Тишина в квартире была неправильной, липкой. Ольга знала эту тишину. Такая бывает перед грозой или перед тем, как врач произнесет диагноз. Она стояла в прихожей, держа в руках авоську с еще теплыми батонами, и не могла заставить себя разуться. Из комнаты, которая двадцать лет была ее, а последние пять — ее спасением, ее крепостью, доносились незнакомые звуки. Скрежет, шуршание, приглушенный мужской голос — голос ее сына, Дмитрия.
Она медленно, словно ступая по тонкому льду, прошла по коридору. Дверь была приоткрыта. Ольга заглянула в щель, и мир качнулся, как палуба в шторм. Ее кровать, старинная, с резным изголовьем, память о родителях, была разобрана и сиротливо прислонена к стене. Ее письменный стол, заваленный инструментами для реставрации книг — скальпелями, костяными палочками, баночками с клеем, — был сдвинут в угол. А в центре комнаты, на месте, где еще утром стоял ее диванчик, Дмитрий и его жена Алина, возились с чем-то невообразимо розовым и пластиковым. Детская кроватка.
Сердце не ухнуло, не забилось чаще. Оно будто превратилось в кусок льда. Ольга тихо вошла в комнату. Они ее не сразу заметили, увлеченные инструкцией.
— Что это? — ее голос прозвучал глухо, чужеродно в этом новом, пахнущем пластиком пространстве.
Дмитрий вздрогнул, выпрямился. Его лицо, обычно открытое и простодушное, стало виноватым, как у нашкодившего школьника. Ему было тридцать два, но сейчас он выглядел на пятнадцать.
— Мам, ты уже вернулась… Мы… мы тут…
Алина, напротив, обернулась с выражением плохо скрытого торжества. Она была на позднем сроке беременности, и это обстоятельство, казалось, давало ей право на весь мир.
— Ольга Петровна, мы решили, что пора готовить детскую. Врач говорит, могу и не доходить до срока. А где ее делать? Не в нашей же спальне.
Она сказала это так, будто объясняла неразумному ребенку очевидные вещи. Будто эта комната не была единственным личным пространством Ольги в квартире, которую она сама же и помогла им купить, продав свою уютную «двушку» в центре Рязани пять лет назад. Она вложила все, до копейки, с одним условием — одна комната остается за ней. Навсегда. Они тогда клялись и божились. «Мамочка, да ты что, конечно! Это твой дом!»
— Моя комната, — повторила Ольга, не спрашивая, а констатируя. Взгляд ее скользнул по разобранной кровати, по столу, на котором лежал в полуразобранном виде фолиант восемнадцатого века — ее нынешняя работа, ее отдушина.
Дмитрий вжал голову в плечи.
— Мам, ну пойми… Ребенок родится. Куда его? Мы тебе на кухне диванчик поставим. Уютный. Ты же все равно там больше времени проводишь.
Именно в этот момент Алина произнесла фразу, которая стала спусковым крючком. Она произнесла ее с легкой, поучающей улыбкой, поглаживая свой огромный живот.
— Мне сказали: «Твоя комната теперь детская для племянника».
Это было сказано не так. Это было сказано: «Мы тут главные. Твое время прошло. Ты — функция, обслуживающий персонал. Пора на кухню, к диванчику». Ольга посмотрела на сына, ища в его глазах хоть каплю понимания, сопротивления. Но увидела лишь покорность и желание, чтобы все поскорее закончилось.
Она ничего не ответила. Лед в груди начал таять, но не слезами, а холодной, обжигающей яростью. Она молча развернулась и вышла из комнаты. В прихожей сняла пальто, повесила его на вешалку. Прошла на кухню. Авоська с батонами так и осталась стоять на полу в коридоре.
На кухне она открыла буфет и достала старую, еще советскую, вафельницу. Поставила ее на стол. Потом достала старый чугунный казан. Поставила рядом. Открыла антресоль и с трудом вытащила оттуда коробку с елочными игрушками — стеклянными, хрупкими, которые достались ей от бабушки. Эту коробку она поставила на казан. Затем вернулась в коридор, подняла авоську и выложила батоны на стол. Саму авоську, сплетенную ею в юности, аккуратно сложила и положила сверху. Потом она взяла стул.
Дмитрий и Алина, привлеченные странной тишиной, вышли в коридор. Они увидели, как Ольга, словно совершая некий ритуал, выносит на лестничную клетку стул. Затем возвращается и берет казан.
— Мам, ты чего? — голос у Дмитрия дрогнул.
Ольга не ответила. Она вынесла на площадку казан с коробкой. Потом вафельницу. Потом авоську с батонами. Она выносила все, что принадлежало им. Их кастрюли, которые она покупала в подарок на новоселье. Их новый тостер. Их уродливую пластиковую хлебницу. Она не бросала. Она аккуратно ставила вещь за вещью у стены, создавая на лестничной клетке странный натюрморт из их быта.
— Вы с ума сошли? — взвизгнула Алина, когда Ольга потащила к выходу их напольное зеркало в позолоченной раме. — Это же денег стоит! Соседи увидят!
— Увидят, — ровным голосом подтвердила Ольга, прислоняя зеркало к стене рядом с казаном.
Она действовала как автомат. В ее голове не было мыслей, только оглушительная, звенящая пустота и одно-единственное ощущение — обрубленные канаты. Она вернулась в квартиру. Дмитрий преградил ей путь.
— Мама, прекрати! Что ты делаешь?
Она посмотрела ему прямо в глаза. И он впервые увидел в ее взгляде не привычную материнскую любовь и всепрощение, а холодную, отстраненную сталь.
— Я освобождаю детскую, — сказала она. — Только не для вашего сына. А для себя.
Она обошла его, прошла в свою — свою! — комнату. Розовая кроватка все еще стояла посредине, как инородное тело, как оскорбление.
— Дима, — позвала она, не оборачиваясь. — У тебя есть десять минут, чтобы вынести отсюда это. И занести обратно мою кровать.
— Но, мама… Куда мы это денем?
— На лестницу, — ее голос не дрогнул. — Там уже приготовлено место. Рядом с вашими вещами.
Она села на пол у своего рабочего стола и взяла в руки скальпель. Пальцы привычно и твердо обхватили рукоятку. Она смотрела на полураскрытую старинную книгу, на пожелтевшие, истлевшие по краям страницы. Ей предстояло вернуть их к жизни. А может, и не только их.
За спиной послышалась возня. Скрип, ругань Алины шепотом, пыхтение Дмитрия. Розовое чудовище покинуло ее территорию. Через несколько минут они, молча, как провинившиеся слуги, занесли и неуклюже поставили на место разобранные части ее кровати. Ольга не проронила ни слова. Когда они ушли, плотно притворив за собой дверь, она встала, подошла и повернула ключ в замке. Дважды.
Оставшись одна, она позволила себе выдохнуть. Воздух вышел из легких с тихим стоном. Она не плакала. Она подошла к столу, отодвинула инструменты и достала из ящика старую записную книжку. Телефон подруги, Ирины, она знала наизусть, но нужно было что-то держать в руках, какой-то якорь.
— Ир, привет. Это я, — голос был хриплым.
— Олька? Что стряслось? У тебя голос, как будто ты вагон угля разгрузила.
— Почти, — она усмехнулась безрадостно. — Ир, я ухожу от них.
На том конце провода наступила тишина. Ирина не была из тех, кто ахает и причитает. Она была бухгалтером до мозга костей, мыслила цифрами и фактами.
— Подробности?
— Мою комнату превратили в детскую. Без меня.
— Твою комнату. В квартире, купленной на твои деньги.
— Именно.
— Ясно, — отрезала Ирина. — Значит так. Ночевать есть где. Собирай самое необходимое. Только самое-самое. Завтра утром я за тобой заеду. В девять. И не спорь.
— Ир…
— Я сказала, не спорь! — в голосе подруги прорезался металл. — Ты пять лет была для них удобной мебелью. Пора вспомнить, что ты человек. Жду в девять.
Положив трубку, Ольга почувствовала, как первая волна облегчения смывает ледяную корку с сердца. Она не одна. Она встала и начала собирать кровать. Одна. Это было тяжело, но она справилась. Она не стелила постель. Просто бросила на матрас старый плед. Спать она не собиралась.
Она начала паковать вещи. Не одежду. Одежда — это было неважно. Она аккуратно заворачивала в пузырчатую пленку свои инструменты. Каждый скальпель, каждый зажим. Складывала в отдельную коробку баночки с пигментами, клеем, воском. Упаковала стопку старинных книг — свою маленькую библиотеку. И, конечно, фолиант. Она обернула его в несколько слоев мягкой ткани и положила в самую большую сумку. Потом достала из шкафа старый фотоальбом. Пролистала. Отец, мать, она маленькая, ее покойный муж Сергей… Вот они с ним в Ленинграде, молодые, счастливые, на фоне разведенных мостов. Она вытащила эту фотографию и положила к книгам. Альбом с фотографиями, где был Дима, она оставила на полке. Прошлое было отсечено.
Ночь прошла в напряженном молчании. Из-за стены доносились приглушенные голоса — они спорили. Утром никто не вышел на кухню. Ольга сварила себе кофе в своей старой турке, выпила его, стоя у окна. Город просыпался. Дворник в оранжевой жилетке лениво мел палую листву. В окнах напротив зажигался свет. Обычная жизнь, которая к ней больше не имела отношения.
Ровно в девять раздался звонок домофона. Ирина.
Ольга надела пальто, подхватила две большие сумки и коробку. Открыла дверь своей комнаты. В коридоре стоял Дмитрий. Не спавший, с красными глазами.
— Мам… Куда ты? Постой. Давай поговорим.
— Мы уже поговорили, Дима. Вчера.
— Алина… она на нервах. Сама понимаешь, гормоны. Она не со зла.
Ольга посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом.
— А ты, Дима? У тебя тоже гормоны?
Он отвел глаза.
— Я вернусь за остальными вещами позже. Ключ оставлю в почтовом ящике.
Она прошла мимо него к входной двери. На лестничной клетке все еще стояли их вещи, как памятник вчерашнему безумию. Соседка, баба Маша, высунулась из своей двери.
— Оленька, у вас что, переезд?
— У меня — да, — спокойно ответила Ольга и начала спускаться по лестнице, где внизу ее уже ждала Ирина, готовая подхватить ношу.
***
Квартира Ирины встретила запахом кофе и яблочного пирога. Это было ее, Ирино, лекарство от всех бед.
— Садись, ешь, — скомандовала она, ставя перед Ольгой тарелку с огромным куском пирога. — Потом будешь реветь, если захочешь.
Но Ольга не хотела реветь. Она ела пирог, пила обжигающий кофе и чувствовала, как внутри что-то оттаивает.
— Спасибо, Ир.
— За пирог? Всегда пожалуйста. За то, что вытащила тебя из этого… серпентария? Тоже пожалуйста. Оль, ты же понимаешь, что это конец. Ты не вернешься.
— Понимаю, — твердо сказала Ольга. — Я и не собиралась. Мне нужно снять квартиру.
— Уже ищу, — Ирина кивнула на ноутбук, открытый на сайте объявлений. — Что хотим? Чтобы светлая, не «евроремонт», и чтобы комната была большая, под твою мастерскую. Правильно?
Ольга кивнула, поражаясь ее деловой хватке.
— Ир, а деньги? У меня сбережений не так много. Пенсия только через пару лет.
— Прорвемся, — Ирина махнула рукой. — Во-первых, у тебя есть твоя работа. Твои книги. Ты лучший реставратор в городе, не прибедняйся. Во-вторых, есть у меня одна идейка. Помнишь Захара Семеновича? Который антиквариатом занимается?
— Помню. Я ему как-то Евангелие старинное латала.
— Вот. Он расширяется, открывает еще один салон, и ему нужен человек, который будет не только реставрировать, но и консультировать. Оценивать книги, рукописи. Он про тебя спрашивал. Говорит, глаз-алмаз. Зарплата там… очень приличная. Позвонить ему?
Ольга смотрела на подругу, и в горле стоял ком. Пять лет она чувствовала себя тенью, приложением к молодой семье. А здесь, за час, ей не только дали кров и пирог, но и нарисовали план новой жизни.
— Позвони, — выдохнула она.
Квартиру они нашли через три дня. Это было чудо. Старый «сталинский» дом в тихом центре, недалеко от Кремлевского сада. Огромные окна, выходящие на юг, высокие потолки с лепниной и одна большая комната, метров тридцать. Квартира была «убитая», с облупившейся краской и старыми обоями, но Ольга влюбилась в нее с первого взгляда. Она видела не разруху, а потенциал. Она видела свет.
— Беру, — сказала она хозяйке, пожилой интеллигентной женщине, даже не торгуясь.
Переезд был быстрым. Ирина наняла «Газель». Они перевезли оставшиеся вещи: книги, рабочий стол, разобранную кровать, немного посуды и одежды. Дмитрий не появился. Только прислал смс: «Мам, ключ в ящике. Прости, если можешь». Ольга не ответила.
Первая ночь в пустой, гулкой квартире была страшной и одновременно упоительной. Ольга собрала кровать, постелила чистое белье, пахнущее Ириным кондиционером, и легла. В окна лился свет уличных фонарей, рисуя на потолке причудливые узоры. Тишина. Никто не ходил за стеной, не работал телевизор, не плакал ребенок. Только ее дыхание и гул города где-то вдалеке. И она поняла, что это не тишина страха. Это тишина свободы.
Работа у Захара Семеновича оказалась даже интереснее, чем она думала. Она не только сидела над своими фолиантами, но и общалась с людьми, держала в руках уникальные вещи, рассказывала истории, заключенные в старых переплетах. Ее уважали. К ее мнению прислушивались. Она расцвела. Сменила прическу, купила себе новое пальто — не практичное темное, а яркое, цвета осенней листвы. Она начала улыбаться своему отражению в витринах.
Однажды, разбирая очередной архив, она наткнулась на тоненькую книжицу стихов начала двадцатого века. На форзаце была дарственная надпись каллиграфическим почерком: «Анне, чьи глаза — два озера, в которых я тону безвозвратно. Ваш А.». Ольга провела пальцем по выцветшим чернилам. Она вспомнила фотографию из Ленинграда, своего Сергея, его восторженный взгляд. И впервые за долгие месяцы ей захотелось не просто работать с прошлым, а создавать что-то свое.
В обеденный перерыв она зашла в магазин для художников и купила набор акварели, бумагу и кисти. Вечером, придя домой, она заварила чай, включила старую пластинку с Вивальди и села у окна. Она не умела рисовать. Но она просто взяла кисть, обмакнула ее в синюю краску и провела по листу. Получилась неровная, робкая линия. Потом еще одна. И еще. Она рисовала небо за окном, такое же синее и бездонное, как озера в глазах той самой Анны из старой книги. Она рисовала до глубокой ночи, забыв про ужин, и чувствовала, как что-то застарелое, больное, выходит из нее вместе с краской, оставаясь на бумаге.
***
Прошло почти полгода. Наступила зима. Рязань укрыло пушистым снегом. Квартира Ольги преобразилась. Стены она выкрасила в теплый, сливочный цвет. На окнах появились легкие льняные занавески. В углу, у окна, стоял ее рабочий стол, идеально организованный. На стенах висели ее первые, наивные акварели — пейзажи, натюрморты, просто цветовые пятна. Это был ее мир. Ее территория.
В один из субботних дней раздался звонок в дверь. Ольга не ждала гостей. Она посмотрела в глазок и замерла. На пороге стоял Дмитрий. Один. В руках он держал какой-то сверток.
Она открыла.
— Привет, мам.
— Здравствуй.
Он вошел, неуверенно оглядываясь. Он был в ее квартире впервые.
— У тебя… красиво. Светло.
— Мне нравится, — спокойно ответила Ольга. — Ты по делу?
— Да я… вот. Это тебе. С Новым годом. Скоро ведь.
Он протянул ей сверток. Ольга развернула. Внутри была дорогая, бессмысленная шаль какого-то ядовито-лилового цвета. Явно выбирала Алина.
— Спасибо, — сказала она и положила шаль на комод. — Чаю хочешь?
— Да, если можно.
Она молча прошла на кухню, он поплелся за ней. Сел на стул, который когда-то стоял на их лестничной клетке.
— Мам, я поговорить пришел, — начал он, когда она ставила чайник. — Мы… я виноват перед тобой. Очень.
Ольга молчала, доставая чашки.
— Алинка родила. Мальчик. Назвали Артемом. Здоровый.
— Поздравляю.
Ее тон был ровным, вежливым. Слишком вежливым.
— Мам, мы одни не справляемся. Алина устает, я на работе пропадаю. С ребенком тяжело. Няня — дорого. Может… вернешься? Мы диванчик на кухню купили. Как и говорили. Хороший. Раскладной.
Ольга медленно повернулась. Она посмотрела на своего взрослого сына, на его умоляющее лицо. И не почувствовала ничего. Ни жалости, ни злости. Пустоту.
— Дима, — сказала она очень тихо. — Посмотри на меня. Ты видишь здесь бабушку, готовую спать на раскладном диванчике на кухне, чтобы вы с Алиной могли спокойно жить?
Он растерянно моргал.
— Я вижу женщину, — продолжила Ольга, — у которой есть своя квартира. Своя любимая работа. Свои увлечения. Своя жизнь. И в этой жизни, Дима, нет места для диванчика на кухне.
— Но ты же моя мама! Ты бабушка! В твоем возрасте…
— Вот именно, — перебила она его, и в ее голосе впервые за весь разговор прозвучала сталь. — В моем возрасте пора, наконец, пожить для себя. Я свою материнскую миссию выполнила. Я тебя вырастила. Помогла купить квартиру. Все. Дальше — сами.
Она налила кипяток в чашки. Поставила одну перед ним.
— Пей чай и иди.
— Мам… но как же мы?
— Так же, как и все остальные, Дима. Сами. Взрослейте.
Он ушел, не допив чай. Оставив на комоде лиловую шаль. Ольга взяла ее двумя пальцами, вынесла в коридор и аккуратно положила в мусорное ведро. Потом вернулась в комнату, взяла с полки тот самый фолиант, который реставрировала в день своего «бунта». Он был готов. Кожаный переплет лоснился от воска, золотое тиснение сияло, страницы были очищены и укреплены. Она провела по нему рукой. Он был спасен. Он был готов к новой, долгой жизни.
В понедельник она принесла книгу Захару Семеновичу. Он ахнул.
— Оленька Петровна, это не реставрация, это волшебство! Заказчик будет в восторге. Кстати, он как раз сегодня должен зайти. Хочет лично вас поблагодарить.
Заказчиком оказался мужчина лет шестидесяти, с седой бородкой и живыми, смеющимися глазами. Звали его Андрей Николаевич. Он был историком, профессором из Москвы, приехавшим в Рязань поработать в архивах.
Он взял книгу в руки с такой нежностью, словно это было живое существо.
— Невероятно, — прошептал он. — Я думал, она безнадежна. Вы вернули ей душу.
— Я просто сделала свою работу, — улыбнулась Ольга.
— Нет, это не работа. Это искусство, — он поднял на нее глаза. — Ольга Петровна, я непростительно поведу себя, но… могу я пригласить вас выпить кофе? Я совершенно не знаю города, а вы, я уверен, могли бы рассказать о нем больше, чем любой путеводитель.
Ирина бы сказала: «Соглашайся немедленно!». Старая Ольга отказалась бы, смутившись. Новая Ольга посмотрела в его умные, заинтересованные глаза, увидела в них не жалость, а искреннее уважение, и сказала:
— С удовольствием, Андрей Николаевич. Я знаю одну чудесную кофейню, совсем рядом. Там подают восхитительный медовый раф.
Они вышли из антикварного салона на заснеженную улицу. Падал легкий снег, искрясь в свете фонарей. Ольга вдохнула морозный, чистый воздух и рассмеялась. Просто так. От ощущения легкости и правильности всего происходящего. Впереди была кофейня, разговор с интересным человеком, а дальше… Дальше была целая жизнь. Ее собственная. И она только начиналась.
🔔 Чтобы не пропустить новые рассказы, просто подпишитесь на канал 💖
Самые обсуждаемые рассказы: