— Она карьеристка, а мать маразматичка! — муж поливал нас грязью. Но я включила запись.
Вечер опускался на Екатеринбург медленно, неохотно, цепляясь за шпили высоток и окрашивая свинцовые тучи в оттенки перезрелой сливы. Я стояла у окна нашей гостиной на семнадцатом этаже и смотрела на город, который гудел и светился внизу, как потревоженный улей. За спиной в глубоком кожаном кресле, купленном по его настоянию два года назад, расположился муж. Игорь не смотрел на меня. Его мир сузился до экрана смартфона, по которому он с отсутствующим видом водил большим пальцем.
— Устала? — спросил он, не отрывая взгляда. Вопрос был риторическим. Он всегда задавал его в этой тональности — смеси дежурного участия и плохо скрытого упрека. Словно моя усталость после десятичасового рабочего дня в должности главного бухгалтера крупного строительного холдинга была моим личным недостатком, капризом, который он великодушно позволял.
— Есть немного, — я потерла виски. — Отчетность годовая, сама знаешь, дурдом.
— Знаю, знаю, — кивнул он. — Леночка, ты у меня пчелка, труженица. Только пчелки мед в улей несут, а ты все силы на чужого дядю тратишь.
Я промолчала. Этот разговор мы вели сотни раз. Моя «стабильная, престижная, денежная» работа, которой он так гордился перед друзьями, в наших вечерних беседах превращалась в «каторгу на чужого дядю». Его же проектная деятельность в крошечном рекламном агентстве, состоявшая из вечного ожидания «крупного заказа», подавалась как «полет свободной творческой мысли». Последние лет пять этот полет проходил на очень малых высотах, но критиковать его было нельзя — Игорь тут же становился мрачным и обиженным.
В этот самый момент, когда тишина в комнате стала густой и вязкой, как остывший кисель, зазвонил мой телефон. На экране высветилось: «Соседка. Псков». Сердце ухнуло куда-то вниз, в район желудка. Звонки от тети Вали, соседки моей мамы, никогда не предвещали ничего хорошего.
— Да, Валентина Петровна, слушаю вас.
Голос в трубке был испуганным и торопливым.
— Леночка, тут такое дело… Маргарита Степановна… Она упала. Да несильно, не пугайся! Шла из кухни в комнату, голова закружилась, вот и… Ногой ударилась сильно. Врач из скорой был, сказал, ушиб, но надо бы понаблюдать. Она одна, понимаешь… Упрямится, говорит, все хорошо, а сама бледная, как полотно. Я ей суп принесла, а она дверь еле открыла…
Я слушала, и стены комнаты словно начали сдвигаться. Мама. Маргарита Степановна, семьдесят шесть лет. Упрямая, гордая, живущая одна в своей старенькой двухкомнатной квартире в Пскове, среди выцветших фотографий и любимых книг в пыльных переплетах. После смерти отца десять лет назад она категорически отказалась переезжать к нам. «Что я у вас делать буду? Под ногами мешаться? У меня здесь все — подруги, поликлиника, могилка вашего отца».
— Я поняла, — сказала я в трубку, чувствуя, как холодеют пальцы. — Спасибо, что позвонили, тетя Валя. Я… я что-нибудь придумаю. Завтра же.
Я нажала отбой. Игорь наконец оторвался от телефона и посмотрел на меня с вопросительным выражением лица.
— Что там? Мама твоя опять?
— Она упала.
— Сильно? — в его голосе проскользнуло больше любопытства, чем тревоги.
— Нет, слава богу. Ушиб. Но она одна, Игорь. Совсем одна. Ей почти восемьдесят.
— Ну, восемьдесят не сто, — он пожал плечами и снова уткнулся в экран. — Полежит, пройдет. Она у тебя кремень.
— Игорь! — я повысила голос. — Ты не понимаешь? Это уже не первый раз, когда у нее кружится голова. А если в следующий раз она ударится сильнее? Если не сможет до телефона доползти?
Он тяжело вздохнул, демонстративно откладывая смартфон. Спектакль «Терпеливый муж слушает проблемы жены» начался.
— И что ты предлагаешь? Сорваться и лететь в Псков? Лен, у тебя годовой отчет, ты сама сказала. Тебя никто не отпустит.
— Ее нужно забрать сюда.
Слова вырвались сами собой. Я и раньше думала об этом, но гнала эти мысли, боясь и маминого отказа, и реакции Игоря. Но сейчас это казалось единственно верным решением.
Игорь замер. Его лицо медленно вытянулось.
— Куда? Сюда? В нашу квартиру?
— А куда еще? — я развела руками. — У нас большая трехкомнатная квартира. Одна комната вообще пустует, мы ее кабинетом называем, хотя ты заходишь туда раз в месяц.
— Лена, это не кабинет, это мое рабочее пространство! — он начал заводиться. — И вообще, ты представляешь, что такое жить со старым человеком? Это же… это же совсем другой уклад. Запахи, лекарства, телевизор на полную громкость…
— Это моя мама, Игорь!
— Я понимаю! Я все понимаю! — он примирительно поднял руки. — Но давай подходить к вопросу здраво. Может, сиделку ей нанять? Мы можем оплачивать. Будет приходить, готовить, в магазин ходить…
— Сиделка — это чужой человек. Она не заменит семью. И мама никогда не согласится. Она скажет, что не желает «чужих людей в своем доме».
Мы спорили еще около часа. Игорь приводил доводы один разумнее другого: нам будет тесно, это нарушит наш покой, наш быт, наши отношения. Он говорил о том, как мы любим тишину по вечерам, как иногда приглашаем друзей, как нам важно личное пространство. И с каждым его словом я чувствовала себя все более виноватой и одновременно все более злой. Он говорил «наш покой», «наши друзья», «наше пространство», но я понимала, что на самом деле он говорит о себе. О своем комфорте.
В конце концов, он сдался. Увидев мои слезы, он подошел, обнял за плечи и произнес с тяжелым вздохом:
— Ладно. Хорошо. Ты права, она твоя мать. Раз надо, значит, надо. Перевози. Что-нибудь придумаем.
Я поверила ему. Или, скорее, очень хотела поверить.
Через неделю Маргарита Степановна была уже в Екатеринбурге. Я взяла короткий отпуск за свой счет, слетала в Псков, упаковала самые необходимые вещи, уговорила маму, что это «просто на зиму, погостить, подлечиться», и привезла ее к нам.
Мама вошла в нашу современную, залитую светом квартиру и растерянно замерла на пороге. Маленькая, худенькая, в своем стареньком, но идеально чистом платье, она clutching ее ридикюль, как спасательный круг.
— Ой, Леночка… Как у вас тут… просторно. И светло. Не то что моя нора.
Игорь встретил ее с букетом хризантем и широкой улыбкой.
— Маргарита Степановна, добро пожаловать! Чувствуйте себя как дома. Вот ваша комната. Мы все приготовили.
Он был само очарование. Помог донести чемодан, показал, где ванная, как включается телевизор. Мама расцвела от такого внимания. Вечером за ужином она рассказывала смешные истории из своего прошлого, и даже Игорь смеялся. Мне на мгновение показалось, что все будет хорошо. Что я зря боялась.
Но идиллия длилась недолго. Буквально через пару дней начались мелкие, но ядовитые уколы.
— Лен, ты не могла бы попросить маму не оставлять чашку на журнальном столике? У нас от горячего круги остаются, — шепотом говорил мне Игорь, когда мама выходила из комнаты.
— Леночка, а что это за запах такой… специфический? Не то валерьянка, не то корвалол. Может, проветривать почаще?
— Маргарита Степановна опять перепутала пульт и включила звук на максимум. Я чуть не оглох, пока работал.
Мама, привыкшая к своему укладу, действительно была немного рассеянной. Могла забыть выключить свет в коридоре. Могла по три раза за вечер спросить, какую передачу сейчас показывают. Она не была «маразматичкой», как позже назовет ее Игорь. Она была пожилым человеком, вырванным из привычной среды и брошенным в чужой мир высоких технологий и глянцевых поверхностей.
Я разрывалась на три части. На работе — конец года, напряжение достигало предела. Дома — вечно недовольный Игорь, который при маме держал лицо, а наедине со мной выливал ушат раздражения. И мама, которую я изо всех сил старалась окружить заботой, но которая чувствовала висевшее в воздухе напряжение и замыкалась в себе.
— Леночка, я, наверное, мешаю вам, — говорила она тихим голосом, сидя в своем кресле. — Игорь такой… напряженный ходит. Может, мне обратно, а? Я потихоньку…
— Мама, не выдумывай! — обнимала я ее. — Никому ты не мешаешь. Игорь просто устает на работе. У него сложный проект.
Я врала. Врала им обоим. И себе.
Кульминация первого акта этой домашней драмы случилась примерно через месяц. У меня на работе был корпоратив, посвященный успешному закрытию года. Я не хотела идти, но генеральный директор настоял. Игорь идти отказался, сославшись на головную боль.
— Повеселись там за нас двоих, — сказал он с кислой улыбкой. — Покажи всем, какая ты у нас бизнес-леди.
Я вернулась около одиннадцати. В квартире было тихо. Игорь уже спал, или делал вид, что спит. Я на цыпочках прошла на кухню, чтобы выпить воды. Дверь в комнату Игоря была не до конца прикрыта, и я услышала его голос. Он говорил по телефону. Тихо, вкрадчиво. Я замерла, прислушиваясь.
— …да нет, не спит еще. Где-то шляется на своем корпоративе… Да, Светик, представляешь… Да какой там отдых, я как в аду живу. Этот запах старости по всей квартире, эти ее бесконечные «Ой, а что это?», «Ой, а как это?».
Светик — это Светлана, наша общая знакомая, точнее, его приятельница, которую я никогда особо не любила за ее злой язык.
— …она ее притащила, даже не спросив толком. Поставила перед фактом. Я, конечно, виду не подаю, что я, изверг, что ли? Но это невыносимо. Просто невыносимо. Она же абсолютно в неадеквате. Сегодня сахарницу в холодильник убрала. Это нормально?
Пауза. Видимо, Светлана что-то отвечала.
— Да какая там забота… Это чистый эгоизм. Ей так удобнее. Сбагрила мать к себе, чтобы совесть была чиста, и умчалась карьеру делать. Ей наплевать на меня, на наш дом. Она карьеристка, Светик, бездушная карьеристка, а мать у нее — маразматичка. Вот и весь расклад. Живу как в сумасшедшем доме.
Я стояла, вцепившись пальцами в кухонный стол. Воздуха не хватало. Каждое слово било наотмашь, как пощечина. «Карьеристка». «Маразматичка». «Сумасшедший дом». Это говорил мой муж. Человек, с которым я прожила двадцать пять лет. Он не просто жаловался. Он поливал грязью меня и мою беспомощную мать. Уничтожал. И делал это за моей спиной, лицемерно улыбаясь мне в лицо.
Внутри меня что-то оборвалось. Та тонкая нить терпения и надежды, на которой все держалось. Я не заплакала. Вместо слез пришла холодная, звенящая ярость. И вместе с ней — кристальная ясность.
Я тихо вернулась в прихожую, взяла свой телефон. Включила диктофон и положила его на тумбочку в коридоре, рядом с дверью в его комнату. Экран погас. Маленький красный значок записи был почти незаметен. А потом я громко, нарочито шумно прошла на кухню, открыла холодильник, звякнула посудой.
Разговор в комнате тут же прервался.
— О, Леночка, ты уже вернулась? — через минуту из комнаты вышел Игорь, зевая и потирая глаза. — А я вот со Светой болтал, она звонила спросить, как у нас дела.
— И как у нас дела? — спросила я, глядя ему прямо в глаза. Мой голос звучал ровно, почти безразлично.
— Да все по-старому, — он беззаботно махнул рукой. — Рассказал, что мама наша потихоньку обживается. Что ты у меня умница, со всем справляешься.
Он подошел и попытался меня обнять.
— Устала, наверное, моя пчелка? Иди отдыхай.
Я отстранилась.
— Да, пожалуй. Пойду. Спокойной ночи.
Той ночью я не спала. Я лежала и слушала его мирное сопение рядом. И чувствовала себя абсолютно чужой. План созрел сам собой. Холодный, четкий и неотвратимый.
На следующий день я взяла на работе отгул. Сказала, что маме нужно к врачу. Игорь, как ни в чем не бывало, пожелал удачи.
Когда он ушел на работу, я села рядом с мамой.
— Мам, нам надо поговорить.
Она посмотрела на меня своими выцветшими, но все еще умными глазами.
— Что-то случилось, Леночка? Ты со вчерашнего вечера сама не своя.
И я все ей рассказала. Без утайки. Про разговор, про слова Игоря, про свою боль. Я ожидала слез, причитаний, но мама отреагировала иначе. Она выслушала молча, плотно сжав губы. А потом сказала тихо, но твердо:
— Я давно видела, что он гнилой, дочка. Еще когда вы только поженились. Но ты была счастлива, и я молчала. Не хотела тебе жизнь портить. А он всегда таким был. Сладкий снаружи, а внутри — труха.
Ее спокойствие придало мне сил.
— Я знаю, что делать, мама. Но мне нужна твоя помощь. Ты сможешь подыграть мне?
— Для тебя, дочка, я что угодно сделаю, — она положила свою сухую морщинистую руку на мою.
Вечером я устроила маленький спектакль. Когда Игорь вернулся, я встретила его с заплаканными глазами.
— Игорь, я больше так не могу! Маме совсем плохо! Она сегодня пыталась цветы на балконе солью полить вместо удобрения! Она разговаривала с телевизором! Нам нужно срочно что-то решать!
Игорь тут же включил режим «заботливого мужа».
— Тише, тише, милая, не плачь. Я же говорил, что так будет. Ну, ничего, мы справимся. Что ты предлагаешь?
— Я не знаю! — я всхлипнула. — Может, действительно, какой-то пансионат? Хороший, частный… Где за ней будет уход…
На лице Игоря промелькнуло плохо скрытое облегчение.
— Ну… если ты сама так считаешь… Это, конечно, серьезный шаг. Но, возможно, и правда лучший выход для всех. И для нее в том числе. Профессиональный уход, общение со сверстниками…
— Я звонила в один. «Золотая осень» называется. Отзывы хорошие. Но они просят… характеристику от близких. Чтобы понимать, какой уход нужен. Может, ты поговоришь с ними? У тебя язык лучше подвешен. Объяснишь ситуацию… деликатно.
— Конечно, Леночка! — он с готовностью схватил идею. — Конечно, я поговорю. Дай мне телефон. Я все улажу. Ты только не переживай.
Я дала ему номер. Номер принадлежал моей давней подруге Ольге, работавшей юристом. Я ее заранее обо всем предупредила. Ольга обладала прекрасным актерским талантом и умением подстраивать голос.
Игорь ушел в «кабинет», чтобы ему никто не мешал. А я снова незаметно положила свой телефон на стеллаж в коридоре, включив диктофон. И стала ждать.
Разговор длился минут двадцать. Игорь, думая, что говорит с администратором элитного пансионата, расписывал состояние тещи во всех красках. Он не стеснялся в выражениях.
— …понимаете, у нее прогрессирующая деменция, это уже очевидно. Мы просто боимся ее одну оставлять. Абсолютно дезориентирована в пространстве и времени… Да, агрессии нет, она тихая, но… это, знаете, тихий омут. Память кратковременная отсутствует напрочь. Может забыть, что ела пять минут назад…
Ольга-«администратор» участливо поддакивала и задавала наводящие вопросы.
— А как она с дочерью? Есть контакт?
— С Леной? Ну, как вам сказать… Дочь для нее — это просто функция. Принеси-подай. Она ведь и дочь-то не всегда узнает. Лена у меня человек очень занятой, она крупный руководитель, карьеристка, в хорошем смысле слова. Ей сложно разорваться. Она себя изводит, а толку… Понимаете, ей самой нужна психологическая разгрузка. Жить с человеком в таком состоянии — это колоссальный стресс. Фактически, у нас дома маразматичка, и это сказывается на всей семье. Мы хотим для нее лучшего, но и о себе надо подумать…
Когда он закончил разговор, он вышел из комнаты с видом человека, выполнившего тяжелую, но необходимую миссию.
— Ну вот, — сказал он бодро. — Я все объяснил. Они все поняли. Сказали, что у них много таких пациентов. Пришлют нам документы на почту.
Он посмотрел на меня, ожидая благодарности.
В гостиной сидела мама. Она пила чай и смотрела на него спокойно и прямо.
Я взяла с полки телефон и подошла к Игорю.
— Спасибо, Игорь. Ты мне очень помог.
— Ну, а то! — он расплылся в улыбке.
— Ты так хорошо все объяснил. Так убедительно. Я даже не знала, что у мамы все настолько плохо. Хочешь послушать, как это звучало со стороны?
Улыбка медленно сползла с его лица. Он непонимающе смотрел то на меня, то на телефон в моих руках.
Я нажала на play.
Из динамика полился его уверенный, вкрадчивый голос: «…понимаете, у нее прогрессирующая деменция… фактически, у нас дома маразматичка…»
Комнату наполнила оглушительная тишина, прерываемая только записью его голоса. Лицо Игоря менялось с калейдоскопической скоростью: недоумение, осознание, страх, багровый стыд и, наконец, неприкрытая ярость.
— Ты… ты что сделала? — прошипел он, когда я выключила запись. — Ты меня записывала?
— Да, — спокойно ответила я.
— Ты в своем уме?! Это незаконно!
— Незаконно, Игорь, — мой голос стал ледяным, — поливать грязью мою мать за ее спиной, называя ее маразматичкой, чтобы сдать в богадельню и освободить себе жизненное пространство. Незаконно двадцать пять лет жить с человеком и врать ему в лицо каждый день. А это, — я кивнула на телефон, — всего лишь доказательство.
Он перевел взгляд на маму. Она смотрела на него без ненависти, скорее с брезгливой жалостью. Это добило его окончательно.
— Ах ты… — он шагнул ко мне, но остановился. — Думаете, вы меня этим сломали? Да я…
— Что «ты»? — спросила мама тихим, но звенящим голосом. — Уходи, Игорь. Просто уходи.
Он опешил от ее тона. Он привык видеть в ней тихую, рассеянную старушку, а сейчас перед ним сидела несгибаемая женщина, выносящая приговор.
— Это и моя квартира тоже! — взвизгнул он. — Я никуда не уйду!
— Уйдешь, — сказала я. — Сегодня ты переночуешь где-нибудь еще. А завтра мы поговорим с юристами. И о квартире тоже поговорим. Я готова разделить все, что нажито в браке. Включая эту квартиру. Я готова заплатить любую цену, чтобы больше никогда не видеть твоего лица и не слышать твоего голоса, ни вживую, ни в записи.
Он еще что-то кричал, бросался обвинениями, угрожал, но я его уже не слышала. Я смотрела на свою маму, и впервые за много лет чувствовала не тяжесть ответственности, а невероятное облегчение. Словно с плеч свалился огромный, тяжелый камень, который я тащила полжизни, принимая его за свой долг.
В тот вечер Игорь ушел, хлопнув дверью.
Мы с мамой долго сидели на кухне. Она заварила свой любимый чай с чабрецом, который привезла из Пскова.
— Правильно ты все сделала, дочка, — сказала она, глядя в окно на ночной город. — Нельзя позволять себя топтать. Никому. Даже если ради этого приходится рушить то, что строил полжизни. Иногда, чтобы построить что-то новое, нужно сначала расчистить площадку.
— А что мы будем делать, мам?
— Жить, Леночка. Просто жить. Ты у меня сильная. Карьеристка, — она усмехнулась, и в ее глазах блеснули озорные искорки. — А я… я, может, и поживу еще немного. Хотя бы для того, чтобы посмотреть, как ты будешь счастлива без него.
Развод был грязным и долгим. Игорь, как и обещал, отсудил половину стоимости квартиры. Мне пришлось влезть в кредит, чтобы выплатить ему его долю и остаться здесь. Но я ни разу не пожалела.
Сейчас мы живем с мамой вдвоем. Она больше не путает сахарницу с солонкой и не разговаривает с телевизором. Напряжение ушло, и к ней вернулось ее прежнее спокойное достоинство и тонкое чувство юмора. Мы много разговариваем, смотрим старые фильмы и даже затеяли ремонт в ее комнате. Она сама выбрала обои — с нежными полевыми цветами, как на ее старой даче под Псковом.
Иногда я сижу вечерами у того же окна и смотрю на огни Екатеринбурга. Город все так же гудит внизу. Но теперь в его гуле я слышу не тревогу, а обещание новой, честной жизни. Жизни, в которой нет места лжи, записанной на диктофон. Жизни, в которой слово «карьеристка» звучит как комплимент, а любовь к матери не требует оправданий.