– Ты обязана простить измену, – убеждала свекровь, не зная о моих планах.
Голос Тамары Васильевны в трубке был наставительным, густым, как прошлогодний мед. Он обволакивал, лишал воздуха, пытался втиснуть меня обратно в тесные рамки привычной жизни, из которой я уже мысленно сбежала. Я молча смотрела на экран семейного планшета, лежавшего на кухонном столе. Он был виновником всего, этот бездушный кусок стекла и пластика, подарок сыновей нам с Вадимом на прошлую годовщину. «Чтобы вы, родители, были на связи, в ногу со временем!» – сказал тогда младший, Кирилл. И вот, я в ногу. Догнала.
Всего три часа назад я протирала пыль в гостиной, когда планшет на столе пискнул. Уведомление из календаря. Я машинально глянула. «Ужин с Леночкой ❤️». В семь вечера. В нашем любимом «Старом парке». Имя Вадима под напоминанием. Леночка. Не Елена. Не Лена. А именно так, ласково, интимно, с этим дурацким красным сердечком, которое вдруг показалось мне живым, бьющимся и окровавленным.
Я не закричала. Не заплакала. Что-то внутри меня, наоборот, застыло, превратилось в лед. Я опустилась прямо на пол, на холодный ламинат, и долго сидела, обхватив колени руками. Мир сузился до этого экрана. Леночка. Кто она? Секретарша? Новый бухгалтер? Случайная знакомая? Ответ пришел сам собой, когда я вспомнила, как Вадим в последнее время стал тщательно подбирать галстуки, как от его пиджаков едва уловимо пахло чужими, сладковатыми духами, и как он начал ворчать, что я «совсем за собой следить перестала». Он говорил это не зло, а как-то по-отечески, снисходительно, будто давал ценный совет неразумной дочери. А я… я верила. Думала, это кризис его пятидесяти шести лет, обычное мужское брюзжание.
Тридцать лет брака. Тридцать лет я варила его любимый борщ по рецепту его матери, гладила его рубашки так, чтобы не было ни единой складочки, создавала уют в нашей трехкомнатной квартире в Туле, работая в школьной библиотеке за более чем скромную зарплату. Я была фоном. Надежным, привычным, как старый диван, который вроде и выкинуть жалко, и сидеть на нем уже не так удобно.
Когда Вадим вернулся с работы, я сидела на кухне. На столе стояла початая бутылка его дорогого коньяка, который он хранил для «особых случаев». Я никогда не пила коньяк.
– Марин? Ты чего это? – он удивленно повесил куртку на крючок. – Случилось что?
Он был бодр, чуть румян с мороза, пах дорогим парфюмом и… снова теми же чужими духами. Я медленно подняла на него глаза.
– Случилось, Вадик. Случилось.
Я молча развернула к нему планшет. Он вгляделся, и я увидела, как его лицо меняется. Сначала недоумение, потом раздражение, потом страх. Он дернул рукой, будто хотел смахнуть изображение, но планшет остался лежать на месте, безмолвным свидетелем. На его запястье блеснули умные часы – еще один подарок сыновей, которые так услужливо синхронизировались со всей техникой в доме.
– Это… это не то, что ты думаешь, – начал он стандартную, заезженную фразу. – Это по работе. У нее день рождения, мы с коллегами…
– С сердечком? – тихо спросила я. Мой голос был мне чужим. Спокойным и глухим. – Коллег по работе вы теперь так записываете? С сердечками?
Он замолчал, поняв, что врать бесполезно. Сел напротив, тяжело вздохнул.
– Марин, ну… бывает. Понимаешь? Просто… закрутилось. Это ничего не значит.
– Кто она? – спросила я, наливая себе еще коньяка. Руки не дрожали.
– Какая разница?
– Мне есть разница. Я хочу знать имя женщины, с которой мой муж ужинает с сердечками в календаре.
Он поморщился, будто я сказала какую-то пошлость.
– Елена. Она менеджер у поставщиков. Она молодая, Марин. Это просто… блажь. Бес в ребро. Ты же умная женщина, должна понимать.
«Умная женщина». Этой фразой он всегда затыкал мне рот, когда не хотел ничего объяснять. Я посмотрела на него, на его пополневшее, но все еще привлекательное лицо, на седину в висках, которую я когда-то находила благородной. И вдруг поняла, что не чувствую ничего. Ни любви, ни ненависти. Только холодную, звенящую пустоту. Словно из меня вынули что-то важное, а дыру залатали льдом.
– Завтра суббота, – сказала я, глядя в стену. – Позвонишь сыновьям, скажешь, что мы разводимся.
Вадим замер с открытым ртом.
– Что? Ты… ты с ума сошла? Разводимся? Из-за какой-то ерунды? Марина, опомнись! Тридцать лет! У нас дети, внуки скоро пойдут! Ты куда пойдешь? В твоем возрасте!
Вот она, эта фраза. «В твоем возрасте». Контрольный выстрел. Он не сказал «что мы будем делать?», он спросил «куда ты пойдешь?». Он уже списал меня со счетов. Я для него – приложение к квартире, к быту, к его статусу женатого человека.
– Я найду, куда пойти, – я встала и, не глядя на него, пошла в спальню. Из шкафа я достала большую дорожную сумку, которую мы покупали для поездок на море. Я начала спокойно складывать в нее свои вещи. Не все подряд. Свитера, джинсы, белье. Книгу Ремарка с заложенной страницей. Старенькую шкатулку с мамиными украшениями. Я действовала как автомат, без эмоций, без слез. Слезы придут позже. Или не придут совсем.
Первым делом я позвонила Ирине. Моя единственная, проверенная годами подруга, работавшая риелтором.
– Ирка, привет. Мне нужна квартира. Срочно. На съем. Однокомнатная. Чистая, и чтобы хозяева вменяемые.
Ирина на том конце провода помолчала секунду.
– Так. Понятно. Этот козел все-таки доигрался?
– Доигрался, – подтвердила я.
– Деньги есть на первое время?
– Есть. У меня своя карточка, я немного откладывала.
– Хорошо. Завтра в десять я за тобой заеду. Посмотрим пару вариантов. И, Марин… ты держись. Я с тобой.
Эта простая фраза «я с тобой» значила для меня больше, чем все слова о любви, которые я слышала за последние годы.
Потом был звонок Вадима сыновьям. Я слышала его приглушенный голос из кухни. Он что-то мямлил про «кризис», «надо время», «мама погорячилась». Затем позвонил старший, Антон.
– Мам, привет. Папа сказал… Может, не надо так сразу рубить? Вы же столько лет вместе. Может, стоит поговорить, к психологу сходить? С кем не бывает…
Антон был прагматиком, копией отца. Для него семья – это проект, который должен функционировать, несмотря на сбои.
– Антоша, решение принято. Я не буду это обсуждать.
– Но куда ты? Мам, тебе пятьдесят четыре!
И снова. «В твоем возрасте». Будто это диагноз.
– Я справлюсь, – ответила я сухо.
Следом позвонил Кирилл, младший.
– Мам… Это правда?
– Правда, сынок.
Он помолчал.
– Он тебя сильно обидел?
– Сильно.
– Мам, если тебе что-то нужно – деньги, помощь, просто скажи. Я приеду. Ты у меня самая лучшая, и ты заслуживаешь быть счастливой. Поняла?
В этот момент лед внутри меня дрогнул, и по щеке скатилась первая горячая слеза. Я быстро смахнула ее. Не время раскисать.
А потом позвонила Тамара Васильевна. Вадим, видимо, нажаловался и ей.
– Мариночка, здравствуй, деточка.
Ее голос сочился фальшивым сочувствием. Я знала эту тактику. Сначала «деточка», потом начнется обработка.
– Здравствуйте, Тамара Васильевна.
– Вадюша мне все рассказал. Ох, глупый, ну что с него взять. Мужик. У них это… природа такая. Ты же мудрая женщина, Мариночка. Семью надо сохранить. Столько лет прожили, душа в душу!
Я молчала. Душа в душу. Это когда он вечерами смотрит футбол, а я на кухне мою посуду?
– Ты не молчи. Я ведь тебе как мать. Хочу добра. Ну, оступился мужик, с кем не бывает? Простишь, и все наладится. Главное – семью не рушить. Это грех большой.
– Тамара Васильевна, – я старалась говорить ровно, – я не могу его простить.
– Что значит «не могу»? Обязана! – ее голос мгновенно стал жестким, металл прорезался сквозь мед. – Ты обязана простить измену. Ты жена! Ты должна быть выше этого. Подумай о детях! Подумай, что люди скажут! Разведенка в твоем возрасте… Кому ты нужна будешь?
Я прикрыла глаза. Карусель из одних и тех же фраз: «умная женщина», «в твоем возрасте», «сохранить семью». Это был их мир, их система координат, где женщина – функция, а не человек. А я больше не хотела быть функцией.
– Мне все равно, что скажут люди, – тихо, но твердо произнесла я. – И я не обязана. Ничего и никому.
– Ах вот ты как! – взвилась свекровь. – Я в тебе не ошиблась! Всегда знала, что ты с гнильцой! Неблагодарная! Вадюша на тебя всю жизнь положил, а ты!..
Я молча нажала кнопку отбоя. В ушах звенело. Но вместе со звоном я почувствовала странное облегчение. Я только что сожгла первый мост.
Утром заехала Ирина на своем стареньком, но резвом «Рено».
– Ну, боец, поехали твою новую крепость смотреть.
Мы посмотрели три квартиры. Две были откровенно ужасны: прокуренные, с ободранными обоями и затхлым запахом. Третья, на окраине города, в тихом спальном районе, оказалась на удивление светлой и чистой. Маленькая, но уютная. Хозяйка, пожилая интеллигентная женщина, уезжала на полгода к дочери в другой город.
– Мне главное, чтобы человек порядочный был, – сказала она, оценивающе глядя на меня. – А вы мне нравитесь. Глаза у вас честные.
Я подписала договор в тот же день. Перевезла свои две сумки. Когда я впервые закрыла за собой дверь, оставшись в абсолютной тишине чужой, но теперь моей квартиры, я села на пол посреди пустой комнаты и разрыдалась. Я плакала долго, навзрыд, как не плакала никогда в жизни. Это были слезы не столько горя, сколько освобождения. Я оплакивала не Вадима. Я оплакивала тридцать лет жизни, прожитых не для себя.
Первые недели были самыми трудными. Тишина оглушала. Я привыкла к фоновому шуму – к телевизору Вадима, к его шагам, к его покашливанию. Теперь единственным звуком было тиканье часов на стене. Я ходила на работу в свою библиотеку, возвращалась, готовила ужин на одного, читала. По вечерам звонила Ирина, рассказывала смешные истории про клиентов, вытаскивала меня на прогулки в парк. Сыновья тоже звонили. Антон продолжал нудеть про «помириться», Кирилл просто спрашивал, как я, и присылал смешные картинки.
Однажды вечером в дверь позвонили. На пороге стоял Вадим. Помятый, с букетом бордовых роз, которые я никогда не любила. От него пахло перегаром.
– Марин, пусти, – попросил он жалобно. – Поговорить надо.
Я осталась стоять в дверях, преграждая ему путь.
– Нам не о чем говорить, Вадим.
– Ну как не о чем? Я все осознал! Я был таким идиотом! Я с ней порвал, честное слово! Она мне не нужна, ты мне нужна! Марина, ну прости! Вернись домой! Все будет как раньше!
– В том-то и дело, Вадим, – я посмотрела ему прямо в глаза. – Я не хочу, как раньше.
– Да кому ты нужна в свои годы? – вдруг сорвался он на крик, отчаяние смешалось со злобой. – Думаешь, принц на белом коне прискачет? Побмыкаешься одна по съемным углам и сама приползешь!
Он понял, что сказал лишнее. Лицо его исказилось. Но было поздно. Он лишь подтвердил то, что я и так знала. Он не любил меня. Он просто не хотел терять удобную вещь.
– Уходи, – сказала я холодно. – И подай на развод сам. Или это сделаю я.
Я закрыла дверь перед его носом и прислонилась к ней спиной. Сердце колотилось как сумасшедшее. Но это был страх победителя, а не жертвы. Мост сгорел дотла.
Развод прошел на удивление быстро и буднично. Квартиру мы разделили через суд. Мне досталась неплохая сумма, на которую в Туле можно было купить скромную однушку. Но я не хотела оставаться в Туле. Этот город был пропитан прошлым. Каждая улица напоминала о чем-то.
Однажды вечером, листая в интернете статьи, я наткнулась на фотографии Суздаля. Древние белокаменные церкви, тихая речка Каменка, деревянные домики с резными наличниками. Город-сказка, город-покой. И тут же увидела объявление: «Студия мозаики в Суздале приглашает на начальный курс». Я с детства любила возиться с мелкими детальками, собирать пазлы. А тут – мозаика. Искусство создавать целое из осколков. Это показалось мне таким символичным.
Решение пришло мгновенно, так же, как и решение о разводе. Я позвонила Ирине.
– Ирка, я уезжаю.
– Куда на этот раз? На луну? – засмеялась она.
– Почти. В Суздаль.
– В Суздаль? Ты серьезно? Что ты там будешь делать?
– Жить. Просто жить. И собирать мозаику.
Ирина помолчала, а потом сказала:
– Знаешь, Маринка, я тобой горжусь. Ты самая смелая женщина из всех, кого я знаю.
Я сняла маленький домик на окраине Суздаля с крохотным садиком. Перевезла свои немногочисленные пожитки. Уволилась из библиотеки. Впервые за тридцать лет я была абсолютно свободна и никому ничего не должна.
Студия мозаики располагалась в старинном купеческом доме. Вел занятия пожилой, но очень энергичный мужчина по имени Григорий Петрович. Бывший архитектор, переехавший сюда из Москвы после смерти жены. В группе было всего несколько человек – такие же, как я, искатели душевного равновесия.
Работа с мозаикой захватила меня целиком. Я часами могла сидеть, подбирая кусочки смальты, откалывая щипцами нужную форму, выкладывая узор. Это была медитация. Мои руки, которые тридцать лет только и делали, что перелистывали книги да чистили картошку, теперь создавали красоту. Я делала свою первую работу – небольшое панно с изображением подсолнуха. Я вкладывала в него всю свою нерастраченную нежность, все свое новообретенное спокойствие. Осколки прошлого складывались в яркое, солнечное будущее.
Григорий Петрович часто подходил ко мне, смотрел на мою работу, давал дельные советы.
– У вас есть чувство цвета, Марина Викторовна, – сказал он однажды, глядя, как я подбираю оттенки желтого. – Редкое качество.
Мы разговорились. Он рассказал о своей жене, о работе в Москве, о том, как нашел утешение в этом древнем городе и в этом кропотливом ремесле. Я рассказала ему свою историю. Он слушал внимательно, не перебивая, не давая оценок. В его глазах я видела не жалость, а понимание и уважение.
– Вы словно феникс, – сказал он тихо. – Восстали из пепла. Только не из огненного, а из бытового. Он, знаете ли, порой бывает страшнее.
Прошло полгода. Моя жизнь текла размеренно и спокойно. Утренние прогулки по спящему городу, работа в студии, вечера с книгой у окна, из которого был виден купол Покровского монастыря. Я научилась быть одна и наслаждаться этим. Я научилась слышать себя.
Однажды вечером, когда я заканчивала очередную работу – мозаичный светильник, – пришло сообщение от Кирилла. Фотография крохотного сморщенного личика. «Мам, знакомься! Это Ольга Кирилловна. Вес 3400. Мы с Катей тебя очень любим!»
Я смотрела на фотографию моей внучки, и по щекам текли слезы. Но это были слезы тихой, светлой радости. Я стала бабушкой. Но я не была «бабушкой» в том смысле, который вкладывала в это слово Тамара Васильевна. Я была Мариной, женщиной, которая делает мозаику в Суздале и у которой только что родилась внучка.
Телефон снова пискнул. Сообщение от Григория Петровича. «Марина Викторовна, завтра обещают первый снег. Не хотите прогуляться по Торговой площади, выпить горячего сбитня? Говорят, его здесь варят по старинному рецепту».
Я улыбнулась. Открытый финал моей личной истории, который обещал быть куда интереснее всего предыдущего романа. Я выключила свет в своей маленькой мастерской, оставив на столе сиять разноцветными осколками почти готовый светильник, и написала ответ: «С удовольствием, Григорий Петрович».
Я больше не была фоном. Я сама стала картиной. Яркой, цельной, собранной из тысячи маленьких, но очень важных для меня кусочков. И это было настоящее счастье.