Прошло несколько недель после истории с радикулитом. Осень вступила в свои права окончательно: по утрам лужи схватывало ледяным стеклышком, а воздух звенел от хрустальной свежести. Но на душе у Анны Ивановны стало светлее и теплее. Она больше не чувствовала себя одинокой на своем клочке земли. Рядом был Николай Петрович. Пока еще ворчливый, колючий, но уже не враг.
Их странная дружба началась с молчаливых знаков внимания. То Николай Петрович, копаясь у себя в сарае, перекинет через забор несколько досок, бросив через плечо:
– У меня лишние. На растопку, если что….
То Анна, сварив варенье из той самой малины, принесет ему баночку, скромно ставя на крыльцо:
– Чтобы не пропадало…
Однажды вечером, когда Анна пыталась справиться с прохудившимся ведром, за забором раздался привычный уже окрик:
– Эй, Вы там! Что это вы опять копаетесь? Весь покой мне нарушили!
Анна вздохнула. Ну вот, опять началось:
– ВеДРо проржавело, Николай Петрович, – ответила Анна Ивановна, уже не робко, а с легкой усталой улыбкой, – хочу залатать.
Из - за забора показалась суровая физиономия соседа:
– И чем? Руками? Глазами? Дай - ка сюда это ведро - то свое. И молоток есть? Гвозди?
Через минуту он уже был у нее во дворе, деловито постукивая по жести молотком. Анна стояла рядом, подавая гвозди с огромными шляпками, и не могла не улыбнуться про себя. Он ворчал без остановки.
– Вот ведь… ничего сами сделать не могут… то дров нарубить не могут, то ведра чинить берутся… Надо было сразу ко мне обращаться, я бы в два счета…
– Я б обратилась, да Вы бы сначала полчаса ругались, что я ас от дела отрываю, – не выдержала Анна.
Николай Петрович на секунду замолчал, удивленно подняв на нее брови, а потом… фыркнул. Это было похоже на начало смеха.
– Может, и ругался бы… Но ведро - то было бы уже целое.
Он закончил работу и, отдавая ведро, посмотрел на ее босые ноги в старых тапках:
– И обуться нормально нельзя? Осень на дворе. Застудите ноги, потом опять мне за Вами ухаживать, что ли?
– Как это — опять? – растерялась Анна Ивановна, но тут же взяла себя в руки, – да я в доме…
Сосед ушел, ворча, но через полчаса вернулся с охапкой аккуратно наколотых поленьев, – на, просуши. И смотри, чтоб дым из трубы завтра утром был. А то приду проверять.
С этого дня их общение стало ежедневным. Николай Петрович находил тысячу поводов перейти через калитку: то помочь поправить забор, то принести семян для будущего сезона, то просто поинтересоваться, не нужно ли чего из города. А однажды, в холодный дождливый вечер, он постучал в ее дверь, сжимая в руках запотевшую банку.
Меду тут… своего… – буркнул он, не глядя ей в глаза, – от простуды. Разводить теплой водой. Не горячей. Если, конечно, у вас вода горячая есть, то остудить надо и потом мёд туда.
– Спасибо, Николай Петрович, – Анна распахнула дверь шире, – проходите, чайку попьем. С вашим же медом.
Он замялся было, но вошел. Сидели за кухонным столом долго. Сначала говорили о пустяках: о погоде, о ценах в магазине, о сортах яблок. А потом разговор неожиданно пошел глубже.
– А Вы… один совсем? – осторожно спросила Анна.
– Один, – коротко бросил он, глядя в чашку, – жена давно умерла. Сын в другом городе. Приезжает раз в год, от силы. Звонит редко, – он помолчал, – а Вы? Что это Вас так… до ручки - то довели?
И Анна рассказала. Всю правду. Про холодильник со стикерами, про шкатулку, про слова сына, про вокзал. Говорила тихо, без слез, уже выплакав все. Николай Петрович слушал, не перебивая, и лицо его становилось все мрачнее и суровее.
– Так… – процедил он, когда она закончила. Кулаки его на столе сжались, – Так… Нехорошо это. Не по - людски. Родная мать! – Николай Петрович вдруг резко поднял на нее глаза, – а Вы… Вы сильная женщина, Анна Ивановна. Многие бы на Вашем месте сломались.
Эти простые слова “сильная женщина” прозвучали для нее как высшая награда. Она почувствовала, как по щекам сами собой покатились слезы, но это были уже не слезы отчаяния, а слезы облегчения. Кто-то увидел не жалкую, брошенную старуху, а сильного человека.
— Да какой уж сильный… — смахнула она слезу. —Сильный, — твердо повторил он. — Я вижу. И голова у вас на плечах есть, и руки золотые. Это… это ценно.
С тех пор они стали проводить вечера вместе. То у него, то у нее. Он читал газеты вслух, комментируя новости язвительными замечаниями, а она вязала или штопала его носки. Николай Петрович как-то признался, что любит кино про войну, и она нашла на блошином рынке старенький DVD-плеер и диски. Смотрели вместе, и он, бывший солдат, делал замечания:
– Враки все, не так это было!, – говорил сосед, а она спорила с ним, смеясь.
Как - то раз, проходя мимо его дома, она увидела, что он пытается одним топориком колоть толстенные чурбаки.
– Николай Петрович, да Вы опять спину захотите сорвать! – испугалась она.
– А чем еще колоть? Другого топора нет! – огрызнулся он.
На следующий день Анна отправилась в город и вернулась с новым, мощным колуном:
– Нате. Чтобы больше безобразий не устраивали.
Сосед взял колун, потрогал острое лезвие, и вдруг глаза его неожиданно блеснули.
– Спасибо, Анна Ивановна… Я вам… я Вам тогда рябину посажу. Под окно. Осенью красиво очень, и птиц зимой кормить.
И он действительно принес саженец и вместе с ней посадил его у ее крыльца. Они стояли рядом, испачканные землей, и смотрели на хрупкое деревце, и оба молчали. Но в этом молчании было больше понимания и тепла, чем в тысячах громких слов.
Анна смотрела на суровое, обветренное лицо Николая Петровича, на большие, неуклюжие руки, бережно утрамбовывающие землю вокруг рябинки, и чувствовала, как в ее сердце, оттаявшем после долгой зимы одиночества, пробивается что - то новое, теплое и очень хрупкое. Как этот саженец. Она боялась даже до конца признаться себе, что это было. Но это было похоже на счастье. То самое, о котором говорил во сне Иван.
Зима подобралась тихо, исподволь. Сначала она позолотила инеем крыши домиков в «Рассвете», потом накидала пушистые шапки на заборы, а однажды утром Анна Ивановна проснулась от непривычной тишины – все вокруг было густо засыпано снегом. Мир замер в чистом, белом безмолвии.
В ее маленьком доме было тепло. На столе, под кружевной салфеткой, ждал своего часа свежий каравай. Анна стояла у окна и смотрела на рябинку, которую они посадили вместе с Николаем Петровичем. Ее гроздья, припорошенные снегом, горели алыми огоньками, словно маленькие маячки, утверждающие: жизнь продолжается. И она была прекрасна.
За спиной послышался скрип калитки и знакомое покашливание. Она улыбнулась, не оборачиваясь. Николай Петрович вошел в дом, стряхивая снег с валенок.
– Морозец сегодня… кости ломит, – проворчал он привычным тоном, но в глазах у него было не ворчливое, а какое - то смущенное, даже торжественное выражение. В руках он держал не пакет с инструментами и не гвозди, а небольшой, тщательно завернутый сверток.
– Садитесь, Николай Петрович, чай уже закипает, – пригласила его Анна, и сердце ее забилось чаще. В их тихом, привычном общении в последние дни появилась какая - то новая, щемящая нота.
Анна и Николай сидели за столом, пили чай с ее вареньем и его медом. Молчание было комфортным для обоих, наполненное пониманием. Николай Петрович нервно перебирал край скатерти.
– Анна Ивановна… – начал он наконец, и голос его звучал непривычно глухо, – я тут… подумал. Живем мы по - соседски. И хорошо. Только вот… одному как - то холодно стало. И не в доме, а тут, – он ткнул себя в кофту, связанную из грубых ниток, в области сердца.
Анна замерла, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть тот хрупкий момент, что витал в воздухе.
– Я человек простой, – продолжал он, глядя куда - то мимо нее, на снежные узоры на окне, – не речистый. Вся романтика у меня в горячих точках да на работе осталась. Но… я Вас уважаю. Очень. Вы женщина с характером и с добрым сердцем, – сосед сделал паузу, собираясь с мыслями, – и я подумал… Может, хватит нам через калитку ходить? Может, объединим наши хозяйства? И… жизни.
Он раскрыл сверток. В нем лежала старая, потертая шкатулка из красного дерева. Николай Петрович открыл её. Внутри, на бархатной подушечке, лежала скромная, но изящная серебряная брошь в виде веточки рябины с двумя ягодками из крошечных гранатов.
– Это… Людмилыной бабушкина, – прошептал он, и имя покойной жены прозвучало не с болью, а с светлой печалью, – она бы… она бы Вас одобрила, я знаю.
Анна смотрела то на брошь, то на его суровое, вдруг ставшее таким беззащитным лицо. Слезы наворачивались на глаза, но это были слезы счастья. Такого простого, такого человеческого, такого заслуженного.
– Николай Петрович… – голос ее дрогнул, – Я не знаю, что сказать…
– Говорите “да” или “неТ”, – отрезал он, но в его глазах читался настоящий страх, – А то чай остынет.
Анна Ивановна рассмеялась сквозь слезы, взяла брошь и прижала ее к ладони. Камешки были холодными, но быстро согревались от ее тепла, – конечно, да! – выдохнула она, – конечно!
Николай Петрович не улыбнулся во весь рот, нет. Но все его лицо озарилось таким глубоким, таким безмерным облегчением и радостью, что стало ясно – слова здесь излишни. Он просто взял ее руку в свою большую, шершавую ладонь и крепко сжал. И в этом рукопожатии было больше обещаний и нежности, чем в самых красивых клятвах.
Они договорились обвенчаться тихо, скромно, весной, когда зацветет яблоня в его саду. И начали строить планы. Снести старый забор между участками. Сделать общую веранду. Перевезти ее нехитрый скарб к нему, в его более просторный и крепкий дом.
Их тихое, зрелое счастье было тем прочнее, что оно выстрадано. Они нашли друг друга на излете жизни, но подарили друг другу новое начало.
Однажды, в самый разгар их хлопот, раздался звонок на старенький телефон Анны. Она была занята и трубку взял Николай Петрович:
– Алло? Кто? Сергей? – лицо его сразу стало мрачным. Он посмотрел на Анну, сидевшую напротив с вязанием, – так… Подожди, – серьёзно сказал Николай в трубку и посмотрел на Анну, протягивая трубку, – тебя. Твой сын.
У Анны похолодели пальцы. Она вспомнила, что когда только переехала в дачный дом Лидии, решила сообщить сыну свой новый номер. Написала сообщение, но с тех пор так никто и не звонил. А тут вдруг! Не хотела брать. Не хотела снова впускать в свой новый, такой хрупкий мир боль старой жизни. Не хотела, но взяла, потому что сердце заныло – вдруг что - то случилось в семье сына…
– Мама? – голос в трубке был до боли знакомым, но в нем слышались растерянность и какая - то тоска, – мама, это я…
– Сергей, – произнесла она ровно, – что случилось?
– Мам, я… мы… – он запнулся, – у нас тут беда. С Катей.
И он рассказал. Рассказал все. Как Катя, всегда видевшая в родителях лишь эталон потребительства и равнодушия, окончательно сорвалась. Как она перестала учиться, связалась с плохой компанией, а однажды задержали, отвезли в полицию за хулиганство. А вчера, после грандиозного скандала, она наговорила им таких вещей, от которых у них, по его словам, “земля ушла из-под ног”.
– Она сказала… – голос Сергея сорвался в шепот, – она сказала нам: “Вот состаритесь – я вас выкину из дома, как вы бабушку”. Мама… – в трубке послышались сдавленные рыдания, – мама, прости нас! Мы не понимали, что творим! Мы разрушили все! Ирину уволили с работы, она не может оправиться, я на грани нервного срыва. Мы потеряли Катю. Мы потеряли все. И мы… мы так виноваты перед тобой.
Анна слушала. И странное дело – никакой злости, никакого торжества она не чувствовала. Лишь бесконечную, щемящую жалость. К ним и к их сломанной, пустой жизни. К их запоздалому прозрению.
– Сергей, – сказала она тихо, но очень четко, – я слышу тебя. Мне жаль, что так вышло. Искренне жаль, – мам, мы можем приехать? Поговорить? Мы хотим все исправить! Мы заберем тебя, купим новую квартиру…
– Нет, Сережа, – мягко, но непреклонно прервала его Анна, – меня не нужно никуда забирать. И нечего исправлять. Прошлое не исправить. Я вас простила. Давно. Для своего же спокойствия. Но я нашла свой дом и свою жизнь. Она здесь.
В трубке повисло тяжелое, давящее молчание.
– Но мама… мы же родные…
– Родные люди не выставляют друг друга на улицу, Сережа, – сказала Анна Ивановна без упрека, просто констатируя факт, – родные – это те, кто рядом в беде. У меня теперь здесь родной человек и мне с ним хорошо. Живите своей жизнью. И постарайтесь спасти Катю. Хоть ее попробуйте не потерять.
Она попрощалась и положила трубку. Руки ее дрожали. Николай Петрович молча подошел, взял ее руки в свои и крепко сжал.
– Все в порядке? – спросил он глухо, – теперь – да, – выдохнула Анна, – окончательно.
Анна Ивановна подошла к окну. Снег валил густой, белой пеленой, застилая прошлое, очищая мир для новой жизни. Горели алые ягоды на рябине под окном – её рябины. За спиной стоял человек, который стал ей опорой и другом.
Анна обрела все, о чем могла мечтать. Не большой дом, не богатство, не показную любовь. А свой угол. Свое тихое, настоящее счастье. Выстраданное и заслуженное. И она ни о чем не жалела. Ни о чем.
«Секретики» канала.
Интересно Ваше мнение, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка канала ;)