Телефонный звонок разорвал тишину субботнего утра, как хищник, врывающийся в мирное стадо. Марина Васильева, помешивая на плите манную кашу для сына, вздрогнула. В их доме по субботам звонили редко, и почти всегда это означало одно — что-то случилось. Сердце неприятно екнуло и зачастило, словно испуганная птица в клетке. На дисплее высветилось «Мама». Тревога сменилась тяжелым, знакомым предчувствием.
— Да, мам, — ответила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и буднично.
— Мариночка, доченька, беда! — голос матери, Анны Петровны, на том конце провода был на грани истерики. Он дрожал, срывался, и Марина почти физически ощутила, как мать заламывает руки где-то там, в своей маленькой квартирке на другом конце города. — Тамара едет!
Мир Марины на мгновение сузился до этих двух слов. «Тамара едет». Не «приедет в гости», не «планирует навестить», а именно «едет». Безапелляционно, неотвратимо, как стихийное бедствие. Манная каша на плите угрожающе запыхтела, но Марина не двигалась с места, вцепившись в телефон.
Тамара, старшая сестра ее матери, была не просто родственницей. Она была явлением. Ураганом, который врывался в их жизнь, оставляя после себя руины — испорченное настроение, ссоры, слезы и гнетущее чувство вины, которое почему-то всегда испытывали не она, а ее жертвы. В семье Васильевых, где годами культивировалась вежливость на грани самоуничижения, где учили проглатывать обиды и улыбаться, даже когда на душе скребли кошки, имя тети Тамары было табу. Его произносили шепотом, с оглядкой, словно боясь накликать беду. И вот беда сама звонила в дверь.
— Как едет? Зачем? — выдавила из себя Марина, чувствуя, как холодеют пальцы.
— Я не знаю, дочка, ничего не знаю! — запричитала Анна Петровна. — Позвонила пять минут назад, с вокзала, говорит, поезд через час. Сказала, что продала квартиру в Клину, деньги положила на вклад, но ей “жалко тратить на съемное жилье”, и что мы ее единственные родные люди!
Что мы обязаны помочь! Ох, Марина, что же делать-то?
Обязаны. Это было ключевое слово в лексиконе тети Тамары. Она всегда знала, кто и что ей обязан. Весь мир был ее должником, а уж близкие родственники — тем более.
— Мам, спокойно. Куда она едет? К тебе?
На том конце провода повисла пауза, настолько густая, что ее можно было резать ножом. Марина знала, что означает эта пауза.
— Мариночка... ты же знаешь, у меня однокомнатная... куда я ее? Она же... она же... — голос матери снова задрожал. — Она сказала, что у вас трешка, что Пашенька еще маленький, может и в вашей спальне поспать, а ей комнату уступить... Временно, конечно...
Кровь отхлынула от лица Марины. Она представила себе Тамару в комнате своего сына, среди его игрушек и плакатов с машинками. Представила ее тяжелый, всевидящий взгляд за ужином, ее непрошеные советы, ее ядовитые комментарии, замаскированные под заботу. «Платьице у тебя, Мариночка, какое-то застиранное, тебе бы поярче что-нибудь...», «Иван у тебя совсем худой, ты его что, не кормишь?», «Пашенька какой-то бледненький, надо бы его к врачу...»
Семья Васильевых — Марина, ее муж Иван и их десятилетний сын Паша — жили по одному негласному правилу: не высовываться и не создавать проблем. Марина, воспитанная мягкой и уступчивой Анной Петровной, впитала эту модель поведения с молоком матери. Иван, человек спокойный и неконфликтный, тоже предпочитал тихую гавань громким спорам. Они обходили острые углы, сглаживали конфликты, уступали. Эта вежливость, эта боязнь обидеть кого-то, давно уже превратилась в страх. Страх перед любым давлением извне. И тетя Тамара была квинтэссенцией этого давления.
— Мам, но это же... это невозможно, — прошептала Марина, но даже в собственном шепоте услышала нотки обреченности.
— Доченька, умоляю! — взмолилась Анна Петровна. — Ты же знаешь, я ее не выдержу! У меня сердце! Она меня в гроб вгонит за неделю! А вы молодые, сильные... Ваня у тебя такой рассудительный, он найдет с ней общий язык...
Марина усмехнулась про себя. Найти общий язык с Тамарой было все равно что договориться с танком. Танк тебя просто не услышит. Он проедет дальше, куда ему надо.
— А что ты ей сказала? — спросила Марина, уже зная ответ.
— Я... я сказала, что позвоню тебе, что мы что-нибудь придумаем...
Конечно. «Мы что-нибудь придумаем». Это означало: «Марина что-нибудь придумает, а я умолю руки».
В кухню вошел Иван. Он уже принял душ после утренней пробежки, от него пахло свежестью и кофе. Увидев бледное лицо жены, он нахмурился.
— Что стряслось?
Марина молча протянула ему телефон. Иван взял трубку, слушал сбивчивые причитания тещи несколько секунд, его лицо при этом не выражало ровным счетом ничего. Он был похож на скалу, о которую разбиваются волны. Эмоции тещи, казалось, просто стекали с него, не оставляя следа.
— Анна Петровна, здравствуйте, — сказал он ровным голосом. — Понятно. Если уж она едет, встретим.
Он нажал отбой и посмотрел на жену:
— Но сразу скажу, Марина, жить у нас постоянно она не будет.»
Марина смотрела на него во все глаза, не в силах поверить в услышанное.
— Что? Что ты сказал?
— Я сказал, пусть приезжает, — Иван пожал плечами, открыл холодильник и достал молоко для каши. — А что я должен был сказать? Женщине негде жить, она наша родственница.
— Ваня, ты не понимаешь! Это же Тамара! — в голосе Марины зазвенели слезы. — Она... она превратит нашу жизнь в ад! Она будет командовать, критиковать, лезть во все дела! Ты помнишь, как она приезжала пять лет назад на юбилей к маме? Мы потом месяц квартиру в порядок приводили, а мама пила валерьянку!
— Помню, — кивнул Иван, выливая молоко в кастрюлю. — Она тогда еще сказала, что у меня обои в коридоре поклеены криво.
Он сказал это таким будничным тоном, будто речь шла о прогнозе погоды. Эта его невозмутимость, которая в обычной жизни была для Марины опорой и защитой, сейчас выводила ее из себя.
— И всё? И это всё, что ты можешь сказать? — она всплеснула руками. — Ваня, она же не на два дня едет! Мама сказала, она квартиру продала! Она собирается жить у нас!
— Ну, значит, будет жить у нас, — так же спокойно ответил Иван. Он помешивал кашу, глядя на то, как она медленно густеет. — Марина, успокойся. Решим проблемы по мере их поступления. Сейчас надо встретить человека с вокзала.
«Человека». Он назвал ее «человека». Для Марины Тамара была не просто человеком, она была стихией, злым роком, наказанием. А для Ивана — просто пожилой родственницей с тяжелым характером.
Марина села на табуретку, чувствуя, как подкашиваются ноги. Привычный, уютный мир ее кухни, с запахом каши и кофе, с солнечным зайчиком на стене, рушился на глазах. Она знала, что с появлением Тамары этот солнечный зайчик исчезнет. Вместо него в их доме поселится тяжелая, гнетущая тень.
И самое страшное было то, что она позволила этому случиться. Она, ее мать, и вот теперь даже Иван. Они все распахнули двери перед ураганом, вежливо улыбаясь и говоря: «Добро пожаловать». Потому что отказать было страшно. Страшнее, чем жить в аду, который вот-вот должен был начаться.
***
Тамара прибыла, как и подобает стихийному бедствию, — шумно, с громом и молниями. Громом послужили три огромных, неподъемных чемодана на колесиках и бесчисленное количество сумок и баулов, которые Иван с невозмутимым лицом заносил в квартиру. Молниями сверкали ее маленькие, глубоко посаженные глаза, которые немедленно принялись инспектировать новое место обитания.
— Ну, здравствуйте, дорогие мои! — провозгласила она с порога, одарив Марину и съежившегося за ее спиной Пашу таким взглядом, будто они были прислугой, плохо вытершей пыль. — Ох, лифт у вас какой тесный, еле с чемоданами влезла! И пахнет в подъезде... кошатиной, что ли?
Марина пробормотала что-то невразумительное в ответ, пытаясь изобразить радушную улыбку. Получалось плохо. Мышцы лица не слушались.
Тамара была женщиной крупной, грузной, с властным, тяжелым подбородком и привычкой говорить так, будто она отдает приказы на плацу. Даже ее объятия были похожи на захват: она сгребла Марину в охапку, крепко стиснула, отчего у той захрустели кости, и шумно чмокнула в щеку, оставив влажный след помады.
— А это наш Павлик! — она устремила свой взор на мальчика. — Вырос-то как! Совсем жених! Ну-ка, иди сюда, дай тетя тебя обнимет!
Паша, который с детства не любил тетю Тамару с ее громким голосом и бесцеремонностью, испуганно попятился, но Марина легонько подтолкнула его вперед. «Надо быть вежливым, сынок». Эта фраза, как гвоздь, была вбита в ее сознание.
Иван, занеся последнюю сумку, молча закрыл дверь.
— Тамара Игоревна, здравствуйте. «Куда ваше добро размещать?» —спросил он, кивнув на гору вещей в прихожей.
— Ванечка, здравствуй, сокол мой! — проворковала Тамара, мгновенно сменив тон. С мужчинами она всегда говорила иначе — с какой-то приторной, заискивающей сладостью, которая, впрочем, никого не обманывала. — Пока в комнату Павлика, а там разберемся. Я же ненадолго, вы не думайте! Как только, так сразу!
Она прошествовала в гостиную, уселась в любимое кресло Ивана, которое тут же жалобно скрипнуло под ее весом, и огляделась.
— Ремонтик бы вам освежить, голубки, — вынесла она вердикт. — Обои вон в углу отходят. И диван этот... Обивка уже вся протерлась. Несолидно как-то. Ты же, Ванечка, у нас мужчина с руками, мог бы и подсуетиться.
Иван ничего не ответил. Он просто смотрел на нее своим спокойным, непроницаемым взглядом. Марина засуетилась, предлагая чай, кофе, обед. Нужно было что-то делать, чем-то занять руки, лишь бы не встречаться с оценивающим взглядом тетки.
За обедом началось то, чего Марина боялась больше всего.
— Супчик жидковат, Мариночка, — сообщила Тамара, громко хлебая из ложки. — Мужика надо посытнее кормить. Мяса побольше класть. А то вон Ванечка у тебя совсем отощал.
Иван, который как раз накладывал себе вторую порцию, поднял на нее глаза.
— Мне нравится, — коротко сказал он.
Тамара пропустила его слова мимо ушей.
— И хлеб у вас какой-то... вчерашний. Я люблю свежий, с хрустящей корочкой. Надо будет тебе, Ванечка, завтра с утра в булочную сбегать.
— У нас магазин внизу, — так же коротко ответил Иван.
— А ты, Павлик, почему так плохо ешь? — переключилась она на внучатого племянника. — Ну-ка, давай, доедай все до последней крошки! Мужчина должен быть сильным!
Паша покосился на мать. Марина ободряюще кивнула. Вежливость. Терпение. Нельзя обижать старших.
После обеда Тамара заявила, что устала с дороги и хочет отдохнуть. Иван перетаскал ее чемоданы в детскую. Паша, чье личное пространство было беззастенчиво оккупировано, растерянно стоял в дверях, глядя, как на его кровати, покрытой пледом с гоночными машинками, разваливается огромное тело тети Тамары.
— Ты, мальчик, пока в гостиной поиграй, — великодушно разрешила она. — А вечером мы с твоими родителями решим, где ты будешь спать. Не волнуйся, не на коврике.
Когда дверь в детскую закрылась, Марина прислонилась к стене в коридоре.
— Ваня, ты это слышал? — прошептала она. — Она решает, где будет спать наш сын в нашей квартире!
— Марина, она устала, — Иван взял ее за руку. Его ладонь была теплой и сильной. — Дай ей время. Человек в стрессе, продал квартиру, переехал.
— Человек в стрессе?! — Марина чуть не закричала. — Да это мы в стрессе! Она не меняется, Ваня! Она никогда не изменится!
Вечером, когда Тамара, выспавшись и посвежев, вышла из своей новой «комнаты», состоялся серьезный разговор. Вернее, это был монолог Тамары, который остальные были вынуждены выслушать.
Она сидела в том же кресле, как королева на троне, и вещала.
— Значит, так, дорогие мои. Ситуация у меня сложная. Квартиру в Клину я продала. Деньги пока в банке, на вкладе. Инфляция, сами понимаете, все съедает. Хотела купить здесь, поближе к вам, но цены! Цены — это же ужас! За мою двушку здесь и конуру не купишь. Поэтому я решила пока пожить у вас. Подкоплю, может, ипотеку возьму, хотя кто ж мне ее в мои годы даст...
Марина и Иван молчали.
— Я вам не в тягость буду, — продолжала Тамара, хотя ее вид говорил об обратном. — Пенсия у меня хорошая, буду на продукты скидываться. По хозяйству помогу. Я женщина опытная, сразу вижу, где у тебя, Мариночка, прорехи. Ничего, научу, подскажу.
Марина почувствовала, как к горлу подкатывает ком. «Научу, подскажу». Это означало: «Буду тыкать носом в каждую ошибку и наслаждаться твоим унижением».
— С Павликом вопрос решим так, — деловито заключила она. — Комната его мне очень подходит. Окно во двор, тихо. А ему много ли надо? Поставите ему раскладушку у себя в спальне. Мальчик должен быть при родителях.
Тут даже невозмутимый Иван поднял бровь.
— Тамара Игоревна, у Павла своя комната. И он будет спать в ней.
Наступила тишина. Тамара не привыкла, чтобы ей перечили. Ее лицо медленно наливалось краской.
— То есть как это? — процедила она. — А я где буду спать? На диване в гостиной, на проходе? Я, пожилая, больная женщина?
— Да, — просто ответил Иван. — Диван раскладывается. Он вполне удобный.
Марина затаила дыхание. Она никогда не видела, чтобы кто-то так спокойно и прямо говорил с Тамарой. Это было все равно что наблюдать, как человек голыми руками останавливает несущийся поезд.
Глаза Тамары сузились. Она посмотрела на Ивана, потом перевела взгляд на Марину, ища в ее лице поддержки или хотя бы сочувствия. Но Марина, напуганная смелостью мужа, молчала, боясь, одним словом, все испортить.
— Ну, знаете ли! — Тамара тяжело поднялась с кресла. — Я не ожидала такого приема в доме родной племянницы! Приютили, называется! Чтобы я, как собака, спала в коридоре!
Она развернулась и, стараясь придать своей походке как можно больше трагизма, удалилась в детскую, громко хлопнув дверью.
Марина посмотрела на мужа.
— Ваня, что ты наделал? — прошептала она. — Теперь она насмерть обиделась!
— И что? — пожал плечами Иван. — Она хотела комнату нашего сына. Я сказал нет. По-моему, все логично.
— Логично? С ней не бывает логично! Она теперь будет ходить с таким лицом, что мы все себя виноватыми почувствуем! Она будет вздыхать, охать, пить корвалол и рассказывать всем по телефону, какие мы изверги!
— Пусть, — сказал Иван, и в его голосе не было ни капли сомнения. — Это ее выбор, как реагировать. А наш выбор — не отдавать ей комнату нашего ребенка.
Марина смотрела на мужа и не узнавала его. Этот спокойный, тихий человек, который всегда избегал конфликтов, вдруг проявил неслыханную твердость. Но ее страх, вбитый годами, не позволял ей радоваться. Она знала, что это только начало. Тамара так просто не сдастся. Война только-только была объявлена, и поле боя располагалось на территории их трехкомнатной квартиры.
***
Предсказания Марины сбылись с пугающей точностью. Следующий день, воскресенье, прошел под знаком молчаливого укора и демонстративных страданий. Тамара выплывала из комнаты сына (которую она все еще считала своей) с видом оскорбленной королевы, изгнанной из собственного замка. Она показательно прихрамывала, держалась за поясницу и громко вздыхала каждый раз, когда проходила мимо дивана в гостиной.
На завтрак она не вышла. Когда Марина робко постучала в дверь и предложила ей сырники, Тамара ответила глухим голосом:
— Спасибо, деточка, не беспокойся. Мне кусок в горло не лезет, когда со мной так обращаются. Выпью водички и лягу.
Марина отошла от двери, чувствуя себя гестаповцем, который морит голодом невинную жертву. Иван, услышав это, лишь хмыкнул и положил себе еще один сырник.
— Не хочет — не надо. Проголодается — выйдет.
Но Тамара не выходила. Вместо этого из-за ее двери стали доноситься обрывки телефонных разговоров. Она говорила со своей второй племянницей Леной, с какой-то троюродной сестрой из Саратова, с давней подругой. Говорила она вполголоса, но так, чтобы ее обязательно услышали.
— ...Да, у Мариночки... Нет, ты не представляешь... на диване в гостиной... старую, больную женщину... муж ее, Иван, такой с виду тихий, а оказался... да, просто выставил... Сказал, что я им мешаю... Нет, Анечке не звоню, не хочу ее расстраивать, у нее же сердце...
Марина ходила по квартире на цыпочках, и каждое слово, доносившееся из-за двери, впивалось в ее сердце, как отравленная игла. Она уже представляла, как по всей их необъятной родне ползут слухи о том, какие они с Иваном черствые и бессердечные люди. Выгнали несчастную тетку, оставшуюся без крыши над головой, спать в коридор.
К обеду Тамара все же соизволила появиться. Бледная, с кругами под глазами (Марина была уверена, что нарисованными), она медленно добрела до кухни и налила себе стакан воды.
— Голова что-то разболелась, — пожаловалась она в пространство. — Всю ночь не спала, диван ваш скрипит, и из окна дует. Наверное, давление подскочило.
Иван, который читал на кухне газету, даже не поднял головы.
— Окно можно закрыть. Аптечка в шкафчике, там есть цитрамон.
Тамара бросила на него испепеляющий взгляд, но промолчала. Она поняла, что с ним этот номер не пройдет. Тогда она переключилась на Марину.
— Мариночка, а где у вас тут дача? — неожиданно спросила она, когда они все-таки сели обедать.
Марина поперхнулась. Дача была еще одной больной темой в их семье. Небольшой домик с участком в шесть соток достался ее матери, Анне Петровне, от родителей. Несколько лет назад мать, устав ездить за город, подарила дачу Марине. Иван вложил в нее немало сил и денег: перекрыл крышу, построил новую веранду, провел воду в дом. Это было их место силы, их убежище от городской суеты.
— Под Клином, мам, ты же знаешь, — ответила Марина, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Под Клином, — задумчиво повторила Тамара. — Это где и моя квартира была... А дача-то, она ведь от наших с Аней родителей осталась, так?
— Так, — настороженно подтвердила Марина.
— Значит, она как бы и моя наполовину должна быть, — заявила Тамара. — Хотя я ведь когда-то свою долю в квартире продала, но Анька обещала мне “компенсировать дачей”.
— Значит, она как бы и моя наполовину должна быть, — заявила Тамара, и это прозвучало не как вопрос, а как утверждение. — Мы ведь с Анькой договаривались. Она мне тогда сказала: «Томочка, мне сейчас деньги нужнее, давай ты мне уступишь свою долю в родительской квартире, а я тебе потом дачу оставлю». Я ведь ей поверила! А она взяла и на дочку свою все переписала!
У Марины потемнело в глазах. Это была наглая, беспардонная ложь. Никакого договора не было. Тамара свою долю в родительской квартире продала еще тридцать лет назад, когда выходила замуж, и спустила все деньги на пышную свадьбу и свадебное путешествие в Крым. Мать рассказывала об этом со слезами на глазах.
— Тамара Игоревна, это неправда, — вмешался Иван, спокойно откладывая вилку. — Дача по наследству досталась Анне Петровне. Она была единственной наследницей по завещанию. А потом она подарила ее Марине. Все документы в полном порядке.
— Документы! — фыркнула Тамара. — Бумажка — она все стерпит! А есть еще совесть! Родственные узы! Я, значит, сестре поверила, а она меня обманула! Я ведь могла бы в суд пойти, оспорить завещание! Но я не стала, пожалела сестру. А теперь вот, оказывается, зря жалела!
Она смотрела на Марину с таким укором, будто та украла у нее последнее.
— Тетя Тома, мама никогда бы так не поступила, — тихо сказала Марина.
— Ах, не поступила бы? — взвилась Тамара. — А ты свечку держала? Ты знаешь, о чем мы с ней говорили? Меня, родную сестру, обобрали до нитки! А теперь еще и из комнаты выгоняют!
Она отставила тарелку, демонстративно показав, что больше есть не будет, и снова удалилась в свою «келью», оставив за собой шлейф обиды и несправедливых обвинений.
Марина сидела, глядя в одну точку. Земля уходила у нее из-под ног. Она знала, что это только начало. Тамара вцепилась в дачу. Это был ее новый план, ее новое оружие. Она не просто хотела жить у них, она хотела большего. Она хотела отнять у них то, что им было дорого.
— Ваня, что нам делать? — спросила она мужа, когда они остались одни. — Она же теперь всем будет рассказывать, что мы ее обокрали! Она же в суд пойдет!
— Пусть идет, — сказал Иван. — Сроки исковой давности по оспариванию завещания давно прошли. У нее нет никаких шансов. Она просто давит на жалость и на совесть.
— Но у меня есть совесть! — воскликнула Марина. — Мне не по себе от всего этого! Может... может, дать ей каких-то денег? Чтобы она отвязалась?
Иван посмотрел на нее долгим, серьезным взглядом.
— Марина, если ты дашь ей денег, ты признаешь ее правоту. И она никогда не отвяжется. Она будет требовать еще и еще. С такими людьми нельзя идти на уступки. Ни на миллиметр. Иначе они съедят тебя целиком.
Он был прав, и Марина это понимала. Но понять и сделать — это были разные вещи. В ее душе боролись два чувства: страх перед теткой и чувство вины, которое Тамара так искусно в ней взращивала.
Вечером позвонила мама. Голос у нее был виноватый и испуганный.
— Мариночка, мне Тамара звонила... Она плакала... Говорила, что вы ее обижаете, что про дачу вспомнила... Дочка, может, не надо было так с ней? Может, уступить ей комнату? Она же пожилой человек...
— Мама! — крикнула Марина в трубку, сама удивляясь своей смелости. — Она врет! Она все врет про дачу! И она хочет не просто комнату, она хочет сесть нам на шею и отнять то, что принадлежит нам! Почему ты всегда ее защищаешь? Почему ты боишься ее больше, чем боишься за меня?
Анна Петровна на том конце провода замолчала, а потом тихо всхлипнула.
— Я не боюсь... я просто не выдержу нового скандала. У меня сердце. Если она начнет давить, я не справлюсь...
«Не хочу скандала». Вот он, девиз их семьи. Девиз, который позволял таким, как Тамара, вить из них веревки.
Марина положила трубку. Внутри у нее все кипело. Впервые в жизни она накричала на мать. И, как ни странно, вместо чувства вины она ощутила прилив какой-то злой, отчаянной энергии. Хватит. Хватит быть вежливой. Хватит бояться.
Она решительно подошла к двери в детскую и постучала.
— Тетя Тома, можно?
Тамара не ответила. Марина постояла мгновение и открыла дверь. Тетка сидела на кровати Паши и раскладывала пасьянс. Вид у нее был вовсе не страдальческий.
— Тетя Тома, нам надо поговорить.
Тамара медленно подняла голову.
— О чем нам с тобой говорить, деточка? Ты все для себя уже решила. Твой муж тебе дороже родной тетки.
— Да, дороже, — твердо сказала Марина, удивляясь своему голосу. — Потому что он моя семья. Мой муж и мой сын. И я не позволю вам разрушать нашу жизнь.
Она сделала шаг в комнату.
— Я хочу, чтобы вы съехали.
На лице Тамары отразилось неподдельное изумление, которое быстро сменилось гневом.
— Что-о-о? — протянула она. — Ты меня выгоняешь? Меня? Кровную родственницу? На улицу?
— Вы продали квартиру, у вас есть деньги. Вы можете снять себе жилье. Или комнату. Или поехать в санаторий, в конце концов. Но в нашем доме вы жить не будете.
Это было похоже на прыжок с обрыва. Марина произносила слова, и сама не верила, что говорит это она. Та самая Марина, которая всю жизнь боялась сказать слово поперек.
Тамара медленно поднялась с кровати. Она была выше и крупнее Марины, и сейчас она нависала над ней, как грозовая туча.
— Ах ты, дрянь неблагодарная! — прошипела она. — Я твою мать на себе тащила, когда вы голодали! Я тебе, соплячке, платья свои отдавала! А ты меня на улицу? Да я вас по судам затаскаю! Я эту дачу у вас отсужу! Я всем расскажу, какие вы твари! Я вашу жизнь в порошок сотру!
Она кричала, и брызги слюны летели ей в лицо, но Марина не отступала. Страх, который жил в ней столько лет, вдруг куда-то ушел. На его место пришла холодная, звенящая ярость.
— Кричите громче, — сказала она тихо. — Пусть все соседи слышат. Пусть слышат, как вы угрожаете своей племяннице в ее собственном доме. Даю вам неделю, чтобы вы нашли себе жилье. Ровно семь дней. Если через неделю вы не съедете, я вызову полицию и выставлю ваши вещи на лестничную клетку.
Она развернулась и вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Ноги дрожали. Но на душе было странное, пьянящее чувство освобождения. Она сделала это. Она сказала «нет».
Марина не знала, что будет дальше. Она была уверена, что Тамара не уступит, что впереди ее ждут скандалы, суды, сплетни и ненависть всей родни. Но в тот момент ей было все равно. Она перешагнула через свой страх. И пути назад уже не было. Она посмотрела на мужа, который стоял в коридоре и все слышал. В его глазах она впервые увидела не просто спокойствие, а настоящее восхищение. И это придало ей сил.