Звонок был нервный, как крышка кастрюли, которая вот-вот сорвётся.
— Пётр, вы выезжаете на дом? У нас пёс дрожит и рычит, а мы… — женский голос запнулся, — мы тут вещи разбираем, и что-то пошло не так.
— Как зовут?
— Боня. Но сейчас важнее мы.
— Понял. Еду.
Дверь открылась рывком. На пороге — Лена, бледная, как фарфор из серванта за её спиной. За ней — голоса, перебивающие друг друга. Я шагнул в прихожую — и как будто попал в зал суда без судьи: коробки, списки, стопки писем, в углу — кресло тёти Клары, на котором лежал плед, и под креслом — Боня, плотно свернувшийся, как вопрос, на который никто не хочет отвечать.
— Он рычит на Сергея, — быстро сказала Лена. — Ира говорит, что это из-за меня. Сергей — что из-за неё. А я думаю, что из-за нас всех. Помогите, пожалуйста.
— Помогу. Но сначала давайте сделаем так, чтобы нам было кого помогать. Можно минуту тихо?
— Да, — выдохнула Лена.
Я поставил на пол коврик, подвинул миску с водой, не глядя на пса прямо, прошептал: «Работаем, дружок». Боня покосился, втянул носом паштет с коврика и предпочёл в этой истории роль фона — мудрое решение.
А на передний план вышли люди.
— Так! — Сергей, высокий, в тёмной футболке, пересчитал коробки взглядом. — Вот это — мне. Я ездил к тёте на дачу два лета. Коробка с книгами тоже мне. И часы деда — ну мы же договаривались!
— Мы ничего ещё не договаривались, — спокойно, но чётко произнесла Ира, хрупкая, в светлой рубашке. — Договорённости начинаются с бумаг, а не с «я ездил». И кольцо — мамино — оно моё. Я старшая.
— Старшая — не значит главная, — Лена встала ровно между ними, как чайная ложка между двумя кипящими чашками. — И вообще, тётя Клара говорила: «Не соритесь из-за блестяшек».
— О, началось, — Сергей усмехнулся безрадостно. — «Тётя говорила». Тётя говорила, что «все молодцы», а платили кто? Кто возил к кардиологу?
— Я возила, — тихо сказала Лена. — И ты возил. И Ира возила. Мы все делали что могли. Давайте без табеля успеваемости.
— Ничего себе «без табеля»! — Ира шагнула вперёд. — Когда я сидела ночами в больнице, вы оба были «на работе». Когда надо было решать с нотариусом, ты, Сергей, пропал. А сейчас часы — твои?
— Потому что дед завещал «внуку», — отрезал Сергей. — А я внук.
— И я внучка, — спокойно ответила Лена. — А часы — не только про металл. Они про утро, когда дед уходил в шесть и пахло газетой и мятой. Ты хочешь запах тоже забрать?
— Лена, не поэзия сейчас, — Ира подняла ладони. — Нам надо разложить по коробкам.
— Давайте попробуем по одной теме за раз, — сказал я. — И по одному голосу. Кто начнёт?
— Я, — сказала Ира. — Потому что если мы сейчас уйдём в воспоминания, мы тут увязнем.
— Давайте, — кивнул я.
— Кольцо, — она указала на маленькую бархатную коробочку на столе. — Оно мамино. Она носила его всегда. Она говорила, что оно моё. Я не хочу спорить, но я хочу забрать то, что она мне обещала.
— Ира, — остановила её Лена, — ты уверена, что она прямо так и сказала?
— Да. В Новый год, два года назад. Мы сидели тут, она рассказывала про папу, про танцы, про…
— Пауза, — спокойно сказал я. — Сергей, ты что думаешь про кольцо?
— Думаю, что слышу про «обещала» первый раз. И что кольцо — это двадцать граммов металла и тонна эмоций. И что, если быть честными, Лена видела маму каждый день. Ира — чаще меня, но реже Лены. А я — реже всех. Мне стыдно, но я не хочу, чтобы стыд покупал мне часы, — он усмехнулся самому себе. — Вот. Нелогично, зато честно.
— Спасибо, — сказал я. — Лена?
— Я думаю, — Лена сжала концы пледа на кресле, — что маме было важно другое. Она же всегда говорила: «Сервиз — гостям, дом — своим». И что… — она глотнула, — она бы не хотела, чтобы мы ругались. Если кольцо — для Иры — память, пусть будет у неё. Мне важно кресло. И письма. А часы… часы дед каждый раз оставлял на подоконнике. Я могу на них смотреть и без металла.
— То есть вы готовы оставить Ире кольцо? — уточнил я.
— Да, — кивнула Лена. — Если мы сейчас не поссоримся насмерть из-за круглой блестящей штуки.
— Я готов отдать кольцо Ире, — неожиданно сказал Сергей, — если… — он замялся, — если мы договоримся про квартиру цивилизованно. И про деда… часы — я правда их хочу. Не из-за цены. Из-за того самого подоконника. Когда он ставил их, он всегда стучал ногой по линолеуму. Стучал и улыбался. Я хочу этот звук помнить.
— Я не против часов у Сергея, — сказала Лена. — И не против кольца у Иры. Я против крика.
— Я тоже, — тихо сказала Ира и вдруг выдохнула: — Я просто очень устала. И мне страшно, что мы всё испортим, как эти старые фотографии, если пролить чай.
— Страх — честный, — ответил я. — Давайте дальше. Сервиз?
— Сервиз — на благотворительность, — сразу сказала Лена. — Я так решила.
— Ты решила, — ровно повторил Сергей. — А нас спросила?
— Я спрашиваю, — Лена подняла глаза. — Что вы скажете?
— А я скажу, — вступила Ира, — что маме было приятно ставить его на стол, когда приходили соседи. Но у нас — другие кухни. И другие соседи. Если кто-то хочет оставить — оставляй. Но не из-за цены, а из-за «как на душе».
— Я не хочу. У меня дома и так шкафы полны «памятей», — махнул рукой Сергей. — Пусть сервиз живёт где-то, где ему будут рады.
— Тогда решено, — заключил я. — Но у меня маленькое условие: вы отвезёте сервиз сами и вместе. Три подписи — на одной коробке. Согласны?
— Согласны, — сказали почти хором.
С кухни донеслось сдержанное «хрр» — Боня перевёлся с правого бока на левый, решив, что люди наконец делают что-то похожее на ум.
— А квартира? — Сергей вернулся к главному. — Мы не можем бесконечно жить в «музее тёти Клары».
— Квартира — общая, — Ира взглянула на Лену. — Продать? Сдать? Поменять?
— Давайте так, — предложил я. — Сначала проговорим, что для кого эта квартира. Не в рублях. В словах. А потом уже в рублях.
— Для меня — это запах валерьянки и газет, — сказала Лена. — И воскресное радио. И то кресло. И окна, которые скрипят так, как в детстве скрипели двери на даче. Я могу тут жить, но не уверена, что буду. Потому что это будет как примерять чужое пальто.
— Для меня — это лестница, — сказал Сергей. — Где мы катались на доске. И где меня однажды поймали за ухо соседи. Я могу сдавать, могу продавать. Мне важно, чтобы мы не стали невидимыми друг другу из-за денег.
— Для меня — это хрусталь и вечерние чтения, — сказала Ира. — И последний разговор с мамой здесь. Я за то, чтобы мы не превращали квартиру в «делёж». Или мы её продаём и делим по закону, или оставляем одному — тому, кто готов жить — а двое получают компенсацию.
— Кто готов жить? — спросил Сергей.
— Я — не уверена, — честно сказала Лена. — Я привыкла к своему району, к своей работе. Для меня… — она посмотрела на кресло, — важнее забрать это кресло и письма. Прямо их.
— Я жить не смогу, — покачал головой Сергей. — У меня дети учатся в другом конце города. Я за продажу.
— Я тоже, — кивнула Ира. — Но давайте не сегодня. Давайте через неделю. С холодными головами.
— Поддерживаю через неделю, — сказал я. — А сегодня — «генеральная тишина». Минимум решений, максимум подписанных листочков о том, о чём вы уже договорились. Остальное — на стол через семь дней.
— Вы как нотариус, — попытался улыбнуться Сергей.
— Я — ветеринар, — сказал я. — Просто очень много слышал, как люди ругаются при собаках. И видел, как собаки после этого болеют. Давайте хотя бы ради Бони — тихо.
— Давайте ради нас всех, — сказала Лена.
Мы сделали перерыв. Я заварил чай на кухне. Да, был у тёти Клары чайник — пузатый, с тонкой ручкой. Он пыхтел, как старый троллейбус, и в комнате стало дышаться. Я вынес чашки и предложил простую технику:
— Прежде чем спорить, держим «говорящую кружку». Говорит тот, у кого кружка в руках. Остальные молчат. Передали — ваш ход. Договорились?
— Договорились, — Ира взяла кружку и положила рядом салфетку, как флажок. — Я начну. Мне нужно кольцо. Не для «богато». Для сердца. Я обещала маме, что буду его носить. Я не хочу, чтобы вы думали, что я про деньги.
— Спасибо, — Лена приняла кружку. — Мне — кресло и письма. И немного времени. Я сегодня не сильная. Я хочу посидеть тут, пока вы все не уйдёте, и просто подышать этой квартирой. Можно?
— Можно, — Сергей взял кружку, покрутил и проговорил медленнее обычного: — Я хочу часы. И хочу, чтобы мы вместе отвезли сервиз туда, где людям нужен праздник. И хочу неделю паузы по квартире.
— Записали, — я кивнул на лист бумаги. — И подписи.
— Как у больших, — усмехнулась Ира. — Хорошо.
Мы подписали три строчки — «кольцо — Ире», «часы — Сергею», «кресло и письма — Лене». Не документ, конечно, но иногда бумага с тремя именами тяжелее официальных печатей.
— А фотографии? — осторожно спросила Лена. — Их много. Может, давайте отложим в отдельную коробку «сканировать»?
— Отлично, — поддержал Сергей. — Я возьму на себя. Отсканирую, пришлю всем. И — да — без задержек. Честно.
— Спасибо, — сказала Ира. — Это классно.
— Пёс, между прочим, заснул, — Лена улыбнулась. — Смотрите.
Мы все обернулись: под креслом зависала ровная тень — Бонин бок тихо поднимался и опускался. Мир на секунду щёлкнул в нужную передачу.
— Теперь неудобный вопрос, — мягко сказал я. — Деньги. На похороны, на лекарства, на ремонт — у кого что осталось? Не для того, чтобы спорить. Для честного листа.
— Я оплатил прошлую аптеку, — сказал Сергей. — У меня есть чек. Я не буду просить компенсацию. Это — мой долг.
— Я платила сиделке две недели, — сказала Ира. — Если вы против, я могу не предъявлять. Но раз вы спросили честно — говорю честно.
— Я не против, — Лена подняла ладони. — Давайте потом всё сведём в одну таблицу. Не для того, чтобы «вычесть», а чтобы понимать, что никто никем не пользовался.
— Спасибо, — кивнул Сергей. — Таблица — окей.
— Тогда ещё одна вещь, — Ира посмотрела на коробку с письмами. — Там есть письма от папы к маме. Они совсем личные. Лена, можно мы их не будем читать вслух? Просто ты заберёшь, а если что-то будет нужно — скажешь.
— Конечно, — ответила Лена быстро. — Я не буду открывать их как газеты. Я… — она запнулась, — я вообще не знаю, как это делать. Может, я их просто оставлю как есть.
— Оставь, — сказал Сергей. — Лучше не трогать то, что уже случилось.
— И, — добавил я, — не ругаться при том, что ещё продолжается. Жизнь — продолжается.
— И Боня, — Лена улыбнулась, — тоже. Он пойдёт со мной. Я сегодня заберу его на пару дней. Пусть отдохнёт от разборов.
— Это правильно, — сказал я. — Если что — позвоните. Я дам план на адаптацию: прогулки, тишина, одно «безопасное место». Но правда — вы уже сделали главное. Убрали громкость.
— Мы не убрали боль, — тихо сказала Ира.
— Боль и не надо «убирать», — ответил я. — Её надо переживать в голосе, который не ломает чашки.
Пока мы паковали сервиз и спорили о том, в какой коробке лучше переносить хрусталь (привет соседке, которая принесла газеты — «кладите межслойно»), всплыла последняя мина — комод.
— Комод — в мою комнату, — сказал Сергей. — Я давно хотел нормальную мебель.
— Комод — мамин, — ответила Ира. — И Лена его полировала каждую неделю. Лена, скажи ты.
— Я скажу, — Лена вздохнула. — Комод — в квартиру. Пока. А через неделю — решим. Серьёзно. Если мы сейчас будем мериться комодами, мы опять вернёмся к голосу на «восемь». А я сегодня хочу голос на «два».
— Согласен, — неожиданно быстро кивнул Сергей. — На «два» — хорошая громкость.
— На «два» — это когда слышно чайник, а не сердца, — мягко сказала Ира. — Пусть будет «два».
Мы отнесли коробку с сервизом к двери. Лена аккуратно сняла плед с кресла, завернула в него тонкий альбом с фотографиями, будто в детское одеяло, и прижала к груди.
— Пойдём, Боня, — позвала она.
Боня вышел из-под кресла, встряхнул ушами и посмотрел на нас всех по очереди. Не как судья. Как кто-то, кто давно знает, что люди в минуту горя умеют спорить до хрипоты — и всё равно потом садятся пить чай одной кружкой.
— Мы отвезём сервиз завтра, — сказала Ира. — Все вместе. И зайдём после в детскую больницу — спросим, не нужна ли помощь. Мамина мечта — чтобы её посуда «жила».
— Согласен, — сказал Сергей. — И ещё — я возьму на себя связь с риелтором. Не для того, чтобы «нажать». Просто подготовлю варианты. Через неделю, как договорились, сядем.
— Спасибо, — сказала Лена. — Я сегодня остаюсь тут. Мне нужно попрощаться. Без криков, — она улыбнулась, — обещаю.
— Тогда я уеду, — сказал я. — У вас и без меня получится. Я оставлю коврик для Бони на пару дней. И номер — вдруг сорвётесь, звоните, поговорим. Это бесплатно — как ранняя помощь.
— Пётр, — Ира посмотрела прямо, — спасибо, что вы не «лечили собаку», а научили нас говорить. Без мата и без «ты всегда». Это, оказывается, возможно.
— Возможно, — сказал я. — Когда у «говорящей кружки» уши растут.
Смс прилетела поздно вечером: «Пётр, мы сидим на кухне. Молчим. Боня спит у двери. Кольцо — у меня, часы — у Сергея, кресло — у Лены. Сервиз завтра — отвезём. Кажется, мама была бы довольна. Спасибо».
Я положил телефон на стол и на секунду представил тётю Клару — как она ставит чайник, как чуть-чуть стучит ложкой о край чашки, как говорит: «Сервиз — гостям, дом — своим». И ещё добавляет то, чего они, наверное, от неё не услышали: «А голос — на «два»».
И Боня, конечно, был прав: иногда лучше быть фоном. Потому что когда люди перестают кричать, тишина сама делает свою работу. В ней слышно всё по делу: как вода в чайнике начинает шептать, как ложка касается блюдца, как кто-то говорит «прости», а кто-то отвечает «да ладно», и как сердцу становится свободнее — даже если часы ещё на подоконнике, а квартира — ещё без новых ключей.
А наследство… наследство — это не только коробки. Это умение делать шаг назад, чтобы дать друг другу место на кухне. И кружку — по очереди.