Марина вошла в квартиру тихо, как мышка. Голова гудела после напряженного дня в областной библиотеке, где инвентаризация фондов выпила все соки. Она сняла туфли в прихожей, поставив их на привычное место на коврике, и на цыпочках прошла в сторону кухни. Хотелось просто выпить стакан холодной воды, а потом завалиться на диван с книгой, отгородившись от всего мира. Из-за приоткрытой кухонной двери доносился голос мужа, Бориса. Он с кем-то говорил по телефону, и по тону было ясно — не по работе.
— Мам, ну что ты опять начинаешь? — голос у Бориса был усталый и раздраженный, тот самый тон, который он приберегал для двух женщин в своей жизни: для нее, Марины, и для своей матери, Тамары Игоревны. — Нет, не едем мы на дачу в эти выходные. Дела. Какие дела? Рабочие дела, какие еще.
Марина замерла, прислонившись плечом к прохладному косяку. Сердце почему-то забилось чаще, словно учуяв неладное.
— Да потому что тоска там зеленая! — в голосе Бориса зазвенел металл. — Копаться в твоих грядках, слушать про рассаду и соседку Райку? Уволь. Марине твоей это нравится, вот пусть одна и едет. Ей что, ей лишь бы от города подальше, в земле ковыряться. В ее возрасте это, наверное, единственное развлечение.
«В ее возрасте…» — эхом отозвалось в голове Марины. Ей было пятьдесят два. Разве это приговор? Она затаила дыхание, а рука, тянувшаяся к дверной ручке, бессильно повисла в воздухе.
— Да отстань ты от меня с этой дачей! — почти рявкнул Борис. — Сказал же, у меня другие планы… Да, одни и те же. Да, скучная она стала, нудная. Что я, по-твоему, не человек? Мне тоже хочется… жизни. Просто жизни. Чтобы не про протравку колорадского жука слушать, а… — он сделал паузу, и его голос внезапно смягчился, стал ниже и интимнее, как будто он прикрыл трубку ладонью, но Марина все равно слышала каждое слово. — Мам, вот Инга, например, понимает. С ней легко. Она смеется, слушает… С ней чувствуешь себя… ну, мужиком, а не огородным пугалом.
Инга. Имя ударило наотмашь, вышибив воздух из легких. Не Ирочка-бухгалтер, не Леночка-секретарь с его завода. Инга. Твердое, холодное, чужое имя.
— Все, мам, давай. Потом созвонимся. — Короткие гудки.
Марина отшатнулась от двери, на негнущихся ногах отступая в темный коридор. Она успела юркнуть в гостиную и рухнуть в кресло за секунду до того, как Борис вышел из кухни. Он прошел мимо, даже не заметив ее в полумраке. В руках у него была кружка с чаем. Он включил телевизор на спортивный канал и уставился в экран с таким видом, будто только что решал судьбы мира, а не жаловался маме на свою «скучную» жену.
А Марина сидела в старом велюровом кресле, которое они покупали вместе лет двадцать назад, и чувствовала, как ее привычный, уютный мир, построенный на компромиссах, привычках и общих воспоминаниях, трещит по швам. Она сидела и думала: сколько лет она уже не живет, а просто существует рядом с этим чужим, раздраженным мужчиной? Сколько лет она сама себя убеждала, что его молчание — это усталость, а редкие знаки внимания — проявление глубокой, не требующей слов любви?
«С ней легко…» — билось в висках. А с ней, значит, тяжело. Тяжело с той, что тридцать лет варила ему борщи, гладила рубашки, растила их дочь Дашку, ездила с ним навещать его вечно недовольную мать и превратила заброшенный участок земли под Нижним Новгородом в цветущий сад, потому что он когда-то сказал: «Хочу, чтобы у нас был свой уголок, Марин».
Она вспомнила, как они познакомились. Она — юная студентка филфака, он — дерзкий курсант речного училища. Он увидел ее на набережной Федоровского, подошел и без обиняков заявил: «Девушка, или вы даете мне свой номер телефона, или я сейчас прыгаю в Волгу». Она рассмеялась и дала. Он был напористым, веселым, сыпал шутками, дарил ей нелепые букетики полевых ромашек, купленные у старушек у Чкаловской лестницы. Он обещал, что вся жизнь у них будет как праздник. Где этот праздник? Когда он закончился? Наверное, тогда, когда ромашки сменились дежурной гвоздикой на Восьмое марта, а вместо прогулок по набережной начались бесконечные обсуждения кредита на машину и сметы на ремонт.
«Скучная…» Она посмотрела на свои руки. Руки библиотекаря, с аккуратными, коротко остриженными ногтями. Руки, которые перебрали тысячи книг, которые утешали плачущую дочку, когда та разбивала коленку, которые сажали петунии на дачной клумбе. Были ли эти руки скучными?
Борис кашлянул в гостиной.
— Марин, ты дома, что ли? Чего в темноте сидишь?
Его голос прозвучал так обыденно, так буднично, что Марине на секунду показалось, будто тот разговор с матерью ей привиделся. Может, она устала и ослышалась?
— Да, Борь, голова что-то разболелась, — ответила она ровным, почти спокойным голосом, удивляясь самой себе. — Прилегла.
Самообман. Теплый, уютный кокон, в который так хотелось завернуться. Она годами была мастером в этом деле. Его резкость — «характер такой, прямой, зато не лицемер». Его нежелание куда-то ходить — «он устает на работе, ему нужен покой». Его равнодушие к ее рассказам о книгах и работе — «ну не мужское это дело, литература». Сколько еще она будет находить ему оправдания?
На следующий день она встретилась со своей единственной близкой подругой, Светланой. Они сидели в маленькой кофейне на Большой Покровской, и осеннее солнце било в окно, подсвечивая пылинки, танцующие в воздухе. Света, энергичная и громкая владелица небольшого швейного ателье, с аппетитом уплетала чизкейк.
— Ну, рассказывай, мать, чего кислая такая? Опять твой Бориска на рыбалку с мужиками вместо театра собрался?
Марина помешивала ложечкой остывающий капучино. Она хотела рассказать все, вывалить на подругу свою боль и унижение, но слова застряли в горле.
— Да нет, — неопределенно махнула она рукой. — Просто устала. Работа, дом… Все одно и то же.
Света отложила вилку и внимательно посмотрела на нее.
— Марин, мы с тобой с первого курса дружим. Ври кому-нибудь другому. У тебя на лице написано: «Вселенская скорбь». Колись.
— Да нечего колоться, — упрямо повторила Марина, чувствуя, как к глазам подступают слезы. — Просто… кажется, мы с Борей стали совсем чужими. Он живет своей жизнью, я — своей. Мы как соседи в коммуналке.
— Соседи, которые тридцать лет спят в одной кровати? — хмыкнула Света. — Марин, это не новость. Я тебе об этом уже лет пять говорю. Вопрос в другом: а ты сама-то как? Тебя это устраивает? Ты счастлива?
Вопрос прозвучал как выстрел. Счастлива ли она? Она давно не задавала себе этого вопроса. Было удобно. Привычно. Стабильно. А счастье… Что это вообще такое в пятьдесят два года?
— Счастье — это когда тебе не врут, Свет, — вдруг вырвалось у нее. — Когда тебя не называют за спиной «скучной старухой».
И она заплакала. Тихо, беззвучно, просто роняя слезы в свой кофе. Света пересела на ее сторону диванчика, обняла за плечи и молча сидела рядом, пока Марина не успокоилась.
— Так, — решительно сказала она, когда всхлипы прекратились. — Значит, все-таки есть «она». Я так и думала.
С этого дня Марина превратилась в ищейку. Это было унизительно, мелко, недостойно ее, но она ничего не могла с собой поделать. Она начала замечать детали, на которые раньше не обращала внимания. Новая туалетная вода у Бориса — резкая, молодежная, совсем не похожая на его привычный терпкий шипр. Две одинаковые новые рубашки, купленные явно не ею. Он стал задерживаться на заводе, ссылаясь на «важный проект», но от него пахло не машинным маслом, а дорогим парфюмом и чем-то неуловимо женским.
Однажды, разбирая его карманы перед стиркой, она нашла чек из ювелирного магазина. Золотая подвеска с гранатом. Недешевая. До ее дня рождения было еще далеко, да и не дарил он ей никогда таких дорогих подарков. Ее предел — гель для душа и коробка конфет на Восьмое марта. Сердце сжалось от холодной, липкой догадки. Она положила чек на место, а руки дрожали так, будто она совершила преступление.
Она стала одержима. Она проверяла его телефон, когда он был в душе, но там все было чисто — видимо, не дурак, все удалял. Она пыталась заглянуть в его ноутбук, но он был запаролен. Это превратилось в мучительную пытку. Днем она была интеллигентной Мариной Алексеевной, заведующей отделом редкой книги, а вечером — ревнивой, подозревающей женой, вынюхивающей улики.
Контраст между тем, каким Борис был дома, и тем, каким его, видимо, знала эта Инга, был огромен. Дома он ходил в растянутых трениках, молчал, уткнувшись в телевизор, и на все ее попытки заговорить отвечал односложно: «нормально», «не знаю», «отстань». А по телефону с кем-то ворковал, смеялся, планировал. Он жил двойной жизнью, и в этой второй, настоящей жизни, для Марины места не было.
Попыткой прорвать эту стену молчания стал прямой разговор. Она подкараулила его вечером, когда он вернулся с очередной «задержки на работе».
— Борь, нам надо поговорить.
Он устало сбросил ботинки.
— Марин, я валюсь с ног. Давай не сегодня.
— Нет, Боря, давай сегодня. — В ее голосе появилась сталь, которой он от нее не ожидал. — У тебя кто-то есть?
Он замер на полпути в комнату и медленно обернулся. На его лице было такое искреннее изумление, смешанное с брезгливостью, что Марина на миг усомнилась в себе.
— Ты с ума сошла? Что за бред?
— Это не бред. Я спрашиваю прямо. Ответь мне.
— Да что я тебе отвечать должен?! — Он начал заводиться. — Тебе пятьдесят два года, климакс в голову ударил, что ли? Заняться тебе нечем в твоей библиотеке, вот и сидишь, выдумываешь! Вместо того чтобы мужа с работы встретить нормальным ужином, ты мне тут сцены устраиваешь!
— Ужин на плите, — тихо сказала она.
— Да плевать мне на твой ужин! — взорвался он. — Надоело все! Твое вечное нытье, твоя кислая физиономия, твоя дача эта проклятая! Я работаю как вол, чтобы ты в своей пыли книжной ковырялась, а ты мне еще и мозг выносишь!
Он прошел в комнату, хлопнув дверью так, что зазвенела посуда в серванте. А Марина осталась стоять в прихожей, оглушенная не столько криком, сколько этой злобной, незаслуженной несправедливостью. Он не просто изменил ей. Он ненавидел ее. И это было страшнее всего.
На выходные приехала из Москвы дочка, Даша. Студентка-третьекурсница, умная, проницательная девочка. Она сразу почувствовала напряжение в доме. Отец демонстративно уехал «к другу на рыбалку», а они с Мариной остались одни. В субботу они поехали на дачу — выкопать последние георгины и укрыть розы на зиму.
Работая в саду, вдыхая горьковатый запах прелой листвы, Марина немного оттаяла. Даша, наблюдая за матерью, вдруг спросила:
— Мам, а ты почему папу терпишь?
Марина выпрямилась, уперев руки в бока.
— Что значит «терплю»? Он твой отец, Даша.
— Отец, да. Но он же тебя не уважает. Совсем. Я же вижу, как он с тобой разговаривает. Как будто ты пустое место. Он хоть раз спросил, как у тебя дела на работе? Похвалил твой новый цвет волос?
Марина молчала. Не похвалил. Он его даже не заметил.
— Мам, — Даша подошла и взяла ее за руку. — Ты ведь у меня такая красивая, умная. Ты заслуживаешь счастья. А с ним ты… гаснешь. Я приезжаю раз в полгода и вижу, как ты меняешься. Взгляд потухший, плечи опущены. Зачем тебе это?
Разговор с дочерью стал еще одним толчком. Это было уже не подозрение подруги, а взгляд со стороны, трезвый и любящий. Взгляд ее ребенка, который хотел видеть свою мать счастливой, а не прислугой при вечно недовольном муже.
Точка невозврата наступила в один из дождливых ноябрьских вечеров. Борис снова «задерживался». Марина бесцельно бродила по квартире, не находя себе места. Книги не читались, телевизор раздражал. Она села за его рабочий стол, просто чтобы протереть пыль. Ноутбук, обычно закрытый, оказался приоткрыт. Видимо, торопился и забыл. Она подняла крышку. Экран загорелся. Ноутбук не ушел в спящий режим, и на экране было открыто окно мессенджера.
Имя «Инга» горело в списке контактов. И под ним — история их переписки за сегодняшний день.
Марина впилась глазами в строчки, чувствуя, как леденеет все внутри.
Инга: «Зай, ты когда освободишься? Я уже соскучилась».
Борис: «Минут через сорок, котенок. Тут совещание дурацкое. Моя старуха опять звонила, на дачу звала грядки окучивать на выходных. Сил нет».
Инга: «Бедненький мой. Бросай свои грядки. Поехали лучше на Волгу, на катере покатаемся, пока погода позволяет. Снимем домик на базе отдыха, как в тот раз?»
Борис: «Хочу, моя рыбка. Только с тобой и хочу. Все, что угодно, лишь бы не видеть эту постную мину и не слушать ее вздохи».
«Моя рыбка». Это было их слово. Давным-давно, когда Дашка была маленькой, они отдыхали на Черном море, и он кричал ей, плавающей в воде: «Эй, рыбка моя золотая, плыви ко мне!». И вот теперь эту «рыбку» он отдал другой. Легко, небрежно, как старую, ненужную вещь.
Это было не просто предательство. Это было обнуление всей их совместной жизни. Всех тридцати лет. Все оказалось ложью, фальшивкой. А она — «старуха с постной миной».
Она не плакала. Слезы кончились. Внутри образовалась звенящая, холодная пустота. Она аккуратно закрыла крышку ноутбука, стерла с нее свои отпечатки рукавом халата и пошла в спальню. Из шкафа она достала дорожную сумку, с которой ездила на дачу. И начала методично, без суеты, складывать в нее свои вещи.
На следующий день на работе она была похожа на тень. Ее состояние заметила Ангелина Петровна, старейшая сотрудница их отдела, тихая, мудрая женщина, лет десять назад овдовевшая. Во время обеденного перерыва она подошла к Марине и тихо сказала:
— Мариночка, пойдемте в архив, у меня там для вас одна книга отложена.
В тишине архива, среди стеллажей, пахнущих пылью и вечностью, Ангелина Петровна заварила в кружке травяной чай и села напротив.
— Не буду спрашивать, что случилось. Вижу, что беда. — Она помолчала, глядя на Марину своими выцветшими, но очень ясными глазами. — Когда мой Степан умер, я думала, жизнь кончилась. Все, финал. А потом, знаешь, потихоньку-потихоньку начала понимать, что я-то живая. И жизнь моя не кончилась вместе с его жизнью. Я начала ходить в хор для ветеранов, записалась на курсы итальянского. Для себя. Потому что главное, Мариночка, себя не потерять. Мужчины, они, знаешь ли, приходят и уходят. Даже самые любимые. А ты у себя одна. И твое достоинство — это единственное, что никто не может у тебя отнять, если ты сама его не отдашь.
Она говорила простые, может быть, даже банальные вещи. Но в тот момент они прозвучали для Марины как откровение. «Ты у себя одна». Эта простая мысль вдруг дала ей опору, твердую почву под ногами.
Вечером Борис вернулся домой в благодушном настроении. Видимо, «совещание» прошло удачно. Он даже принес небольшой торт.
— Это нам, к чаю, — бросил он на ходу, проходя в комнату.
Марина ждала его на кухне. На столе стояла ее собранная сумка.
Он вошел, увидел сумку и нахмурился.
— Это что? Опять на свою дачу намылилась? Я же сказал, я не еду.
— Я знаю, — спокойно ответила Марина. Она посмотрела ему прямо в глаза, и он впервые за долгое время не отвел взгляд, а уставился на нее с удивлением. В ее глазах не было ни слез, ни мольбы. Только холодное, спокойное отчуждение.
— Я ухожу, Борис.
— Что? — Он даже усмехнулся. — Куда ты уходишь? К маме своей в Дзержинск? Перестань цирк устраивать.
— Я не устраиваю цирк. Я сняла квартиру. Небольшую, на Мещере. Сегодня переезжаю.
Его лицо начало меняться. Усмешка сползла, сменившись недоумением, а потом и злостью.
— Ты что, совсем ополоумела? Какую квартиру? На какие шиши?
— На свои, Боря. У меня есть сбережения. И я подаю на развод. Квартиру будем делить, как положено по закону.
— На развод?! — Он шагнул к ней. — Ты из-за той ерунды, что я матери наговорил? Ты подслушивала?
— И это тоже, — ровно сказала она. — А еще из-за Инги. Из-за «котенка» и «рыбки». Из-за того, что я для тебя «старуха с постной миной». Я вчера случайно прочитала твою переписку. Ты забыл закрыть ноутбук.
На его лице промелькнул страх. Он понял, что это не истерика. Это конец.
И тут началось самое омерзительное. Он не стал просить прощения. Он не сказал, что любит ее. Он начал торговаться.
— Марин, ну подожди, не дури. Ну, с кем не бывает? Бес попутал. Ну, Инга… это так, несерьезно. Развлечение. Ты же жена! Куда ты пойдешь? Как мы квартиру делить будем? Это же трешка! Ее пилить — только терять деньги!
Он говорил про деньги, про метры, про неудобства. Ни слова о ней. Ни слова о тридцати годах их жизни. В этот момент она окончательно поняла, что Ангелина Петровна была права. Она отдала свое достоинство этому человеку, а он растоптал его и теперь беспокоился только о том, как бы не потерять в цене на недвижимость.
— Я все сказала, Борис. Ключи оставлю на тумбочке.
Она взяла сумку, которая показалась ей удивительно легкой, и пошла к выходу. Он что-то кричал ей в спину, что-то про неблагодарность, про то, что она без него пропадет, что она еще приползет обратно. Она не оборачивалась. Она закрыла за собой дверь их общей квартиры и впервые за много лет вздохнула полной грудью. Воздух на лестничной клетке показался ей свежим и чистым.
Прошло три месяца. Марина жила в своей маленькой, но уютной однокомнатной квартире с видом на Волжский откос. Развод был в процессе. Борис, как она и ожидала, оказался мелочным и скандальным. Он пытался доказать в суде, что дача — это его личная заслуга, пытался спрятать часть сбережений. Он несколько раз звонил, то угрожал, то пьяно плакал в трубку, что «Инга эта — стерва, ей только деньги нужны». Марина слушала это спокойно и вешала трубку. Его деградация ее больше не касалась.
Она не стала сказочно счастливой. Иногда вечерами накатывала тоска, особенно когда она видела в окнах соседнего дома семейные пары, ужинающие на кухне. Но это была светлая грусть, а не удушающее отчаяние. Она снова начала много читать, не для работы, а для души. Организовала в своей библиотеке маленький книжный клуб, куда пришли такие же, как она, женщины, ищущие общения и смысла. Она подружилась с Ангелиной Петровной, и они иногда ходили вместе в филармонию. Она много говорила по телефону с Дашей, и их разговоры стали честными и глубокими, как никогда раньше.
В один из вечеров она стояла на своем крошечном балконе, закутавшись в плед, и смотрела на закат над рекой. Небо было раскрашено в нежные, персиковые и лиловые тона. Внизу медленно плыла баржа. Жизнь не кончилась. Она просто началась заново. Другая, непривычная, местами трудная, но ее собственная. И в этой новой жизни не было места для «постных мин» и чужих, унизительных прозвищ. Только тишина, книги и невероятной красоты закат над великой русской рекой. И это было не так уж и мало. Это было почти все.