— Ань, мама сегодня звонила, опять совсем расклеилась. Говорит, суставы так крутит, что даже тряпку в руках держать не может. Я обещал, что ты завтра с утра к ней заскочишь, поможешь прибраться немного.
Дмитрий произнёс это своим обычным, будничным тоном, не отрываясь от экрана телефона, листая какую-то новостную ленту. Он стоял посреди кухни, одетый в домашние треники и футболку, и от него ещё пахло уличной прохладой. Анна сидела за столом, медленно помешивая остывающий чай в чашке. Пятничный вечер растекался по квартире тишиной и запахом жареной картошки с луком. Она ждала этих слов. Она знала, что они прозвучат, как знала, что после пятницы наступает суббота. Каждый раз одно и то же.
— Нет, — сказала она. Спокойно, ровно, не повышая голоса. Простое, короткое слово из трёх букв. Оно упало в уютную тишину кухни, как камень в стоячую воду.
Дмитрий оторвал взгляд от телефона. На его лице проступило недоумение, будто она ответила ему на иностранном языке.
— Что значит «нет»?
— То и значит. Я никуда не поеду. У меня выходной. Один на неделе, между прочим.
— Ань, ты чего? Это же мама. Ей плохо, она просит помочь. Это что, так сложно — раз в неделю съездить к моей матери?
Он убрал телефон в карман, и его поза мгновенно стала другой — более напряжённой, готовящейся к наступлению. Он смотрел на неё в упор, и в его взгляде уже не было вечерней расслабленности, только железобетонная сыновья уверенность в своей правоте.
— Твоей матери, Дима, становится плохо аккурат в пятницу вечером. Как по расписанию, — Анна отставила чашку и тоже посмотрела на него. — В понедельник она прекрасно доезжает на другой конец города на рынок за «самыми лучшими помидорами». В среду она два часа гуляет с подружками в парке. А в пятницу у неё отказывают все конечности разом. Тебе самому это не кажется странным?
— Это называется ремиссия! — отчеканил он заученную фразу. — Врач сказал, ей нужно больше двигаться, когда есть силы. А когда нет — нужен покой. Ты просто не хочешь понимать, что человек болеет. У тебя нет ни капли сочувствия. — Сочувствие у меня есть. А вот желания быть бесплатной домработницей для здоровой женщины, которая разыгрывает спектакли, у меня нет.
Градус разговора резко пошёл вверх. Воздух на кухне стал плотным, тяжёлым. Приятный запах ужина больше не казался уютным, он стал душным.
— Ты сейчас мою мать симулянткой назвала? — Дмитрий шагнул к столу, упираясь костяшками пальцев в столешницу. — Ты вообще в своём уме? Она всю жизнь на ногах, на тяжёлой работе, здоровье оставила. А теперь, когда ей нужна помощь, ты нос воротишь? Я не узнаю тебя, Аня.
Его голос не срывался на крик. Он говорил с давлением, с праведным гневом человека, чью святыню только что оскорбили. И именно это спокойное, уверенное давление вывело Анну из себя окончательно. Вся усталость, накопившаяся за неделю, всё раздражение от этих бесконечных манипуляций, вся злость на его слепую, непробиваемую веру — всё это прорвалось наружу.
— Да на твоей мамочке пахать можно! Она тебе врёт, а ты ей веришь! И помогать я ей больше по дому ходить не собираюсь! Я не прислуга!
— Моя мама никогда не врёт! Так что не надо тут строить из себя… А ты… Ты…
— Ты веришь каждому её вздоху, каждому стону! Я видела, как она сумки с этого твоего рынка тащит, такие, что я бы не подняла! А тебе по телефону плачется, что ложку до рта донести не может!
Она стояла напротив него, и её лицо горело. Она сказала это. То, что копилось месяцами, что она прокручивала в голове сотни раз. Дмитрий смотрел на неё, и его лицо окаменело. Он не ожидал такого прямого удара. Он привык, что она уступает, соглашается, пусть и с недовольным видом. Но такого он не слышал никогда.
— Понятно, — ледяным тоном произнёс он после долгой паузы. — Значит, так.
Он не стал спорить дальше. Он просто развернулся и вышел из кухни. В квартире не стало тихо — тишина сменилась густым, злым молчанием, которое было громче любого крика. Анна осталась стоять посреди кухни, тяжело дыша. Она понимала, что только что сожгла мост. И впервые за долгое время ей было всё равно.
Субботнее утро не принесло с собой ни мира, ни даже перемирия. Оно пришло с серым, безразличным светом, просачивающимся в спальню, и молчанием, которое было плотнее и тяжелее любой ночной темноты. Дмитрий проснулся первым. Он встал, стараясь не шуметь, но каждый его шаг по старому паркету был выверен и демонстративен. Это было молчание-упрёк, молчание-обвинение. Он прошёл на кухню, и Анна, лежавшая с открытыми глазами, услышала, как щелкнул чайник, как нарочито громко звякнула ложка о стенки его чашки. Он делал кофе. Только для себя.
Она полежала ещё минут десять, вслушиваясь в эту враждебную тишину, а потом тоже встала. Когда она вошла на кухню, Дмитрий сидел за столом, уставившись в телефон. Он не поднял головы, не поздоровался. Словно её не существовало в этом пространстве. Анна молча достала свою чашку, налила кипяток, бросила пакетик с чаем. Она не чувствовала ни вины, ни желания извиняться. Вчерашний взрыв опустошил её, но и принёс странное, холодное облегчение. Словно нарыв, который долго зрел, наконец прорвался.
Они сидели за одним столом, в метре друг от друга, и между ними пролегала пропасть. Дмитрий демонстративно листал ленту новостей, изредка хмыкая каким-то своим мыслям. Он ждал. Он был уверен, что она не выдержит этого давления, этого ледяного игнорирования. Что она начнёт говорить первой, оправдываться, просить прощения. Он уже прокручивал в голове, как великодушно её простит, но с условием, что «с мамой так нельзя». Он был режиссёром этого маленького утреннего спектакля и ждал от неё нужной реплики.
Но Анна молчала. Она спокойно пила свой чай, глядя в окно на серый двор. Её спокойствие было неестественным, оно не вписывалось в его сценарий. Оно выводило из себя куда больше, чем крики и ссоры. Закончив с чаем, она так же молча помыла чашку и ушла в комнату. Дмитрий услышал, как открылась дверца шкафа. Она одевается. Это его задело. Значит, у неё есть какие-то свои планы на этот день. Значит, ей всё равно, что он поедет один к больной матери, будет там один надрываться, мыть полы и окна.
Он тоже поднялся и пошёл одеваться. Он с вызовом натянул джинсы, старую футболку. Весь его вид должен был кричать о том, что он едет не на прогулку, а на тяжёлую работу, брошенный и непонятый собственной женой. Он уже был готов разыграть финальную сцену: взять ключи, тяжело вздохнуть у порога и уйти, оставив её наедине с её бессердечием.
Он обулся, взял с тумбочки ключи от машины. Анна вышла из комнаты, уже полностью одетая — джинсы, свитер, лёгкая куртка. Она выглядела собранной и на удивление спокойной. Дмитрий бросил на неё последний укоризненный взгляд, собираясь дёрнуть ручку двери.
— Подожди, — её голос прозвучал в тихой прихожей ровно, лишённый всяких эмоций. Он даже вздрогнул от неожиданности. — Одевайся. Поехали вместе, я тебе кое-что покажу.
Это было сказано не как просьба и не как предложение. Это был приказ, облечённый в спокойные слова. В её взгляде не было ни злости, ни мольбы. Только холодная, стальная уверенность. Дмитрия это сбило с толку. Весь его сценарий рухнул. Он ожидал чего угодно — продолжения скандала, слёз, уговоров — но не этого. Куда она собралась? Что хотела показать? Его мужское самолюбие требовало отказаться, хлопнуть дверью и уехать. Но что-то в её ледяном тоне, в её абсолютном спокойствии заинтриговало и обезоружило его. Он молча, не сводя с неё растерянного взгляда, потянулся за своей курткой.
Анна вела машину уверенно и молча. Она не включила музыку. Единственными звуками в салоне были ровный гул двигателя и едва слышное тиканье поворотника на перекрёстках. Дмитрий сидел на пассажирском сиденье, вжавшись в кресло. Его обиженное молчание сменилось сначала недоумением, а теперь уже и откровенным раздражением. Она ехала совсем не в ту сторону. Дом его матери находился на юге города, а они двигались на север, в старые промышленные районы.
— Ты можешь мне объяснить, куда мы едем? — не выдержал он, когда она свернула на очередную незнакомую улицу. Его голос был резким, полным сдерживаемой злости.
— Смотри, — коротко бросила Анна, не поворачивая головы. Её профиль был спокоен и сосредоточен, словно она просто ехала по своим делам, а он был случайным попутчиком.
Такой ответ взбесил его ещё больше.
— Что значит «смотри»? Это какая-то идиотская игра? Ты решила мне так отомстить за вчерашнее? Отвезти куда-то к чёрту на кулички? Если тебе не нужна моя мать, так и скажи, я поеду один. Останови машину.
— Мы почти приехали, — всё так же ровно ответила она.
Она сбавила скорость и свернула во двор, заставленный старыми «Жигулями» и парой современных иномарок. Прямо перед ними возвышалось типовое трёхэтажное здание из серого кирпича — бывший дом культуры какого-то давно закрытого завода. Облупившаяся штукатурка, большие, пыльные окна, вывеска с облетевшими буквами: «Дом Культуры «Рассвет». Анна заглушила мотор и повернулась к нему.
— Ждём, — сказала она.
Дмитрий обвёл взглядом унылый пейзаж. Старая детская площадка с ржавыми качелями, заросшие бурьяном газоны. Он ничего не понимал. Его злость начала перерастать в глухую ярость от этого абсурда.
— Я ничего не собираюсь ждать! Что это за цирк, Аня? Ты привезла меня смотреть на развалины? Что ты хочешь мне этим доказать? Что у тебя окончательно поехала крыша?
— Просто помолчи и посмотри на главный вход. Пять минут.
Она отвернулась к лобовому стеклу, давая понять, что разговор окончен. Её спокойствие действовало на него, как красная тряпка на быка, но было в нём и что-то такое, что заставляло подчиниться. Он сжал кулаки, откинулся на спинку сиденья и уставился на парадные двери ДК. Он будет сидеть ровно пять минут, а потом просто выйдет из машины и вызовет такси.
Прошла минута. Вторая. Из дверей вышла уборщица с ведром и выплеснула грязную воду на асфальт. Дмитрий демонстративно посмотрел на часы. На третьей минуте двери снова распахнулись, и на крыльцо высыпала целая группа пожилых женщин. Все они были одеты в яркие спортивные костюмы, оживлённо болтали и смеялись. А впереди, в ядовито-розовой ветровке и чёрных легинсах, энергично размахивая палками для скандинавской ходьбы, шла его мать. Раиса Петровна.
Дмитрий замер. Он смотрел, как его «умирающая», страдающая от невыносимой боли в суставах мать, бодро сбежала по ступенькам, которые, по её же словам, она не могла преодолеть без его помощи. Её щеки румянились отнюдь не от температуры, а от здоровья и хорошего настроения. Она громко, на всю площадь, давала указания своим подругам.
— Так, девочки, не отстаём! Спину прямо, палками работаем активнее! Валентина, не семени! Шаг шире!
Она выглядела не просто здоровой. Она выглядела лидером, тренером, источником неуёмной энергии. Она смеялась, и её смех, звонкий и сильный, долетал до машины. Дмитрий сидел с каменным лицом. Мир, в котором он жил, где была больная, нуждающаяся в его защите мать и чёрствая, бессердечная жена, треснул и рассыпался на его глазах. Он видел не просто обман. Он видел спектакль, в котором ему и Анне были отведены роли, а его мать была главным режиссёром и примой. Вся его праведная ярость, весь его сыновий гнев испарились, оставив после себя гулкую, холодную пустоту.
Анна не смотрела на Раису Петровну. Она всё это время смотрела на него. На то, как менялось его лицо, как сначала с него сползло раздражение, потом недоумение, а затем оно превратилось в неподвижную маску. Она дождалась, когда группа пенсионеров-атлетов, ведомая его матерью, скрылась за углом дома.
— Ещё вопросы есть? — ледяным тоном спросила она, нарушив тишину в салоне. — Можешь присоединиться к её тренировке. А я домой.
Анна завела двигатель и, не глядя в его сторону, выехала со двора дома культуры. Она оставила его там, наедине с его рухнувшим миром, с его ложью, с его матерью. Всю дорогу домой она не чувствовала ничего, кроме холодной, звенящей пустоты. Не было ни триумфа, ни злорадства, ни даже удовлетворения. Она просто сделала то, что должна была сделать давно. Закрыла вопрос. Дома она молча сняла куртку, прошла на кухню и поставила на плиту сковородку. В тишине квартиры громко зашипело масло.
Дмитрий вернулся поздно. Уже стемнело. Анна услышала, как он долго, с каким-то ожесточённым скрежетом, возился с ключом в замочной скважине. Дверь открылась. Он вошёл в прихожую, и она почувствовала, как вместе с ним в квартиру вполз холод и чужая, враждебная энергия. Он не разулся. Прошёл в комнату прямо в уличных ботинках, оставляя на чистом полу грязные, размытые следы. Анна сидела в кресле с книгой, но не читала. Она ждала.
Он остановился посреди комнаты. Лицо у него было серым, осунувшимся, но глаза горели сухим, злым огнём. Это была не злость на мать. Вся мощь его унижения, вся ярость от разрушенной иллюзии теперь была направлена на неё. На ту, кто посмела ему эту иллюзию разрушить.
— Ты наслаждалась, да? — его голос был низким и хриплым. — Тебе понравилось это представление, которое ты устроила? Притащить меня туда, как щенка, ткнуть носом.
Анна медленно закрыла книгу и положила её на столик. Она смотрела на него спокойно, без страха, без ненависти. Просто смотрела, как на незнакомого человека, который почему-то оказался в её доме.
— Я ничего не устраивала, Дима. Я просто показала тебе то, на что ты годами отказывался смотреть.
— Ты следила за ней! — он сделал шаг вперёд, и его кулаки сжались. — Ты выслеживала мою мать, чтобы унизить меня! Чтобы доказать какую-то свою мелочную правоту! Неужели ты настолько меня ненавидишь?
В его голосе не было обиды, только чистое, дистиллированное обвинение. Он уже переписал у себя в голове всю историю. В его новой версии она была не обманутой женой, а коварной интриганкой, а его мать — жертвой её шпионажа.
— Её врач, между прочим, сказал, что ей надо двигаться! Через боль, через силу! Это такая методика! Она себя заставляет, чтобы не слечь окончательно! А ты… Ты увидела только то, что хотела увидеть!
Это была слабая, жалкая попытка склеить разбитую вазу. Попытка уцепиться за соломинку, чтобы не признавать очевидного — что он был слепым идиотом, которым годами манипулировали. И Анна это поняла. Она поняла, что дело было не в его вере. Дело было в его выборе.
— Хватит, Дима. Не унижайся ещё больше, — она встала с кресла, и её спокойствие, её холодная правота окончательно вывели его из себя. Но она не дала ему заговорить. — Дело ведь не в том, что она врёт. Все люди иногда врут. Проблема в том, что ты хочешь, чтобы она врала. Тебе это нужно.
Он замер, сбитый с толку её словами.
— Что за бред ты несёшь?
— Это не бред. Это правда, от которой ты сейчас пытаешься убежать, — продолжала она ровным, убийственным голосом. — Тебе нужна её слабость. Тебе необходимо, чтобы она была больной, немощной, «умирающей». Потому что только на этом фоне ты чувствуешь себя сильным, нужным, настоящим мужчиной. Защитником. Спасителем. Ты не её жалеешь, ты жалеешь себя в этой роли. Её ложь — это топливо для твоего самолюбия. А я… я в этой вашей игре была просто функцией. Обслуживающим персоналом для декораций.
Каждое её слово было точным, выверенным ударом. Она не обвиняла, она констатировала. Она препарировала его душу тупым кухонным ножом, и он ничего не мог с этим поделать.
— Ты выбрал её не сегодня, не вчера. Ты выбрал её давно. Ты выбрал жить в удобном, тёплом вранье, где ты — герой, а она — бедная жертва. А правда… правда тебе не нужна. Она холодная и неудобная. И она требует быть взрослым. А ты не хочешь.
Он стоял посреди комнаты и смотрел на неё. Но он больше не видел свою жену. Он видел чужого, безжалостного человека, который заглянул ему прямо в душу и вывернул наизнанку всё самое стыдное. И в его взгляде была только ненависть. Густая, чёрная, бессильная. Потому что она была права. И это было самое страшное. В квартире повисло молчание, но это было уже не молчание ссоры. Это было молчание конца. Молчание двух чужих людей, запертых в одной коробке, которым больше нечего сказать друг другу. Никогда…