний год. И возможно, ключ к тому, чтобы все изменить. Не для себя. Для Ани. Чтобы разорвать эту порочную связь раз и навсегда.
Маргарита стояла у двери, прижимая к груди кожаную обложку дневника. Она чувствовала его тяжесть, будто держала в руках не просто исписанные листы, а чью-то прожитую, полную боли жизнь. Шум в ушах стих, сменившись оглушительной, кристальной ясностью. Все пазлы, все обрывки фраз, все недосказанности сложились в единую, ужасающую картину.
Она больше не была жертвой. Она стала свидетелем. И судьей.
Глубоко вздохнув, она распахнула дверь и вышла в гостиную. Трое замерли, прервав свой шепот. Дмитрий смотрел на нее с настороженной готовностью к новой атаке. Ирина Петровна — с ненавистью и презрением. Тамара Семеновна — с таким испугом и надеждой, что Маргарите стало ее бесконечно жаль.
Она прошла к столу, где стояли ее нетронутая тарелка и тот самый злополучный стакан. Она положила дневник на скатерть рядом с вазой с огурцами. Жест был настолько спокойным и уверенным, что это смутило всех.
— Вы все еще здесь, — произнесла Маргарита, и ее голос прозвучал удивительно ровно. — Думаете, что будет дальше? Истерика? Слезы? Я буду умолять о прощении?
— Маргарита, прекрати этот цирк! — рявкнул Дмитрий, делая шаг вперед. — Собирай свои вещи и…
— Замолчи, Дмитрий, — она даже не посмотрела на него. Ее взгляд был прикован к Ирине Петровне. — Твои слова больше не имеют надо мной никакой власти. Ничьи. Вопрос был не во мне. И не в пролитом компоте. Вопрос был всегда в вас.
Она медленно провела рукой по потрепанной обложке дневника. Ирина Петровна нахмурилась, не понимая. Но Тамара Семеновна побледнела и прижала руки к груди.
— Тамара Семеновна, вы обронили это сегодня, — Маргарита сказала это без упрека, скорее с грустью. — И, кажется, не случайно. Иногда молчание становится слишком тяжелой ношей, чтобы нести его дальше.
— Что это? Что она там наговорила? — с вызовом спросила Ирина Петровна, но в ее голосе впервые прозвучала трещина неуверенности.
— Это правда, — тихо сказала Маргарита. — Та, которую вы боитесь больше всего. Та, которую скрывали сорок лет.
Она открыла дневник на той самой, последней записи. Она не стала зачитывать ее вслух. Это было бы слишком жестоко по отношению к Тамаре. Вместо этого она говорила сама, глядя прямо в глаза своей свекрови, вкладывая в каждое слово всю накопившуюся боль и обретенную силу.
— Ваш муж, Николай, не ушел к другой женщине. Он ушел от вас. От вашего контроля, ваших упреков, вашей вечной потребности все и всех ломать под себя. Вы остались одна. И вы решили, что ваш сын станет вашей собственностью. Вашей вещью. Вы вырастили его в страхе и поклонении вам. А когда он женился… вы увидели во мне угрозу. Сильную женщину, которая может забрать вашу игрушку. И вы сделали все, чтобы разрушить наш брак. Вы травили меня, а его убеждали, что я недостойна. Что я ошибка. Вы чуть не уничтожили его карьеру, а когда я его спасала, вы представили это моей виной, которую я должна замаливать.
Она видела, как лицо Ирины Петровны становилось все более багровым, а глаза — стеклянными от бешенства.
— Ты лжешь! Все врешь! Дима, она сумасшедшая!
Но Дмитрий не двигался. Он смотрел то на мать, то на жену, и в его глазах медленно, мучительно рождалось понимание. Сомнение. Тень той самой правды, которую он отказывался видеть годами.
— Замолчите, — сказала Маргарита, и в ее тихом голосе прозвучала такая неоспоримая власть, что Ирина Петровна действительно на секунду заткнулась. — Ваша война окончена. Вы проиграли. Вы потеряли сына. Не потому, что я его заберу. А потому, что он наконец-то увидит вас настоящую. А я… — она перевела дух, — я освободилась. От вас. От ваших игр. От лжи.
Она повернулась к Дмитрию. В ее взгляде не было ни любви, ни ненависти. Лишь холодная констатация факта.
— А тебе нужен психолог. И тебе, — она кивнула на свекровь, — отдельная квартира. Я даю тебе шанс. Один. Последний. Выбраться из этого болота. Ради Ани. Ради того, чтобы она не стала следующим поколением в этой цепи страданий. Но мы с тобой больше не муж и жена. Мы — родители, которые должны спасти своего ребенка. Все. Обсуждение окончено.
Она взяла дневник и протянула его дрожащей Тамаре Семеновне.
— Спасибо вам. За правду.
Повернувшись, она пошла обратно в детскую, к своей дочери, оставив за спиной абсолютную, всепоглощающую тишину, в которой рушились выстроенные за decades стены лжи и манипуляций.
Маргарита закрыла за собой дверь в детскую, прислонилась к ней спиной и зажмурилась. Из-за тонкой перегородки не доносилось ни звука. Та тишина была страшнее любого крика — в ней тонули целые миры, рушились империи лжи и манипуляций. Она прислушалась к собственному сердцу. Оно билось ровно и громко, выстукивая один-единственный ритм: «Свобода. Свобода. Свобода».
Она подошла к окну. Вечер окончательно вступил в свои права, окрашивая небо в нежные сиреневые тона. Внизу, у подъезда, замерли три фигуры. Ирина Петровна что-то яростно и быстро говорила, размахивая руками, но даже отсюда было видно, что ее монолог разбивался о каменную стену. Дмитрий стоял, опустив голову, втянув шечу в плечи, словно пытаясь спрятаться от реальности, которая обрушилась на него с обжигающей ясностью. Тамара Семеновна, маленькая и беззащитная, стояла чуть поодаль, держась за свою сумку, как за якорь спасения.
Маргарита наблюдала за ними без злорадства, без ненависти. Словно смотрела тяжелый, но уже оконченный спектакль. Она видела, как Дмитрий медленно, очень медленно поднял голову и посмотрел на их окно. Он не видел ее за тонированным стеклом, но он смотрел именно туда. И в его позе, в наклоне головы читалось нечто новое, незнакомое — не злость, не обида, а шок. Глубокий, пронизывающий, болезненный шок от осознания.
Он обернулся к матери, что-то сказал ей коротко и резко. Та замерла с открытым ртом. Затем он развернулся и пошел к parked car, не оглядываясь. Не на мать, не на Тамару. Он просто ушел. Впервые в жизни он сделал шаг без оглядки на нее.
Ирина Петровна осталась стоять одна посреди двора, маленькая, вдруг резко ссутулившаяся старуха. Ее королевство рухнуло. Ее солдат дезертировал.
Маргарита отошла от окна. Ей было их не жаль. Была лишь тихая, холодная уверенность в правильности случившегося.
В дверь тихо постучали. Не настойчиво, как раньше, а робко, виновато.
— Маргарита? Девушка? Можно мне… мой дневник? — голос Тамары Семеновны дрожал.
Маргарита открыла. Женщина стояла на пороге, не решаясь переступить threshold.
— Простите меня. Я… я не хотела. Я просто не могла больше молчать. Сорок лет… — ее глаза наполнились слезами.
— Вам не за что просить прощения, — тихо сказала Маргарита. — Вы дали мне то, чего у меня не было. Понимание. Вы были храбрее всех нас.
Она протянула ей дневник. Тамара взяла его, прижала к груди.
— Он… Димочка… он поехал куда-то. Сказал, чтобы мама шла домой. Впервые… — она покачала головой. — Что же теперь будет?
— Теперь будет жизнь, — ответила Маргарита. — У каждого своя. И впервые — настоящая.
Она закрыла дверь и повернулась к комнате. Аня спала, разметавшись на кровати, обняв плюшевого единорога. Ее лицо было спокойным, без следов недавних слез.
Маргарита подошла, поправила одеяло, поцеловала дочь в лоб.
— Все кончилось, солнышко, — прошептала она. — Теперь все будет по-другому. Я обещаю.
Она подошла к окну. Двор был пуст. Ирина Петровна ушла. Ушла одна.
Маргарита осталась стоять у стекла, глядя на зажигающиеся в городе огни. Она чувствовала невероятную, все заполняющую пустоту. Но это была светлая пустота, как в новой, только что построенной комнате, в которую еще не внесли мебель. В нее можно было вдохнуть новый воздух. Можно было начать все с чистого листа.
Она не знала, что будет завтра. Не знала, вернется ли Дмитрий и захочет ли он того самого «шанса». Это было уже не так важно. Важно было то, что ее дом, ее крепость, ее дочь были в безопасности. Под ее защитой.
Она выпрямила плечи, вдохнула полной грудью и улыбнулась в отражение в темном стекле. Впервые за долгие-долгие месяцы ее улыбка была беззаботной и по-настоящему счастливой.
Война была окончена. И она в ней победила. Не уничтожив врага, а просто перестав воевать. И в этой тишине, наконец, можно было услышать себя.