Иногда ловлю себя на мысли: сколько людей мы «хоронили» не по паспорту, а по месту жительства. Уехал — значит предал. Остался — герой. Всё слишком просто, слишком плоско, если честно. Но именно так последние годы и делят артистов. И вот недавно снова наткнулся на интервью Всеволода Шиловского. Знаете, того самого актёра, который ещё в советское время снимался так часто, что казалось — он родился прямо в павильоне «Мосфильма».
Он сказал фразу, которая застряла у меня в голове: «Сама жизнь им мстит. Та же Пугачёва, что она делает? У неё там есть почитатели?»
Сказано резко, без скидок на возраст, на былую дружбу цеха. И я поймал себя на том, что хочу разбирать эту историю не как сплетню о Примадонне, а как зеркало, в котором мы все видим — кто себя, а кто чужих.
Ведь Пугачёва — это не просто певица. Это часть эпохи. Для кого-то — воспоминание о школьной дискоте, для кого-то — фон телевизора на кухне, где крутили «Старинные часы». Для моего поколения — скорее символ того, как артист может стать больше, чем сцена. И именно поэтому её отъезд и молчание так многих раздражают.
Шиловский уверен: зритель — это воздух. Если уехал и потерял его — задохнёшься. Но правда ли?
Мне кажется, тут стоит разложить всё по полочкам.
Шиловский говорит жёстко. Но ведь в этих словах есть не только злость, но и страх. Страх потерять то, что он сам называл «воздухом». Для актёра зритель — действительно кислород. Ты выходишь на сцену, и если в зале тишина — это хуже любого провала. Сцена кормит, но ещё сильнее — она наполняет.
Когда он вспоминает о поездках по Союзу, я верю. Представьте: маленькие деревни, клубы, где пахнет сыростью и углём, а на сцене — он, артист из Москвы. И люди, у которых нет ни модных шмоток, ни ресторанов, ни поездок за границу, — но есть голос, слух, талант. Они сидят на деревянных скамейках и поют хором. В такие моменты артист и зритель становятся одним организмом. И именно это Шиловский ставит в укор Пугачёвой: мол, как ты могла назвать этих людей «рабами», если ты никогда по-настоящему с ними не жила?
Но вот тут и начинается противоречие. Потому что у каждого поколения свой опыт. Для него «народ» — это крестьяне, рабочие, деревенские самородки. Для неё — это толпы поклонников в «Олимпийском», где рев стоит такой, что внутри всё дрожит. Кто из них ближе к «простым людям»? Каждый по-своему.
Меня в словах Шиловского зацепила именно категоричность. Он как будто говорит: если уехал — ты уже не имеешь права рассуждать о стране. Но разве человек перестаёт быть частью народа только потому, что сменил прописку? Разве память о том, как тебе аплодировали миллионы, стирается на границе?
И всё же он бьёт в самую уязвимую точку: где твои новые зрители, Алла Борисовна? Там, в эмиграции. Есть ли толпы, которые поют с тобой «Арлекино»? Есть ли люди, для которых ты — символ, а не просто ностальгия?
История с Пугачёвой давно уже перестала быть только про музыку. Она превратилась в показательную драму — «кто свой, а кто чужой». Смотришь, как о ней говорят, и понимаешь: дело не в песнях, не в хитах и даже не в её бизнесе в России. Дело в том, что она — символ. И каждый тянет этот символ на свою сторону.
Вот Сергей Соседов. Когда-то он с придыханием рассказывал, как Примадонна меняла эстраду, как задавала тон целым десятилетиям. А потом — резкий разворот: «Она не культурный код страны. Это мы, зрители, построили ей пьедестал». В его словах есть обида — как у ребёнка, который понял, что его любимая игрушка сломалась.
Но разве это не иллюстрация того, как мы привыкли строить кумиров, а потом так же легко их разрушать? Сначала — «богиня сцены», потом — «ничего святого, предательница».
Всё это похоже на эмоциональные качели. И в этих качелях отражаемся мы сами — зависимые от образов, которые когда-то сами же и придумали.
А теперь — Раймонд Паулс. Совсем другой тон. Человек, который знал Пугачёву близко, видел её без маски сцены, говорит: оставьте её в покое. Он не делает из неё иконы, но и не готов превращать в мишень. Для него она — талант, с которым связана целая глава жизни. И он понимает то, что многие не хотят признавать: политика всё перемешала так, что судить объективно стало невозможно.
И вот в этой тройке голосов — Шиловский, Соседов, Паулс — как будто три разных России. Первая — требовательная, патриархальная: «если уехал, значит отвернулся». Вторая — эмоциональная и обиженная: «ты нас предала». Третья — зрелая, взвешенная: «оставьте, хватит, жизнь всё расставит сама».
И я думаю: а где здесь мы, зрители 2025 года?
Мы-то, нынешние зрители, живём в другой реальности. У нас в телефоне — YouTube, TikTok. Мы можем переключить песню за секунду, и уже не важно, чья это сцена — «Олимпийский» или пыльный клуб в спальном районе. Мы привыкли к миру без границ: артист из Лондона может собрать фанатов в Омске, а рэпер из Владивостока — хайповать в Нью-Йорке.
На этом фоне спор о Пугачёвой кажется немного архаичным. Будто старые мастера сцены до сих пор делят территорию, как когда-то в гастрольных графиках: «эти города мои, а эти — твои». Но у аудитории 2025 года нет такой географии. Мы слушаем то, что откликается внутри. Нам всё равно, где живёт артист, если его музыка попадает в точку.
И всё же, когда речь заходит о Пугачёвой, в нас просыпается что-то большее, чем музыкальный вкус. Это про идентичность. Про ту самую кухню, где родители смотрели «Голубой огонёк», про кассеты, которые перематывали карандашом, про песни, которые звучали в маршрутках в девяностые. Для кого-то это — запах детства, для кого-то — символ эпохи, а для кого-то — раздражитель, напоминание о «той стране», от которой он давно отрёкся.
Именно поэтому вопрос «чужая она или своя» звучит так остро. Не потому, что мы действительно следим за её налогами или статусом ИП. А потому, что она олицетворяет кусок нашего прошлого. А прошлое мы привыкли делить на «светлое» и «тёмное», на «наше» и «чужое».
Шиловский и его поколение защищают свою Россию — ту, где артисты ездили по деревням и собирали клубы. Мы — защищаем свою, цифровую, с мемами, плейлистами и короткой памятью. И в этой разнице восприятия рождается конфликт.
Если честно, вся эта история для меня давно перестала быть о конкретной женщине с громким голосом и безупречным умением держать публику. Это уже не про Пугачёву. Это про нас.
Мы так любим раздавать ярлыки. «Уехала — предатель», «остался — герой». Но ведь у каждого свой багаж, свои причины. Кто-то едет за свободой, кто-то — за безопасностью, кто-то — просто потому, что устал. И когда мы начинаем судить этих людей, мы на самом деле судим самих себя: как бы я поступил, если бы стоял перед таким выбором?
Пугачёва — зеркало. В нём одни видят предательство, другие — смелость, третьи — трагедию. Но зеркало всегда показывает только то, что у тебя внутри.
Я не берусь оправдывать её слова про «рабов». Это было грубо, обидно, и она сама прекрасно понимала, что вызовет бурю. Но я и не берусь её осуждать. Потому что, если честно, у каждого из нас в жизни есть фразы, о которых мы жалеем. Только мы произносим их на кухне, а она — в эфире на всю страну.
Что для меня лично значит Пугачёва? Это запах старых кассет, это голос из телевизора, это мамина улыбка, когда она слышала «Миллион алых роз». А ещё — это наглядный урок: никакая слава не делает тебя неприкасаемым. Любовь публики всегда условна, она держится, пока ты нужен.
Месть ли это жизни, как сказал Шиловский? Не думаю. Скорее, это просто законы времени. Эпоха меняется, символы тускнеют, а мы учимся отпускать.
И вот в этом — главный конфликт. Мы не хотим отпускать. Мы хотим, чтобы символы оставались вечными. Но вечного нет.
Поэтому, когда в 2025-м мы снова спорим о Пугачёвой, на самом деле мы спорим о себе. О том, какая у нас память, какая у нас боль и какой у нас страх — что однажды и нас забудут, как забыли кумиров.
И знаете, в этом есть что-то честное. Живое. Настоящее.
Спасибо, что дочитали до конца. Если вам интересны такие тексты — подпишитесь на мой Телеграм, там я продолжаю говорить о людях и времени так, как оно есть — без маски.