Тайга осенью — не место для слабых. Воздух, еще не скованный зимней сталью, уже звенит предчувствием холода.
Он густой и пряный от запаха перезрелой брусники, влажной хвои и горьковатого дыма из трубы избушки Агафьи.
Но тишину эту, древнюю и всеобъемлющую, вновь нарушил навязчивый гул.
Снова «гости». На сей раз — не губернатор, а чиновники рангом пониже, в камуфляжных разгрузках поверх пуховиков, пахнущие потом, металлом и чем-то химически-сладким.
Они выгрузили у сруба ящики с консервами, мешок муки и, похлопывая себя по карманам в поисках связи, стали объяснять:
—Агафья Карповна, забота у нас о вас. Медведи-шатуны в этом году злые, к жилью близко подходят. Страшно вам одним. Вот, привезли современное средство — петарды! — Один из них, румяный, с бегающими глазами, торжественно протянул ей картонную коробку, набитую яркими бумажными цилиндриками.
Агафья молча приняла коробку. Ее пальцы, шершавые и узловатые, как корни кедра, сомкнулись на картоне. Она смотрела не на петарды, а в лицо мужчине, ища в его взгляде хоть каплю понимания.
Но видела лишь дежурную улыбку и скучающую спесь человека, который сделал дело и ждет одобрения.
— Сила в них огромная, — продолжал чиновник, видя ее молчание.
— Бам! — он резко хлопнул в ладоши, и Агафья невольно вздрогнула.
— И медведь — на десять верст в сторону! Как миленький! Шумом зверя отгоняем. Прогресс!
Слово «прогресс» повисло в холодном воздухе неуместным и жалким ругательством.
Они уехали, оставив после себя гул в ушах и неестественную тишину, будто испуганную этим басом. Агафья осталась одна с коробкой в руках.
Она поставила ее на крыльцо и отодвинула, словно от греха. Эти пестрые палочки пахли серой и порохом — запахами чуждого, городского мира, мира войны и суеты, который она всю жизнь избегала.
Наступили сумерки. Тайга погрузилась во мрак, живой и дышащий. Агафья вышла на крыльцо, слушая.
Она знала, что где-то там, в чаще, возможно, и правда бродит голодный хозяин — медведь.
Она уважала его страх и силу. Их сосуществование было диалогом, тихим и многовековым, построенным на взаимной осторожности и знании границ.
Стук топора, дым костра, звон ведра — вот был ее язык, на котором она говорила с лесом: «Я здесь. Я живу. Не тронь».
И лес отвечал ей тем же.
А эти петарды… это был не язык, это был вопль. Грубый, истеричный, слепой. Вопль, который не предупреждал, а калечил тишину. Который не вел диалог, а сеял панику и боль.
Вдруг с края поляны донесся шорох. Тяжелый, упругий. Захрустел валежник.
Из мрака между стволами проступила массивная, темная туша. Медведь.
Он шел неспешно, ведомый любопытством и голодом, низко опустив голову и втягивая воздух.
Сердце Агафьи заколотилось. Рука сама потянулась к коробке.
«Бам! — стояло у нее в ушах.
— И медведь — на десять верст в сторону!» Она взяла одну из пестрых палочек.
Она была легкой и хлипкой в руке.
Медведь приблизился, став уже не абстрактной «угрозой», а конкретным, могучим зверем.
Видны были лоснящиеся бока, мощная холка. Он был прекрасен в своей дикой силе.
Агафья замерла с петардой в руке. И вдруг ее умом, отточенным жизнью в ладу с природой, осенила простая и ужасная мысль.
Что сделает зверь, оглушенный внезапным адским грохотом и болью в глазах?
Побежит прочь? Или в панике, в слепой ярости, бросится на источник этой невиданной, оглушающей атаки?
Прямо на нее.
Прямо на избу.
Она не стала бы отпугивать зверя. Она бы разъярила его.
Медведь встал на задние лапы, вглядываясь в темный силуэт избушки.
Мир замер.
Агафья медленно, очень медленно опустила петарду обратно в коробку. Она сделала шаг вперед, к краю крыльца.
Не отводя глаз от зверя, она подняла руку не для броска, а как бы указывая на себя.
И тихо, но твердо, полным голосом, каким говорила с тайгой всю жизнь, произнесла:
— Уходи. Здесь живут люди.
Медведь, услышав человеческий голос — четкий, ясный, без страха и агрессии, — постоял еще мгновение, фыркнул, опустился на все четыре лапы и тяжело, неспеша, стал уходить обратно в чащу, растворяясь в тенях.
На следующее утро Агафья взяла коробку с «прогрессом», отнесла ее подальше от дома и положила на большом валуне у тропы — как памятник человеческому невежеству.
Пусть дожди размочат картон, пусть ветер унесет серный порох.
Они привезли ей страх в яркой упаковке. А она ответила тишиной и мужеством.
Потому что с тайгой нельзя говорить на языке взрывов.
С ней можно говорить только на языке уважения. И он куда надежнее.