Звонит мне утром женщина, голос такой, как у людей, которые умеют жить без истерик, но в этот раз им мешают обстоятельства: «Пётр, у нас щенок не ест корм. Совсем. Но ест пуговицы». Я сказал: «Снимите его с пальто», она вздохнула: «Он из швейной коробки ест». Тут я уже заинтересовался. Швейные коробки — это как маленькие музеи запахов, и если собака выбирает музей вместо столовой, значит, в музее выставка «Ешь меня».
К ним пришёл быстрым шагом, потому что щенок, пуговицы, швейная коробка — это всё слова из одного словаря «как получить рентген приключений». Дверь открыла Варя, у неё на пальце напёрсток, как у дирижёра — палочка. На полу — щенок, бело-рыжая комета по кличке Бублик, ушами — как пельмени, зубами — как кнопки. В углу — муж, Денис, с лицом человека, который уже два дня объясняет собаке, что корм — это еда, а пуговицы — декорации, и терпит поражение от обеих сторон.
— Покажите столовую, — говорю.
— Вот, — Варя ведёт на кухню. На полу миска из нержавейки, в ней сухой корм. Корм пахнет как мокрый картон с намёком на курицу. Миска звенит от моего взгляда. Бублик подходит, нюхает, делает вид, что не знает русских букв, отворачивается и уходит.
— Он даже не берёт одну гранулу, — Варя шепчет, как будто боится обидеть гранулы.
— А где швейная коробка?
— Там, — кивает в комнату, где на комоде царит прямоугольный бежевый сундук с цветочками. Рядом разбросано: метр портновский, катушки ниток, бархатная лента, пуговицы — как конфеты на елке. Пластик, перламутр, и какие-то странные, матовые, белые, чуть тёплые на вид.
Бублик, заметив, что мы смотрим туда, оживился. Подлетел, как магнит к холодильнику, и аккуратно, зубами, но с нежностью, взял одну белую матовую пуговицу и отошёл на ковёр. Положил перед собой, посмотрел на нас и, не торопясь, начал её перегонять языком по зубам, как драже. Не глотает, нет, смакует. Потом раз — и всё-таки сглотнул. Варя вдохнула так, будто сейчас позвонит мать, а лучше — травматолог.
— Он их не просто грызёт, — жалобно сказала она. — Он их ест. Сегодня утром было две. Потом одна. А потом мы поняли, что он не ест корм. Совсем. У него зубы лезут, может?
— У него лезет всё, — сказал Денис. — И руки, и губы, и пуговицы.
Я сел на корточки, взял в пальцы ещё одну белую. На ощупь — тёплая. Не пластик-пластик, а как ноготь. Нюхаю. И пахнет. Не ярко, не «борщ», не «рыба», а как… молочный шкаф без молока. Та самая кислая мягкость, которой пахнет сверху кружка с тёплым молоком, если её не мыли как следует. Я глянул на Варю. Она уже заметила, что я нюхаю пуговицы, и не удивилась. Люди, у которых щенок ест пуговицы, ко всему готовы.
— Откуда они?
— Бабушкино пальто, — сказала Варя. — Я срезала перед тем, как ткань пустить на плед. Пальто было послевоенное, тяжёлое, запах держало лет семьдесят. Пуговицы были «костяные», мама так говорила. Я их помыла. Но…
— А швейная коробка?
— Швейная — моего деда, портного. Там всё старое. Видите вон этот жёлтый кирпичик? Это воск для ниток. Им нитку натирают, чтобы не путалась. А вот пакетик — «пуговицы костяные, ГОСТ», правда старые. Там ещё баночка какая-то с коричневым…
— Баночка — откройте, — попросил я. Варя открыла. Запах попёр такой, что мне захотелось встать и идти. Нечто между рыбой и старой сапогой. «Рыбий жир», — сказала Варя. — Дед мазал им кожу, «чтобы мягче ходила». Я крышку держу, Бублик тянется носом, как будто я открыл банку с раем.
Ну вот и пазл. У нас не «щенок идиот». У нас логистика запахов и история. У нас на кухне — миска из металла, которая звенит, как праздник, если ты железная ложка, и пахнет картоном, если ты нос. А в комнате — швейная коробка, внутри которой живёт музей: костяные пуговицы (то есть — кость, здрасьте, белок, зубам лайк), жёлтый воск (жир, пчела, «можно?»), рыбий жир (это вообще билет на Марс для щенка). И ещё тут же — бархатная лента (вкус на ощущение — как колбаса для приличных), и Варя, которая шьёт по вечерам, трогает нитки руками после рыбы… Швейная коробка пахнет вкусной жизнью. Миска пахнет скучной. Всё просто.
— Но почему он не ест корм? Мы взяли хороший, дорогой, — говорит Денис. — С лососем.
— Лосося он уже нашёл, — говорю. — В коробке. И этот лосось не порошковый, а как надо — в памяти вещей. Плюс миска звенит, плюс зубы, плюс вы, когда он жуёт пуговицу, делаете «ах!» и бежите, и получается лучшая игра «догоняй меня с добычей». Он сейчас ест пуговицы, потому что пуговицы — это еда, внимание и судьба. А корм — шумная скука.
Тётя Лида, как в плохом спектакле, появилась в двери, потому что у нас подъезд такой — слышит слова «щенок», «не ест» и «пуговицы» и сам открывается. Лида оглядела бардак, щенка, пуговицы, меня. Сказала: «Он у вас дизайнер. Тянется к кнопкам». И ушла, оставив нам диагноз без рецепта.
Я попросил Варю показать зубы. Бублик терпеливо позволил заглянуть, десна пунцовые, зубы — как шило в коробке. Это тоже часть картины. Когда у тебя в голове зуд от зубов, ты выбираешь тёплое твёрдое, что пахнет смыслом. Корм не тёплый, пуговица — тёплая от рук. И ещё она «костяная», и мозг говорит: «да-да-да, это оно, бери два». Объяснять щенку словами «невкусно» бессмысленно. Он носом читает роман.
— Потерял уже две, — шепнул Денис, кивая на щенка. — Одна вчера вышла, я так радовался, как будто в лотерею выиграл. А вдруг застрянет?
— Вдруг — это любимый родственник всего плохого, — сказал я. — Мы живём без него. Но швейную коробку убираем сейчас. Холодильник вверх не поднимают, а коробку — можно.
Варя подняла коробку на шкаф. Бублик посмотрел на потолок, сел, подумал секунду и пошёл нюхать метки судьбы по ковру — запах ведь не выключишь. Я попросил миску. Взял, поднёс к уху, стукнул пальцем. Звенит как совесть. Налил в неё тёплой воды, бросил пару гранул. Они моментально отдали струйку куриного химического счастья, и стало пахнуть громче, но не лучше. Я взял плоское керамическое блюдце, раздавил пару гранул, залил тёплой водой до состояния «не каша, а сырость», добавил чайную ложку кефира — не как «запах», а как «мостик» из понятного детства в чуждую взрослость. Положил на пол блюда на коврик, чтобы не звенело и не скользило. Сел на пол рядом, чтобы у нас был вид «банда, поужинаем». Бублик подошёл. Нюхнул блюдце, удивился, что оно не громыхает. Лизнул. Ещё раз. Потом перешёл в режим «пауза между лизаниями». Варя расплакалась. Я сказал: «Это не любовь, это физика, но мы примем это как любовь».
Денис принёс из холодильника яйцо, сказал: «Можно?» Я мотнул головой: позже. Сначала научим язык есть сырое понятное — воду, теплее лапы, и запах не железа, а «молоко в другом виде». Я попросил Варины руки. Она удивилась, но дала. У неё пальцы пахли и нитками, и тем воском, и после обеда — рыбой. Я попросил её помешать в блюдце ложкой — не для «помешать», а чтобы «мамин» запах оказался рядом. Щенки иногда едят запах, не еду. Бублик съел треть блюда. Улегся рядом с блюдцем как с валенком.
Потом мы достали из морозилки… лёд. Нет, не водка. Формочки с водой, в одну из них Варя вчера случайно пролила чуть кефира, потому что у неё рука живёт отдельно, когда телефон звонит. Я дал Бублику кубик. Он с интересом выгнал его лапой, попробовал языком. От кубика пахло ничем, а налётом «чуть кефира». Зато он чуть охлаждал десны. И щенок перестал искать клыками пуговичные приключения. «Это ж обычный лёд», — сказал Денис. «Обычный лёд — это всё, что мы недооценивали», — сказал я и в этот момент понял, что звучал как плакат в кабинете терапевта.
С швейной коробкой разобрались, но я попросил её всё-таки открыть, чтобы «понюхать музей». И мы понюхали. Внутри оказался ещё один персонаж — маленький коричневый пузырёк с плёнкой этикетки, на котором угадывалось слово «клей». Я открыл — и в нос мобильная детство-деревня: костный клей. Тот самый, которым дед Варин приклеивал голенища и намагничивал воспоминания. Клей пах так, как пахнет для щенка «разрешённый мир»: корова, кости, суп, кузница, сигареты, печка. Пуговицы хранились с ним вместе. Конечно, он ест историю, а не ваш куриный порошок. Вы его не обижайте. Объясните новому миру, что тут тоже можно жить.
Мы убрали клей в пакет, потом ещё в банку, потом ещё в шкаф. Пуговицы Варя пересыпала в стеклянную банку с крышкой «щелчок», но это «щелчок» мы договорились открывать в другой комнате. На дно положили бумажку «не для Бублика». Это не заклинание, просто приятно. Денис откуда-то достал из чулана старую керамическую миску с двумя микротрещинами — «жена ругалась, что она некрасивая». В этот день миска была прекрасна. Керамика не звенит. Керамика — это приглашение посидеть.
Главный квест был не в том, чтобы «впихнуть корм», а в том, чтобы поменять сцену. Вечером на ковре мы разложили часть размоченного корма не «кучей», а «скрытым дождём»: по коврику, под угол ковра, на бархатную ленту (из швейной коробки, но чистую), под лапу стула. Бублик заходил в роль археолога. Он искал еду носом, а не глазами. Щенки согласны есть «охоту», а не «склад». Когда они работают носом, мозг останавливается от жажды пуговиц. Варя ходила за ним и комментировала как комментатор фигурного катания: «Отлично. Молодец. Стой. Не туда. Да нет, туда тоже ничего». Дом тихо смеялся, потому что дом любит, когда его перестают использовать как вокзал и начинают как дом.
Ночь прошла без пуговиц. Утром керамическое блюдце с тёплой сыростью снова стало интересным, а швейная коробка переехала на антресоль. Бублик два раза в день получал холодные «снежки» для десен, сушёный кусок говяжьей кожи (по разрешению собачьих богов), морковку на ужин — не как еду, а как дело. Денис нашёл в магазине коврик-«нюхательный», где внутри фланелевых клапанов прячется положенное. Бублик жил по новой схеме: «поработай — поешь». Пуговицы перестали быть «еда», остались «бабушка», а бабушку едят только мыши в сказках.
Тётя Лида, конечно, приходила каждый день «на контроль качества». Она смотрела, как Бублик роет носом коврик, и говорила: «Вот, другое дело. А то у вас был мальчик-манекенщик». Денис обижался за слово «манекенщик», Варя улыбалась, потому что у Лиды язык — швейная машинка: шумит, но шьёт.
Через неделю Варя достала из шкафа другое пальто — уже своё — и спросила: «Можно пришить новые пуговицы тут, в комнате, или лучше на кухне?» Я сказал: «Лучшая кухня — та, где нет швейной коробки». Она засмеялась, но пошла на кухню. Я с дивана сказал: «И не после рыбы». Она закатила глаза: «Что вы думаете, я совсем?» А потом призналась: «Я в тот раз нитки вощила воском, а потом руками кормила его, потому что он просил». Ну да. Вот так и строятся мосты между «пуговицами» и «кормом». Руки — главные мостостроители.
Самое нелепое случилось на третий день, когда к ним пришёл курьер с коробкой — звякнул звонок, в комнате зашипела игла швейной машины, дом вздохнул: «опять мир». Курьер на пороге, Бублик у дверей сел и посмотрел на меня: «Мы едим чужих?» Я сказал: «Нет, мы едим тихо». Он понял. Вообще щенки понимают всё, что мы говорим, если это про маршруты запахов, а не про «будь человеком». «Человеком» тут уже есть кому быть, у нас с этим перенаселение.
Однажды Денис меня спросил: «А что это были за белые? Они ведь не пластик из магазина». И я, как человек, которому иногда можно рассказывать странности, сказал: «Есть такая штука — галалит. Молочный пластик. Делали из молока и формалина. Из него делали пуговицы. Они пахнут молоком так, как молоком пахнет шкаф, если его не мыть. Для щенка это букварь. Он читает это как еду». Денис посмотрел на меня так, будто я объявил, что их пуговицы — это сгущёнка в твёрдом виде, и сказал: «Мир очень странный». Я согласился. Особенно когда в нём соседствует галалит, клей костный и нержавейка, а между ними маленькая собака, которой надо объяснить, где «да», где «нет», а где «потом».
Спустя две недели я пришёл опять, просто по дороге было. Дверь открылась, пахло швейной машиной и чем-то вкусным из духовки. Бублик несся ко мне с видом человека, который наконец нашёл смысл жизни под ковриком. На полу стоял плоский керамический круг с тёплой сыростью — там уже не было кефира, уже просто вода и корм, и ему было достаточно. Швейная коробка на антресолях собрала в себя музей, на крышке появилась бумажка от Вариного маркера: «Бабушка, мы помним». Я коротко заглянул внутрь — на дне лежал тот самый жёлтый воск завернутый в пергамент, рядом пакет «пуговицы костяные», и всё это пахло тише, потому что пакет и баночка, и ещё чуть пакет. Никакой магии, просто тройной забор. Дом умеет строить заборы, если ему объяснить от кого.
Мы посидели на кухне. Варя рассказала, что теперь Бублик сам носит коврик, если голоден. Денис рассказал, что одна пуговица всё-таки «нашлась» традиционным способом, и он теперь бог ритуалов: «гулял — сел — всё в порядке — спасибо, Вселенная». Я сказал, что Вселенная любит, когда ей благодарят без пафоса. В дверях появилась Лида: «Ну что, дизайнер теперь ест фабрикат?» Варя сказала: «Ест. И пуговиц больше не ест». «Жаль, — сказала Лида, — в нём было что-то от художника». И ушла, оставив после себя запах «мятные пастилки и шерсть».
Когда уходил, Бублик сделал странное: он подошёл к комоду, где раньше стояла швейная коробка, сел и посмотрел на антресоль. Потом на меня. Потом вздохнул, как старик, и пошёл на кухню, к блюдцу. Это был идеально понятный диалог. Он сказал: «Я помню, где музей». Я сказал: «Я помню, где столовая». И мы с ним оба сделали вид, что у нас два высших образования.
Я вообще не люблю морализаторство. Но тут в конце как-то само просится. Щенки не едят корм, когда корм — это шум, чужой запах и скука. Щенки едят пуговицы, когда пуговицы — это кость, молоко и внимание. Вы уберите молоко из пуговиц, уберите рыбий жир из коробки, уберите звон из миски — и у вас получится собака, которая ест то, что предназначено ей, а не вашей бабушкиной швейной памяти. И самое смешное — ничего героического делать не надо. Просто переставьте места. Пуговицы — в музей, миску — в керамику, корм — в воду, руки — в дело. И если повезёт, через пару дней вы поймёте, что победа — это не когда он «наконец жрёт». Победа — это когда дом дышит ровно, швейная коробка молчит, а щенок ест свой ветер с тёплой тарелки и не спорит с историей. Историю пусть едят мотыльки, у них проще гастроэнтерология.