Звонок застал Елену посреди самого медитативного из ритуалов — пересадки фиалки. Крошечные, бархатные листья щекотали пальцы, земля пахла сырым апрельским лесом и обещанием. На экране высветилось «Мама». Елена улыбнулась. Мать звонила редко, обычно по делу: узнать, не забыла ли Лена оплатить ее счета, или передать привет от какой-нибудь троюродной тетки из Саратова.
— Алло, мам, здравствуй.
— Лена, здравствуй. Ты не занята? У меня новость и просьба.
Голос у Тамары Павловны, даже в семьдесят шесть, был звенящим, как у девчонки, не знающей слова «нет». В нем всегда слышалась нотка нетерпения, словно весь мир должен был замереть и слушать.
— Слушаю, конечно. Что-то случилось?
— Случилось счастье! Я замуж выхожу! — выпалила мать, и Елена на миг замерла с комочком земли в руке. Земля рассыпалась по чистому линолеуму на кухне.
— Что? Мам... как замуж?
— Обыкновенно, доченька, ногами в ЗАГС! За Геннадия своего, помнишь, я тебе рассказывала, мы в санатории познакомились? Он полковник в отставке, вдовец. Чудесный мужчина! Так вот, слушай внимательно, это важно. Нам жить где-то надо. У Гены квартира в городе хорошая, но он человек природы. Хочет свежего воздуха, землю копать. Так что ты к первым майским дачу-то освобождай. Мы туда сразу после росписи и переедем.
Мир сузился до гудящей трубки в руке и рассыпанной земли на полу. Каждая соринка казалась укором. Дача. Ее дача. Слова матери прозвучали так просто, так обыденно, будто она просила освободить полку в шкафу от старых вещей.
— Какую дачу, мама?
— Какую-какую... Нашу, конечно! Какая у нас еще дача? Ты же там все равно только по выходным бываешь, а нам — на постоянной основе. И не спорь, Лена. Мне семьдесят шесть, я имею право на женское счастье. Всё, целую, мне бежать надо, мы с Геной в театр идем. Освобождай!
Короткие гудки. Елена медленно опустила руку с телефоном. «Освобождай дачу». Тридцать лет. Нет, даже больше. Тридцать два года, если быть точной. С того самого лета, когда отец, еще живой и сильный, купил этот убогий участок с покосившимся сараем. «Будет нашей родовой усадьбой, Тамарка!» — смеялся он. Мать тогда только фыркнула: «Комаров кормить? Увольте». Она на дачу и не ездила почти никогда. А они с отцом строили. Потом, после его смерти, она строила одна.
Елена опустилась на табуретку. Кухня, ее тихая, уютная калужская кухня в «хрущевке», вдруг показалась чужой и тесной. Вся ее настоящая жизнь была там, за городом. В шести сотках земли, в каждом скрипнувшем крыльце, в каждой яблоне, которую она сажала тоненьким прутиком.
Это не была просто дача. Это был ее личный Ноев ковчег. Место, куда она сбегала после тяжелого развода с Игорем, который ушел к молодой, оставив после себя выжженную пустыню в душе и фразу: «С тобой скучно, Лен. Ты как книга, которую я уже прочитал». На даче она зализывала раны.
Туда она привозила маленького сына Диму, и они вместе строили шалаш из старых одеял. Там до сих пор на косяке дверном остались карандашные отметки его роста. «Мама, я уже выше твоих пионов!» — радовался он. Сейчас Дима взрослый, серьезный программист в Екатеринбурге, звонит по праздникам и присылает деньги, которых она не просит. У него своя жизнь, свои горы и сплавы. Дача для него — смутное детское воспоминание.
А для нее... Для нее это было всё. Каждый куст смородины был посажен ее руками. Каждая доска на веранде была пропитана олифой и выкрашена. Она помнила, как три года назад, в ураган, сорвало лист шифера с крыши. Она, пятидесятидвухлетняя женщина, библиотекарь, полезла на эту крышу сама, потому что мужиков-помощников нанимать было дорого, а ждать у моря погоды — страшно. Она справилась. Сидела потом на коньке, грязная, в царапинах, смотрела на свои владения и чувствовала себя королевой.
И вот теперь — «освобождай». Не «давай обсудим», не «может, мы как-то вместе?», а приказ. Холодный и безапелляционный, как приговор. Мать, юридически, была права. Дача была оформлена на нее. Так проще было когда-то с бумагами. Кто же думал, что собственная мать, всегда казавшаяся такой далекой от «земных» дел, так просто, одним махом, перечеркнет всю ее жизнь ради нового мужа, полковника Геннадия?
Елена встала, нашла совок и щетку. Механически смела землю с линолеума. Фиалка так и осталась стоять на столе, с голыми, беззащитными корнями. Как она сама сейчас.
***
На следующий день в библиотеке было тихо. Редкие читатели шелестели страницами, пахло старой бумагой и пылью — запах, который Елена всегда любила. Он успокаивал. Но сегодня он не работал. Каждое слово, которое она заносила в карточку, расплывалось перед глазами. В голове стучало одно: «Освобождай».
— Лен, ты чего как в воду опущенная? — Светлана, ее сменщица и единственная близкая подруга, поставила перед ней кружку с дымящимся чаем. — Опять начальство с проверкой грозится?
Светлана была полной противоположностью Елены. Громкая, решительная, с короткой рыжей стрижкой и мнением по любому поводу. Она работала здесь же, в отделе комплектования, и их дружба, начавшаяся с совместных жалоб на низкую зарплату, давно переросла в нечто большее.
Елена подняла на нее глаза, и Светлана сразу все поняла.
— Так. Понятно. Не начальство. Что стряслось?
И Елена рассказала. Про звонок, про Геннадия, про приказной тон. Она говорила тихо, почти шепотом, чтобы не нарушать библиотечную тишину, но каждое слово было наполнено такой горечью, что Светлана помрачнела.
— Вот ведь... артистка погорелого театра! — прошипела она, когда Елена закончила. — Нет, ты представляешь? В семьдесят шесть лет! В своем уме твоя Тамара Павловна? Тридцать лет ты на этой даче горбатишься, а она... мужика привела!
— Она собственница, Света. По документам, — глухо ответила Елена.
— Да плевать на документы! Есть же какие-то человеческие законы! Ты туда всю душу вложила, все деньги! У тебя чеки на стройматериалы есть? Хоть что-нибудь?
Елена покачала головой. Какие чеки? Она покупала то доски на рынке, то банку краски в хозяйственном. Никогда не думала, что придется отчитываться.
— Значит так, — Светлана решительно пододвинула к себе ее остывшую кружку. — Во-первых, не раскисать. Во-вторых, надо звонить юристу. У нас в читальном зале парень сидит, Алексей, толковый. Давай я его попрошу проконсультировать. Должна же быть какая-то управа. Может, можно доказать твои вложения, фактическое пользование...
— Светик, я не хочу судиться с матерью, — устало сказала Елена. — Ты представляешь, что это будет?
— А ты представляешь, что будет, если ты сейчас сдашься? — Светлана в упор посмотрела на нее. — Ты отдашь ей не шесть соток. Ты отдашь ей свою жизнь. Она вытрет об тебя ноги и пойдет дальше, в свой театр с полковником. А ты останешься здесь, в своей «хрущевке», и будешь смотреть в окно на чужие деревья. Ты этого хочешь?
Слова подруги были жестокими, но отрезвляющими. Нет. Этого она не хотела. Мысль о том, чтобы больше никогда не приехать туда, не сесть на свою старую венскую скамейку под черемухой, не вдохнуть запах ночной фиалки, который она специально посадила под окнами спальни, была физически невыносимой.
— Что мне делать? — прошептала она.
— Для начала — позвони ей. Спокойно. Без криков. И скажи, что тебе нужно время подумать. Что это не решается за один день. Возьми паузу. А я пока поговорю с Алексеем. И еще... позвони Димке. Сын все-таки. Может, он на бабку повлияет.
Совет был дельный. Вечером, собравшись с духом, Елена набрала номер матери. Тамара Павловна ответила не сразу, на фоне играла музыка.
— Леночка? Я слушаю, только быстро, у нас гости.
— Мама, я по поводу дачи. Я не могу ее освободить к майским.
— Это еще почему? — в голосе матери прорезался металл.
— Потому что это мой дом. Потому что там вся моя жизнь. Нам нужно это обсудить.
В трубке повисла пауза. Потом мать рассмеялась — коротким, холодным смехом.
— Лена, не будь эгоисткой. Какой твой дом? Это клочок земли, который я тебе милостиво разрешала использовать. А теперь он понадобился мне. У меня начинается новая жизнь! С любимым человеком! Ты что, хочешь помешать счастью родной матери?
— Я хочу, чтобы мое мнение тоже учитывали.
— Твое мнение я учту, когда ты перестанешь говорить глупости. Всё, Леночка, мне некогда. У нас шампанское греется. Жду ключи к первым числам.
И снова короткие гудки. Елена сидела, глядя в темное окно. Она не просто не была услышана. Ее будто не существовало. Была только мать и ее «женское счастье».
Оставалась последняя надежда — Дима. Она набрала его номер. Сын ответил почти сразу, голос был бодрым.
— Мам, привет! Как ты? У нас тут снег выпал, представляешь? В конце апреля!
Она, запинаясь, рассказала ему ситуацию. Про бабушку, про полковника, про ультиматум. Она ждала поддержки, возмущения, обещания немедленно позвонить бабушке и поставить ее на место.
Ответ Димы ее ошеломил.
— Мам, ну... — он замялся. — Я, конечно, понимаю, что тебе обидно. Но... юридически это же бабушкина дача. Она собственник. Имеет право.
— Дима, я не про юридическое право! Я про человеческое! Я тридцать лет...
— Ну, ты же для себя это делала, — мягко, но неотвратимо продолжал он. — Тебе нравилось. Бабушка тебе не мешала. А теперь у нее вот так жизнь повернулась. Может, и правда, уступить? Она же не чужой человек. Мы можем тебе летом путевку в хороший санаторий купить, отдохнешь.
Елена молчала. Путевка в санаторий. Вместо дома. Вместо ее мира. Сын, ее единственный сын, только что обесценил все ее труды, всю ее любовь, сведя это к простому «тебе нравилось». Он не понял. Или не захотел понять. В его прагматичном мире взрослых мужчин не было места для иррациональной привязанности к старым яблоням и скрипучей калитке.
— Понятно, — сказала она тихо. — Спасибо за совет, сынок. У вас там и правда снег?
— Да, валит прям... Мам, ты не обижайся, ладно? Я просто смотрю на вещи реально.
— Я не обижаюсь. Спокойной ночи, Дима.
Она положила трубку и долго сидела в тишине. Теперь она была по-настоящему одна. Никто за нее не заступится. Никто не поймет. И в этой звенящей пустоте, в самом сердце отчаяния, что-то начало меняться. Тоненький, едва заметный росток холодной ярости пробивался сквозь толщу обиды и растерянности.
Хорошо. Если никто не хочет играть по-человечески, значит, придется играть по их правилам. Только вот правила теперь будет устанавливать она.
***
В следующие выходные, никому ничего не сказав, Елена поехала на дачу. Автобус был полупустой, за окном мелькали унылые пейзажи ранней весны — голые деревья, бурая прошлогодняя трава, серые деревеньки. Но чем ближе подъезжали к ее остановке, тем сильнее билось сердце.
Вот и знакомый поворот, вот и магазинчик, где она всегда покупала хлеб. Она вышла и полной грудью вдохнула влажный, пахнущий прелой листвой и надеждой воздух. Это был ее воздух.
Калитка привычно скрипнула. Участок выглядел запущенным после зимы, но родным. Прошлогодние листья лежали пестрым ковром, из-под них пробивались первые робкие тюльпаны. Вот ее розарий — укрытый лапником, спящий. А вот огромная плакучая ива у прудика, который она выкопала сама.
Она открыла дом своим ключом. Внутри пахло деревом, сухими травами и зимой. Елена не стала зажигать свет. Просто прошла по комнатам, касаясь рукой вещей. Вот старый диван, на котором спал Дима. Вот книжная полка с ее любимыми, зачитанными до дыр томами. А вот на стене, в простенькой рамке, висит ее главное сокровище — акварель, которую она купила лет десять назад на вернисаже у местного художника. На ней — ее дача осенью. Яркая, золотая, залитая солнцем.
Она села на веранде, в свое любимое плетеное кресло, и укуталась в старый плед. Она не плакала. Она думала. Она прокручивала в голове всю свою жизнь, связанную с этим местом. Первый урожай клубники, такой сладкой, что казалось, слаще не бывает. Строительство бани, когда они с соседом дядей Колей до хрипоты спорили, как правильно класть вагонку. Бессонные ночи, когда она, укрывшись пледом, смотрела на звезды, которых в городе никогда не увидишь.
Это место сделало ее той, кто она есть. Сильной. Независимой. Умеющей радоваться простым вещам. И отдать это? Добровольно? Нет.
Решение пришло не сразу. Оно вызревало медленно, как тесто на опаре. Сначала это был тихий шепот внутри: «Не отдам». Потом он становился громче, увереннее. К вечеру, когда солнце начало садиться, окрашивая небо в нежно-розовые тона, это уже был не шепот, а твердая, непоколебимая уверенность.
Она переночевала на даче. Впервые за много лет она спала так крепко и спокойно. А утром, выпив кофе на крыльце, она начала действовать. Она не стала звонить матери или сыну. Она позвонила Светлане.
— Света, привет. План такой. Узнай, пожалуйста, у своего Алексея, что нужно, чтобы оформить дарственную. Или договор пожизненной ренты.
— Что? — опешила Светлана. — Ты хочешь ей что-то предложить?
— Я хочу зафиксировать статус-кво. Я готова платить матери ежемесячно определенную сумму. Как бы за аренду. Но с условием, что после ее смерти дача переходит мне. Официально. По договору.
— Думаешь, она согласится?
— Не знаю. Но это будет мое предложение. Конструктивное. Я не просто говорю «нет», я предлагаю решение. Это меняет расстановку сил. И еще... Приезжай ко мне в следующие выходные. С ночевкой. Поможешь мне грядки перекопать.
Светлана на том конце провода помолчала, а потом рассмеялась.
— Вот это я понимаю! Вот это моя Ленка! Конечно, приеду! Лопату брать?
***
Следующая неделя превратилась в подготовку к битве. Юрист Алексей, молодой парень с умными глазами, подтвердил, что идея с договором ренты самая рабочая. Он быстро набросал проект. Сумма была скромной, но для пенсионерки — ощутимой. Главное было в другом: сам факт официального документа, который нужно подписать. Это уже не просто слова по телефону.
В субботу приехала Светлана, вооруженная саженцами петуний и боевым настроем. Они работали весь день. Копали, рыхлили, сажали. Грязь на руках и ноющая спина приносили странное удовлетворение. Это была их земля, и они приводили ее в порядок.
— Знаешь, — сказала Светлана, отдыхая на крыльце с чашкой чая, — я тут подумала. А что, если твоя Тамара с этим Геннадием явятся сюда без предупреждения?
— Пусть являются, — спокойно ответила Елена, глядя на свежевскопанную грядку. — Я их жду. Чайник у меня всегда горячий.
И они явились. В воскресенье, ближе к полудню. К калитке подкатил блестящий черный внедорожник, из которого сначала выгрузился высокий, подтянутый мужчина лет семидесяти в дорогой куртке — очевидно, полковник Геннадий, — а затем выпорхнула Тамара Павловна, в ярком плаще и с победоносным видом.
Елена и Светлана как раз пили чай на веранде. Они увидели машину одновременно.
— Началось, — прошептала Светлана.
— Спокойно, — ответила Елена, и сама удивилась своему хладнокровию. — Мы пьем чай.
Мать с новым кавалером вошли в калитку, даже не постучав. Тамара Павловна оглядела участок хозяйским взглядом.
— О, Леночка, ты уже тут! Молодец, прибираешься к нашему приезду. Знакомься, это Геннадий. Гена, это моя дочь, Елена.
Геннадий вежливо кивнул, его взгляд был изучающим, но не враждебным. Он посмотрел на ухоженные грядки, на чисто выметенные дорожки, на двух женщин, пьющих чай на веранде, и в его глазах промелькнуло что-то похожее на понимание.
— Здравствуйте, Елена, — сказал он неожиданно мягким баритоном. — Тамара много о вас рассказывала.
— А это моя подруга, Светлана, — представила Елена. — Присаживайтесь, мама, Геннадий. Чаю хотите? С мятой, только что с грядки сорвала.
Тамара Павловна явно не ожидала такого приема. Она ждала слез, упреков, скандала. А тут — спокойствие и предложение чая.
— Мы не чай пить приехали, — нахмурилась она. — Мы приехали посмотреть, что тут и как. Гена хочет беседку новую поставить, вот здесь, вместо твоих роз.
Елена медленно поставила чашку.
— Вместо моих роз ничего не будет, мама. Эти розы сажал еще отец. Помнишь, тот белый куст? Ты еще сказала, что он не приживется. А он, видишь, какой вымахал.
Она говорила тихо, но каждое слово падало в наступившую тишину, как камень в воду. Геннадий перевел взгляд с роз на лицо Тамары, и ему стало явно не по себе.
— Мама, я не отдам дачу, — продолжила Елена все тем же ровным тоном. — Но я готова обсуждать. Я готова платить тебе каждый месяц определенную сумму. И мы можем заключить договор, по которому после... после тебя дача официально перейдет мне. Я приготовила проект.
Она достала из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянула его матери. Тамара Павловна на него даже не взглянула. Лицо ее побагровело.
— Что? Ты мне, родной матери, предлагаешь деньги за мою же собственность? Да ты... ты в своем уме? Я приехала сюда с будущим мужем, чтобы жить, а ты мне бумажки суешь!
— Тамара, погоди, — вдруг вмешался Геннадий. — Давай посмотрим, что там.
Он взял листок у Елены и быстро пробежал его глазами.
— Это договор ренты, — сказал он удивленно. — Все цивилизованно.
— Я не хочу цивилизованно! Я хочу, чтобы дочь уважала мать! — почти кричала Тамара Павловна. — Я хочу жить здесь! Сейчас!
— Здесь живу я, — отрезала Елена. В ее голосе впервые за весь разговор появился лед. — И я никуда не уйду. Вы можете приезжать сюда. В гости. Когда я вас приглашу. Выпить чаю. Полюбоваться на розы. Но хозяевами вы здесь не будете. Никогда.
Наступила тишина. Тяжелая, звенящая. Светлана сидела не шелохнувшись, готовая в любой момент броситься на защиту подруги. Геннадий смотрел на Елену с нескрываемым уважением. А Тамара Павловна... она смотрела на свою дочь так, будто видела ее впервые. Не тихую, послушную Леночку, а взрослую, сильную женщину с несгибаемым стержнем внутри.
— Пойдем, Гена, — прошипела она, разворачиваясь. — Мне здесь не о чем больше говорить.
— Тамара, может, не надо так? — попытался урезонить ее полковник.
— Я сказала, пойдем!
Они ушли так же быстро, как и появились. Хлопнула дверца машины, взревел мотор. И снова стало тихо.
Светлана выдохнула.
— Ну, ты даешь, мать... Я думала, сейчас гроза будет. А ты... ты просто королева.
Елена не ответила. Она смотрела на белый куст роз, который когда-то сажал отец. На его ветках уже набухли первые почки. Жизнь продолжалась.
***
Телефон зазвонил поздно вечером. «Мама». Елена посмотрела на экран, дала звонку оборваться и отложила телефон в сторону. Она сидела на своей веранде, укутавшись в плед, и смотрела на звезды. Впервые за много дней она чувствовала не тревогу и боль, а абсолютное, всепоглощающее спокойствие.
Да, мать еще будет звонить. Возможно, будет кричать, обвинять, взывать к совести. Возможно, они не будут общаться месяцы, а то и годы. Сын, наверное, тоже осудит ее за «жестокость». Но это была та цена, которую она готова была заплатить за право быть собой и жить в своем мире.
Она знала, что завтра утром проснется от пения птиц. Выйдет на крыльцо, и воздух будет пахнуть влажной землей и ее розами. Она сварит себе кофе и будет пить его, глядя, как солнце поднимается над ее старыми яблонями.
Завтра нужно будет подвязать помидоры в теплице. И докупить рассаду бархатцев. И это было единственное, что сейчас имело значение. Это было только начало. Начало ее собственной, отвоеванной у всего мира, жизни.