— Ну что, приехала к старухе побираться? — Нина Михайловна даже не подняла глаз от телевизора, когда Вера вошла в дом с чемоданом.
— Мам, я же объяснила — квартиру сдала, денег нет на новую. Только на месяц, пока не найдется что-то подешевле, — Вера Андреевна поставила чемодан у порога, чувствуя, как знакомый холодок пробегает между лопатками.
Сорок пять лет, а всё как в детстве — мамино неодобрение ощущалось физически, как сквозняк.
— И чего тебе моя мать обещала? Что возьмет на шею еще одну нахлебничку? — Нина отложила пульт и наконец посмотрела на дочь. В ее глазах читалось привычное раздражение, смешанное с усталостью. — Тебе уже сорок пять, Вера. В твоем возрасте нормальные женщины обеспечивают родителей, а не клянчат приют.
— Я работаю медсестрой, мам. Зарплата маленькая, а после развода...
— После развода нужно было думать, где жить, — резко перебила Нина. — А не бегать по сайтам знакомств в поисках очередного принца.
Вера сжала челюсти. Мать умела бить точно в цель. Да, была пара неудачных попыток устроить личную жизнь после развода. И что? Разве она не имела права на счастье?
— Где бабушка? — спросила она, решив не продолжать этот разговор.
— В огороде возится. В свои семьдесят два года не может сидеть спокойно, — Нина вздохнула и снова уткнулась в телевизор. — Комната твоя прежняя. Только не шуми — у меня давление скачет.
Вера взяла чемодан и поднялась на второй этаж. В детской комнате пахло нафталином и прошлым. На стенах висели те же самые фотографии: она в школьной форме, в медучилище, свадебная с Андреем. Счастливые лица, которые теперь казались чужими.
Она села на кровать и посмотрела в окно. Бабушка Екатерина Семеновна копалась на грядках, несмотря на октябрьскую прохладу. Седые волосы выбивались из-под платка, спина была согнута, но движения оставались уверенными.
Вера чувствовала себя чужой в родном доме. Всегда чувствовала. Как будто между ней и семьей существовала незримая стена, которую она не могла ни преодолеть, ни понять.
В детстве ее дразнили цыганкой — за темные волосы, карие глаза, смуглую кожу. Мать всегда злилась на эти прозвища, требовала не обращать внимания. "Ты не цыганка, ты нормальная девочка", — повторяла она, как заклинание.
Но почему тогда Вера всегда чувствовала себя неправильной? Почему ее тянуло к музыке, к танцам, к ярким цветам, а мать постоянно одергивала: "Не размахивай руками", "Не пой так громко", "Надень что-то скромнее"?
— Верочка! — раздался голос бабушки снизу. — Спускайся, чай поставила!
На кухне пахло свежими оладьями и мятой. Екатерина Семеновна суетилась у плиты, то и дело поглядывая на внучку теплыми голубыми глазами.
— Похудела ты, — покачала головой бабушка. — Плохо выглядишь. Этот развод совсем измотал?
— Да не только развод, баб. Жизнь как-то... не складывается, — Вера обхватила горячую кружку ладонями. — Иногда кажется, что я живу чужую жизнь. Понимаешь?
Екатерина Семеновна замерла, держа в руках чайник. В ее взгляде мелькнуло что-то тревожное.
— Что ты имеешь в виду?
— Не знаю даже... — Вера пожала плечами. — Всю жизнь чувствую себя не на своем месте. В школе, в семье, в браке. Как будто я ношу чужую одежду, которая не по размеру. А еще эта тяга к музыке, к путешествиям... Помнишь, как я в детстве мечтала убежать с цирком? Мама так ругалась.
Бабушка поставила чайник на плиту и тяжело опустилась на стул напротив.
— Вера... — начала она осторожно. — А ты никогда не задавалась вопросом, почему у тебя такая внешность? Почему ты так не похожа на нас с мамой?
— Задавалась. Мама говорила, что я в дедушку пошла. В твоего мужа. — Вера внимательно посмотрела на бабушку. — А почему ты спрашиваешь?
Екатерина Семеновна молчала долго, перебирая пальцами край скатерти. В ее глазах боролись решимость и страх.
— Может, пора рассказать правду, — прошептала она наконец. — Всё равно Нина меня убьет за это...
— Какую правду, баб?
Бабушка встала и подошла к старому буфету. Достала из дальнего угла небольшую жестяную коробку, покрытую ржавчиной. Внутри лежали старые документы, пожелтевшие фотографии, письма.
— Вот, — она положила перед Верой фотографию. — Это твой дедушка. Мой муж.
На снимке был красивый мужчина с темными волосами и глазами, в которых плясали веселые огоньки. Лицо смуглое, черты резкие, характерные. Вера почувствовала, как сердце пропустило удар.
— Он... он цыган?
— Да, — тихо кивнула Екатерина Семеновна. — Его звали Михаил. Мы познакомились в сорок первом, когда я работала в госпитале. Он лежал раненый, а я за ним ухаживала. Влюбились сразу, как в кино. Поженились в сорок втором, когда родилась Нинка.
Вера смотрела на фотографию, и мир вокруг начинал приобретать новые очертания. Все встало на свои места — ее внешность, характер, странная тяга к свободе.
— Почему мама никогда не рассказывала?
Бабушкино лицо потемнело.
— Она стыдилась. Михаил умер, когда Нинке было пять. А вокруг начались разговоры... Знаешь, как тогда к цыганам относились. Да и сейчас не лучше. Нинка с детства слышала насмешки, стала стыдиться отца. А потом уже и нас заставляла молчать.
— Но почему? — голос Веры дрожал от обиды. — Я же дочь твоего сына! У меня было право знать!
— Нина боялась, что ты тоже будешь страдать. Хотела, чтобы ты была обычной девочкой, без этого клейма, — бабушка вытерла глаза рукавом. — Она думала, что так будет лучше.
Вера чувствовала, как внутри поднимается волна ярости. Сорок пять лет жизни, и она только сейчас узнает, кто она такая? Сорок пять лет она винила себя в том, что не может быть "нормальной", как требовала мать?
— Где еще документы? Фотографии? — спросила она, стараясь говорить спокойно.
Бабушка достала из коробки еще несколько снимков. Дедушка с гитарой, дедушка с маленькой Ниной на руках, дедушка и бабушка в день свадьбы — молодые, счастливые, влюбленные.
— Он играл на гитаре, пел, — рассказывала Екатерина Семеновна. — Такой талантливый был, душа компании. А как танцевать умел! Нинка маленькая была, а уже в пляс пускалась, когда отец играл. Потом стала стесняться, а после его смерти вообще запретила вспоминать.
— Значит, и мама умела танцевать? — Вера не могла представить свою строгую, всегда подтянутую мать в танце.
— Умела. И пела хорошо. Но похоронила всё это вместе с Михаилом. Сказала, что это "цыганские замашки", от которых нужно избавляться.
Вера листала фотографии, и каждая открывала новую грань ее истинной личности. Вот откуда эта любовь к музыке, к ярким цветам, к свободе! Вот почему она всегда чувствовала себя чужой в мире серых правил и условностей!
— А мама знает, что ты мне рассказываешь?
Бабушка покачала головой:
— Нет. И убьет меня, когда узнает. Но я устала молчать, Вера. Устала видеть, как ты мучаешься, не понимая себя. У тебя есть право знать, кто твой дедушка, откуда твои корни.
В этот момент в кухню вошла Нина. Взгляд ее сразу же упал на разложенные на столе фотографии. Лицо побледнело, а потом залилось красным.
— Мама! — голос ее сорвался на визг. — Что ты делаешь?!
— То, что должна была сделать давно, — спокойно ответила Екатерина Семеновна. — Рассказываю внучке правду о ее дедушке.
Нина бросилась к столу, хватая фотографии:
— Убери это! Немедленно убери! — она оборачивалась к Вере, в глазах плескалась ярость. — И ты! Забудь всё, что услышала! Это ложь, понимаешь? Твой дедушка был обычным человеком!
— Мам, успокойся, — Вера попыталась взять мать за руку, но та отдернулась.
— Не прикасайся ко мне! — кричала Нина. — Я знала, что это случится! Знала, что ты не сможешь оставить прошлое в покое! — она показывала пальцем на Екатерину Семеновну. — Сорок лет мы скрывали эту позорную историю, а ты всё разрушила!
— Какая позорная история? — Вера встала, чувствуя, как в груди разгорается огонь. — То, что мой дедушка был цыганом? То, что у меня есть корни, культура, история?
— У тебя нет никаких корней! — визжала Нина. — Ты обычная русская женщина! И не смей позорить нашу семью этими... этими...
— Этими чем? — голос Веры стал холодным. — Договаривай, мам. Чем именно я позорю семью?
Нина замолчала, поняв, что зашла слишком далеко. Но было поздно. Слова уже были сказаны.
— Ты думаешь, я не понимала, почему ты всегда меня стыдилась? — продолжала Вера. — Почему запрещала петь, танцевать, носить яркую одежду? Почему заставляла быть серой и незаметной? Ты боялась, что во мне проявится цыганская кровь!
— Я хотела защитить тебя! — крикнула Нина. — Хотела, чтобы ты была нормальной! Чтобы над тобой не смеялись, как надо мной в детстве!
— Защитить? — Вера рассмеялась горько. — Ты меня калечила! Заставляла стыдиться себя, своих желаний, своей натуры! Я всю жизнь чувствовала себя неполноценной, думала, что со мной что-то не так!
— Ничего с тобой не было не так! Ты была нормальным ребенком, пока она — Нина ткнула пальцем в сторону матери, — не напомнила тебе об этом... об этом...
— О моем дедушке, — закончила за неё Вера. — О человеке, которого ты стыдишься до сих пор. О части меня, которую ты пыталась убить.
Нина опустилась на стул, закрыв лицо руками:
— Ты не понимаешь... Ты не знаешь, каково это... Жить с клеймом... Слышать шепотки за спиной... "Цыганка", "воровка", "грязная"... Я не хотела, чтобы ты через это проходила...
— А я прошла через другое, мам, — тихо сказала Вера. — Я прошла через годы ненависти к себе. Через ощущение, что я чужая в собственной семье. Через попытки стать тем, кем не являюсь.
Она собрала фотографии в стопку, бережно держа их в руках.
— Знаешь, что самое печальное? Я могла бы гордиться своим дедушкой. Он был талантливым, смелым человеком. Он сражался на войне, любил семью, дарил радость людям. А ты превратила его память в стыд.
Нина подняла заплаканные глаза:
— Вера... я хотела как лучше...
— Нет, мам. Ты хотела как удобнее. Тебе было удобнее стыдиться и заставлять стыдиться меня, чем бороться с предрассудками.
Вера направилась к выходу, но у дверей обернулась:
— Знаешь, что я сейчас понимаю? Почему мой брак распался. Я пыталась быть удобной женой, какой ты меня воспитала. Серой, покорной, без желаний. Но это не я. Настоящая я — это дедушкина внучка. С цыганской кровью, с тягой к свободе, к музыке, к жизни.
— Куда ты идешь? — испуганно спросила Нина.
— К себе. Собираться. Завтра уезжаю.
— Но у тебя нет денег на квартиру!
— Найду. Буду снимать комнату, буду жить в общежитии, буду ночевать у коллег. Но не буду больше жить в доме, где меня стыдятся.
На пороге Вера остановилась и посмотрела на бабушку:
— Спасибо, баб. За правду. Лучше поздно, чем никогда.
Екатерина Семеновна кивнула, не говоря ни слова. В ее глазах стояли слезы, но были и облегчение, и гордость за внучку.
Вера поднялась в свою комнату и начала складывать вещи. За окном уже начинало темнеть, и в душе было тяжело. Она потеряла семью, но обрела себя. Потеряла иллюзии, но нашла правду.
Завтра она расскажет дочери о прадедушке-цыгане. Не будет больше цепи молчания и стыда. Пусть девочка знает, откуда у неё эта любовь к музыке, эти смуглые руки, эти карие глаза.
Вера села на кровать и взяла в руки фотографию дедушки. Впервые в жизни она видела в зеркале не чужое лицо, а родное. Наконец-то она знала, кто она такая.
Цыганская кровь. Не стыд, а гордость. Не проклятие, а дар. Дар быть собой, несмотря ни на что.
В кармане зазвонил телефон. Сообщение от коллеги Дениса Петровича: "Вера, есть вариант комнаты в центре. Недорого. Хозяйка — пожилая музыкантша, ищет тихую соседку. Подойдет?"
Вера улыбнулась сквозь слезы. Музыкантша. Как символично. Она быстро набрала ответ: "Подойдет. Спасибо."
Может быть, это было знаком. Может быть, пора было не только узнать правду о своих корнях, но и жить в соответствии с ней.
Она закрыла чемодан и в последний раз оглянула комнату детства. Завтра начиналась новая жизнь. Жизнь без стыда, без притворства, без попыток быть чужой.
Жизнь цыганской внучки, которая наконец-то нашла дорогу домой. К себе.