– Нинка-а-а! Роднуля-я-я!
Я слышу его голос, продирающийся сквозь гул толпы. Кручу головой и не вижу.
Узнаю ли? Через четыре-то года?
Букетик вот-вот выпадет из моей ладошки, вспотевшей от волнения.
Я подпрыгиваю на одном месте и пытаюсь разглядеть хоть что-то.
Море, море людское… Кто плачет, кто смеется, но счастливы от того, что они вернулись. Солдаты, выпрыгивающие из вагонов…
– Нинка-а-а! Роднуля-я-я!
Где же ты, Пашка?! Господи, я в тебя не верила. Но сейчас, именно сейчас поверю, если его увижу. Прости, господи, надо было поверить после капитуляции Германии. Но я прошу тебя, сейчас дай мне его увидеть. Пашку, моего Пашку, который прошел все четыре года, до самого Берлина – проклятого места, с которого все началось…
Он написал, что расписался кровью на их Рейхстаге. Так они все кровью расписывались везде, где шли – отступая, а потом отбирая клочок земли за клочком. И на каждом клочке расписывались кровью…
Люди, сплошные люди. Я держу букетик, словно только он меня и держит, как спасательный круг, чтобы я не потонула в этом людском океане. В нем намешано все: скорбь, радость, слезы, смех…
– Нинка-а-а! Роднуля-я-я!
Пашка, ну где же ты?! Я ведь так терпеливо тебя ждала! И когда не было писем с фронта, и когда я читала пляшущие строчки на обожженных листках-треугольничках. И когда вставала с рассветом, идти на завод. И когда падала без сил на кровать – не раздевшись, не съев свой паек, потому что уже не могла ничего… Ничего, кроме того, чтобы тебя ждать. Даже во сне.
И когда я возвращалась однажды домой, а в дом попала бомба. Родители погибли. Не мучились, нет, – мучилась потом я, но ждала, ждала, ждала…
– Нинка-а-а! Роднуля-я-я!
Я ждала тебя, вздрагивая от взрывов. Ждала, заваривая в кружке щепотку чая – а сервиз-то наш семейный погиб вместе с папой и мамой… Ждала, пересиживая в метро налет. И дотрагиваясь до скульптуры собаки, я бормотала: «Пашка, вернись домой!». Собачий нос поблескивал мне в ответ, словно подтверждал: «Он вернется».
– Нинка-а-а! Роднуля-я-я!
Меня толкают, и лишь немногие говорят:
– Простите, девушка!
Большинство, обнимая родных, идут вперед победной волной.
Где ты, Пашка?!
Я для тебя смастерила это платье – белое в бирюзовый горох.
На ногах – белые носочки и старые, довоенные туфли, непонятно как сохранившиеся в шкафу у Верки. Они блестят черным лаком – я ж их так надраивала, еще бы!
А на голове – завиточки, которые, Пашка, мне дались непросто. Чуть полголовы не сожгла, завивая.
–– Нинка-а-а! Роднуля-я-я!
Я от этого голоса готова зарыдать. Я почти уже выпускаю букетик из ладони.
Несколько дней уж бегаю на вокзал встречать поезда. И только сегодня услышала его голос. Как с небес. А самого-то не вижу, господи!
Именно в этот момент меня подхватывают сильные мужские руки. Меня сажают, как ребенка, на плечо и несут над толпой.
И я машу всем людям мира букетиком – ура, товарищи! Я дождалась! Вот он – мой Пашка!
Пахнет незнакомо – совершенно посторонним мужчиной. Табаком, потом…
Но я привыкну к нему снова. Разве может быть иначе?
Он так и несет меня до дома – на плече, обнимая за ноги.
– Пашка, поставь меня на землю! Тебе же тяжело!
– Своя ноша не тянет, Нинка-а-а!
– Встретила своего жениха? – мои соседи улыбаются. – Стол накрыт. Проходи, герой! Да поставь ты ее! Куда ж теперь твоя Нинка денется!
Я живу в бараке. Деревянном, двухэтажном доме, в котором поселилась Верка. И в который пришлось переехать мне после гибели родителей. Мы с ней и ее трехлетней дочкой живем в одной комнате. Да, в тесноте, но не в обиде.
Но, узнав, что Пашка возвращается, баба Шура, которая у нас за главную, выдает мне ключи от чердака.
– Пока там поживите. Все ж отдельно, – ворчит она. – Не распишаны еще, так почитай главное уже шделано. Жених живым вернулся.
У самой-то никого не осталось. Одна теперь одинешенька.
Я на чердаке прибралась. Ничего там из мебели нету, кроме колченого стула – но мне дядя Федя подправил. Фанерка вместо стола. И матрас на полу.
На фанерку для уюта поставила банку с цветочками.
– Вот так пока, Паш.
– Хоромы!
Он бросает вещмешок на пол и прижимает меня к себе.
– Нинка-а-а! Роднуля-я-я! – он зарывается лицом в мои волосы, и тут я окончательно понимаю: вернулся.
Пока не совсем мой, не совсем родной. Непроизвольно хочется отодвинуться, посмотреть ему в глаза, но сильные руки – таких не было у него до войны – не отпускают.
– Давайте сюда! – раздается крик снизу. – Накрыли уж! Картошка стынет!
– Пошли, Паш, зовут, – я смотрю на него снизу вверх. Он уходил мальчишкой, а вернулся незнакомым мужиком.
Мне – двадцать один, а было всего семнадцать. Ему – двадцать четыре, а было всего двадцать. Но такое ощущение, что прошло не четыре года, а все сорок.
Пашка нехотя отпускает меня.
Мы спускаемся во двор, где за столом – соседи из нашего дома и с других домов в округе. Есть и вернувшиеся солдаты. Они жмут Пашке руку и наливают самогонки:
– За победу!
Верка привычно улыбается. Ее жених, мой старший брат Костя, пропал без вести в сорок третьем. Он ушел на фронт в первые же дни войны, и они не успели расписаться. А Верка-то уже была беременна Олей. Костя успел посмотреть на малышку – Вера ему фотографию на фронт отправила. А потом он и пропал…
Но я знаю, что Верка его все равно ждет.
А вдруг? Чудеса случаются. Я тоже жду брата. Вон Пашку дождалась, может и Костю дождемся.
– Ну, что тут? Как тут? Где герой? – это во двор заходит Леонид… Леонид Михайлович, по-хорошему.
Ему почти сорок. И он ухаживает за нашей Веркой. Просит звать себя просто Леонидом. Хотя какой же из него Леонид? Весь Леонид Михайлович, как он есть – чуть полноватый, с лысиной и вечным портфелем подмышкой.
– Я не с пустыми руками пришел. Даже сомневайтесь.
Мы не сомневаемся – Леонид работает хозяйственником. Так он нам сразу и сказал. Заведует ресторанами. Сначала заведовал ими на вокзалах – которые еще в сорок втором открыли. Туда прям без карточек можно было заходить и есть. Только вот цены там заоблачные. Особо не походишь.
С прошлого года Леонид заведует всякими «Асториями» и «Аврорами». Тоже без карточек и тоже дороговастенько.
Они с Веркой и познакомились по этой линии. Верка успела до войны закончить торговый техникум. Вот ее и взяли в ресторан на Белорусском. Леонид сразу за ней начал ухаживать. Но Верка пока ждет Костю. А Леонид продолжает ее обхаживать.
Вот он Верке носит всякой еды – она хоть в ресторане работает, но оттуда ничего домой не берет. Говорит, с этим строго. Могут и посадить. А Леониду, видимо, можно – он начальник.
Ну и нам перепадает с барского плеча…
– А откуда такое богатство? – вдруг спрашивает Пашка, увидев консервы, буханки хлеба, колбасу, бутылки с вином.
– О, не беспокойтесь, герой вы наш! – масляно улыбается Леонид. – Я на спецпайке. Мне одному много. Вот скапливается. Я Верочке приношу. Подкормить, так сказать.
– Вы не служили? – продолжает свой допрос Пашка.
Верка стреляет глазами, показывая мне, что разговор хорошо бы повернуть в другую сторону.
– Паш, давай потом, – бормочу я.
Когда мы встречались, он был мягким и податливым. Как тесто. А может мне так только казалось?
– Чего потом, роднуль. С кем за стол садишься, надо наперед знать.
– Ничего страшного, Ниночка, – встревает Леонид. – Я отвечу вашему жениху. Видите ли, герой, люди нужны и в тылу. В том числе для обеспечения фронта всем необходимым. Включая, Павел, еду. Вас же там кормили? Кормили. И тут людей надо обеспечивать. Такие дела.
– Нас не очень-то кормили. Не вот этими вот деликатесами, – Пашка обводит стол рукой. – Ну да ладно. Давайте вашу рюмку.
Ох, помню время, когда и Пашка вином не брезговал. Отца, который самогонку гнал и пил, конечно тоже, порицал. Ругал на чем свет стоит.
– Я здоровьем слаб самогонку пить. Позвольте все ж вина. Тем более, я тут шампанского принес по такому случаю.
***
Вечереет. Дядя Федя принес гармонь и поет так задушевно, аж плакать хочется. Все ему подпевают. И не про войну песни, а горько.
– Ну что, герои, расходиться надо, – Леонид встает, как только возникает пауза между песнями. – Завтра рабочий день никто не отменял. Кстати, какие планы, Павел? Что делать намерен?
Ох, Пашке явно не до серьезных разговоров. Да и куда ему строить планы! Только ж вернулся. Пусть отдыхает пока. А там и подумаем.
– Найду чем заняться, – огрызается Пашка. – Не беспокойтесь за меня.
– Если что, обращайся. Помогу чем смогу.
На том Леонид и прощается.
– Без него точно легче дышится, – заявляет баба Шура. – Гнилой он нашквозь!
– Не ругайтесь, баб Шур! – устало протестует Верка. – Он хороший человек.
– Ты девка молодая. Хоть и с малой. Найдешь себе орла. За косерву не продавайся.
– Да не продаюсь я! – Верка утирает набежавшие слезы.
Я прижимаю ее к себе:
– Пойдем, Верунь, не плачь. Доведу тебя до комнаты.
Я тяну время – мы медленно идем до Веркиной комнатки, где уже спит Олька. Потом я также медленно возвращаюсь во двор.
Почти все ушли.
Баба Шура убирает со стола.
Пашка дремлет, положив голову на сложенные руки.
– Забирай героя.
Баба Шура помогает поднять Пашку. Я обхватываю его за пояс. А он опирается о мое плечо.
– Дойдете?
– Дойдем, баб Шур. Спасибо.
– Не за шта…
Поднимаемся на чердак по шатким, скрипучим ступенькам.
Я осторожно укладываю Пашку на матрас и начинаю стягивать с него сапоги.
– Пойди сюда, брось, оставь, – бормочет он. – Поди, поцелую хоть.
Я приближаю лицо к его губам. Но Пашка уже спит. Я целую его в лоб. По-матерински. Раздеваюсь и натягиваю длинную рубаху.
Кое-как снимаю с Пашки ремень. Аккуратно ставлю сапоги возле двери. Одежду кладу на колченогий стул, где и моя.
Осторожно ложусь рядом.
Хорошо, что сегодня ничего не случилось. Мы ж ничего такого до войны не делали. Только целовались. Надо попривыкнуть к нему. Хоть денечек.
Во сне Пашка обнимает меня и прижимает к себе.
Иногда я просыпаюсь от его стона или крика. Глажу по руке:
– Тихо-тихо, – как глажу Ольку, если она ревет.
Он тоже успокаивается.
Ничего, привыкнет Пашка к жизни мирной. Все мы привыкнем.
Утром я встаю потихонечку.
– Паш, я на работу. А ты спи, отдыхай. Там баба Шура тебе на завтрак чего-нибудь сварганит.
– Останься, Нинка.
Он тянет меня обратно на матрас.
Я смеюсь. Летнее солнце светит в оконце чердака.
– Пусти, Пашка! Не балуй!
Я быстро целую его в щеку и убегаю.
–– Нинка-а-а! Роднуля-я-я! – несется мне вслед.
И я всем готова рассказать, что Пашка-то вернулся!
Несмотря на то, что мне страшновато. И сердце заходится. И стучит, стучит, стучит…
***
Если вам понравилась история, рекомендую почитать книгу, написанную в похожем стиле и жанре:
"Не одинокие сто лет", Виктория Радецкая ❤️
Я читала до утра! Всех Ц.