Галя любила утренние часы в доме. Пока Виктор ещё дремал, она тихо ставила чайник, резала хлеб, открывала штору на кухне, впуская в комнату бледное рассветное солнце. Эти простые минуты казались ей доказательством, что жизнь у них устоялась: муж на работе, она по хозяйству, взрослые дети разлетелись, но всё равно звонят, приезжают по выходным.
«Не идеальная, но семья,» — думала она.
Соседка Рая заглянула к ней случайно то ли за солью, то ли просто поболтать. Сели они за кухонный стол, пьют чай. И вдруг Рая, понизив голос, сказала:
— Галь, ты не обижайся, я тебе как подруге скажу… Только не кипятись. Видела я Виктора твоего. Вчера вечером, на остановке с женщиной. И не в первый раз, между прочим.
У Гали в руках задрожал стакан. Она выдавила улыбку:
— Да что ты… С какой ещё женщиной? Наверное, обозналась.
— Да не обозналась я, — вздохнула Рая. — Не первый раз вижу. Они там по вечерам встречаются.
Соседка ушла, а Галя осталась сидеть, как остолбеневшая. Чай остыл, часы на стене тикали громко-громко. Она вспомнила, как Виктор задерживался после работы, как отшучивался: «Да так, ребята уговорили посидеть». Вспомнила его уставшие глаза, короткие, словно нарочно, ответы.
К вечеру Галя не выдержала. Когда Виктор вернулся, она встретила его прямо в прихожей:
— Скажи честно, у тебя есть женщина?
Он нахмурился, поставил пакет на пол.
— С чего ты это взяла?
— Мне сказали, что видели тебя.
Он усмехнулся, но глаза скользнули в сторону:
— Вот ещё, всякую чушь слушаешь. Скучно тебе живётся, что ли? —Слова его будто отскочили от стены, не оставив следа. Но сердце Гали уже знало правду.
В ту ночь боль подкралась внезапно. Сначала будто жгло под левой лопаткой, потом перехватило дыхание. Она поднялась с кровати, пытаясь дотянуться до стола, но ноги подкосились.
— Витя… — только и успела прошептать.
Он вскочил, увидел её бледное лицо, руки, сжимающие грудь. Позвонил в скорую дрожащими пальцами.
Сирена, яркий свет фонарика в глазах, быстрые голоса врачей.
Последнее, что Галя запомнила, холод носилок и собственную мысль: «Неужели это и есть конец моей жизни… вот так, из-за его измены?»
Галя очнулась от тихого звона посуды и чьего-то шёпота. Медленно открыла глаза: белый потолок, бледно-зелёные стены. За окном кричали воробьи, и этот живой, обычный звук почему-то казался ей чужим в стерильной тишине палаты.
На соседней койке сидела пожилая женщина с аккуратно убранными в пучок седыми волосами. Она раскладывала по тумбочке яблоки и печенье из кулька. Заметив, что Галя открыла глаза, улыбнулась тепло:
— О, проснулась. Ну, слава богу. Я уж думала, долго спать будешь.
Галя с трудом приподнялась на подушке, ощущая слабость во всём теле.
— Где я?..
— В районной больнице, в кардиологии. — Женщина произнесла это буднично, словно речь шла о магазине. — Я Надежда Ивановна. Мы теперь, видимо, соседки по палате.
У Гали в памяти вспыхнули обрывки: сирена, яркий свет, руки врачей. И снова вернулось ощущение жгучей боли в груди. Она машинально коснулась сердца.
— Доктор утром приходил, — продолжила соседка, — сказал, что у вас приступ серьёзный был. Но всё вовремя, успели. Так что теперь надо беречься.
Галя закрыла глаза. Беречься… Смешное слово. От чего ей беречься, если самое опасное уже внутри неё? Не болезнь, а та боль, что Виктор предал.
Через час пришла медсестра: худенькая девушка в голубом халате. Измерила давление, записала что-то в карту.
— Вам покой нужен, Галина Петровна. Старайтесь не волноваться и не переживать. — Галине хотелось ответить, что она не робот, а человек, но промолчала. При такой жизни волнений избежать невозможно.
Дни потянулись однообразные. Утром обход, таблетки в бумажных стаканчиках, скрип тележки с завтраком: жидкая манка и хлеб с тонкой ломтиком масла. Потом тихие разговоры больных, редкие звонки на общий стационарный телефон.
Виктор навещал её каждый вечер. Приносил фрукты, домашние котлеты, сок. Сидел у кровати, держал за руку.
— Галь, ну ты чего так переживаешь? — говорил он. — Ты ж знаешь, ты у меня одна. Эти слухи просто глупости. Людям делать нечего, вот и болтают.
Она смотрела на него молча. Раньше она верила каждому его слову, но теперь сердце отзывалось недоверием. Оно словно само решало за неё: «Не верь. Он врёт».
Когда Виктор уходил, Надежда Ивановна хитро щурила глаза:
— Муж твой, да? Ухаживает вроде… А сама всё молчишь.
— Что тут скажешь… — тихо отвечала Галя.
— Я по глазам вижу, — говорила женщина. — Обидел он тебя.
Галя не выдержала и однажды, под тихий свет лампы, рассказала ей всё: и про соседку Раю, и про подозрения, и про ночной приступ. Слово за слово, она вылила то, что копилось в ней тяжёлым камнем.
Надежда Ивановна слушала внимательно, не перебивая. Лишь в конце вздохнула:
— Ох, Галочка. А знаешь, от чего сердце-то чаще всего ломается? Не от усталости, не от холестерина. От обиды. Я сама через это прошла.
Она замолчала на секунду, потом продолжила:
— Муж мой тоже к другой ушёл. Я троих детей поднимала одна. Сначала думала конец света наступил. А потом поняла: нет, это только начало. Болела долго, спать не могла, всё о нём думала. А как отпустила… будто легче стало дышать. Вот и ты отпусти. Живи для себя, слышишь?
Слова её проникли глубоко, хотя Галя и не сразу призналась себе в этом.
На третьи сутки к ней пришли дети. Сын и дочь, взрослые уже, приехали из города. Привезли цветы, домашнюю еду. Сели рядом, смущённо держали мать за руки.
— Мам, ты нас пугаешь, — сказала дочь. — Ты должна себя беречь.
Галя смотрела на них и чувствовала, что ради них обязана выстоять. Не для Виктора, не для того брака, что трещал по швам, а для этих двоих, родных, которые смотрели на неё с тревогой и любовью.
Когда дети ушли, она лежала долго, глядя в потолок. В голове всё перемешалось: обрывки разговоров, слова соседки, взгляд Виктора, голос дочери.
Поздним вечером, когда палата уже спала, Галя тихо сказала в темноту:
— Господи, дай мне силы отпустить.
На соседней койке послышался шорох, Надежда Ивановна перевернулась и шепнула:
— Правильно, Галочка. Всё начинается с этого.
Когда Галя вернулась домой, всё выглядело так же, как и прежде. Те же занавески с цветочками, та же скатерть в горошек, старенький диван, на котором она любила читать по вечерам. Но ей казалось, что сама атмосфера изменилась. Как будто дом хранил не тепло, а холодный налёт недосказанности.
Виктор суетился. Снял с неё пальто, подал тапочки, поставил чайник.
— Ну, Галь, теперь всё будет по-другому, слышишь? Я тебе помогать стану, беречь тебя. Ты только поправляйся.
Он говорил искренне, даже слишком, словно оправдывался. Но каждое его слово резало по сердцу. Галя смотрела на мужа и не могла понять: он заботится потому, что любит или потому, что боится остаться виноватым в её болезни?
Вечером они сидели за столом. Виктор резал хлеб, рассказывал о работе. Галя кивала, делала вид, что слушает, но слова его пролетали мимо. Она смотрела на его руки, знакомые, крепкие, и представляла, как они держали чужую женщину. От этой мысли к горлу подступала тошнота.
— Ты чего молчишь? — спросил он наконец. — Обиделась всё-таки?
— Я устала, Витя, — ответила она. — Мне врач сказал, что покой нужен. —Он замолчал.
Первые дни она почти не выходила из квартиры. Силы возвращались медленно: сердце напоминало о себе колотящимися толчками при малейшем волнении. Она сидела у окна, смотрела, как за двором шумят тополя, и думала о словах Надежды Ивановны: «Болезни от обид. Пока не отпустишь, сердце не отпустит».
Но как отпустить? Как жить рядом с человеком, которому больше не доверяешь?
Иногда Виктор возвращался поздно. Снимал куртку, бросал её на стул, торопливо мыл руки.
— На совещании задержали, — говорил, не глядя в глаза.
Раньше Галя верила. Теперь только молчала. Каждое его «совещание» резало, как нож.
В один из вечеров к ней заглянула дочь. Принесла продукты, села на кухне.
— Мам, как ты? — спросила тихо.
— Нормально, — ответила Галя. — Вот силы понемногу возвращаются.
Дочь долго смотрела на неё, потом сказала:
— Мам, ты не держи всё в себе. Я вижу, как тебе тяжело. Может, поговорить с папой серьёзно? Или… ну, если не сможешь простить… ты же имеешь право жить иначе.
Галя вздрогнула. Никто раньше не произносил этого вслух. Имеешь право жить иначе.
После ухода дочери она долго сидела в темноте. И впервые задумалась: а действительно ли её жизнь обязана оставаться такой, какой была?
Через несколько дней Виктор сам завёл разговор.
— Слушай, Галь… Давай забудем всё. Ну, были у меня глупости, ну, сам не понимаю зачем. Но ты моя жена. Ты для меня самая главная. Давай жить, как раньше.
Он говорил убеждённо, но Галя услышала только: «как раньше».
А раньше… это бесконечные оправдания, молчаливые обиды, терпение до изнеможения.
Она посмотрела на него и сказала впервые твёрдо:
— Вить, я не могу жить как раньше. Моё сердце не выдержит.
Он нахмурился, хотел возразить, но остановился. В его глазах мелькнул страх.
Той ночью Галя снова долго не могла уснуть. Она лежала, слушая, как рядом ровно сопит Виктор, и думала: «Я могу остаться, могу пытаться простить… но смогу ли когда-нибудь поверить? И что будет со мной, если ещё раз услышу о другой женщине? Второго приступа моё сердце не выдержит…».
Сентябрь выдался тёплым. Воздух по утрам был прозрачным, словно натянутым тонкой плёнкой, а вечерами сад за окном дома медленно окрашивался в жёлтое. Галя часто сидела на лавочке у калитки, куталась в шерстяной платок и смотрела, как листья кружатся в воздухе и ложатся на землю.
Ей казалось, что сама жизнь намекает: всё меняется, даже то, что казалось вечным.
Муж, наоборот, делал вид, будто ничего не произошло. С утра уходил на работу, вечером приносил хлеб и молоко, рассказывал новости. Он даже стал чаще звонить днём, спрашивал:
— Как ты себя чувствуешь? Таблетки не забываешь принимать?
Но Галя всё чаще ловила себя на мысли, что его забота не о ней, а о том, чтобы снова не случилось беды. Не было в этих звонках тепла, скользили только страх и обязанность.
Однажды вечером она поймала себя на том, что почти не слушает мужа. Он сидел напротив, жестикулировал, рассказывал про соседей по гаражам, а её мысли текли совсем в другую сторону.
«Если ещё раз узнаю, что у него есть женщина… сердце просто остановится. Я это знаю. А он? Он ведь не изменится… слова словами, но я не уверена, что завтра не будет того же. А стоит ли мне рисковать собой?»
Галя встала из-за стола, медленно подошла к зеркалу в коридоре. Смотрела на своё отражение долго: чуть осунувшееся лицо, глаза с тенью усталости. И вдруг ясно осознала: она имеет право думать прежде всего о себе.
На следующий день она пошла в поликлинику на консультацию к кардиологу. Врач внимательно посмотрел анализы, долго что-то записывал в карточке.
— Вам категорически нельзя волноваться, — сказал он наконец. — Любой сильный стресс, и приступ может повториться. А повторный может оказаться последним. Вы должны себя беречь.
Эти слова прозвучали как приговор и как освобождение одновременно.
Вечером, когда муж вернулся, Галина ждала его на кухне. На столе стояла чашка с ромашковым чаем, и больше ничего.
— Садись, — сказала она спокойно.
Он сел, насторожённый.
— Вить, я больше не могу жить, как раньше. Моё сердце не выдержит. Я не знаю, что ты будешь делать дальше, но я решила: теперь я думаю только о своём здоровье. Ещё одна такая новость, и меня не станет. Я не готова умирать из-за твоих ошибок.
Он хотел что-то сказать, но она подняла руку.
— Я не устраиваю сцен, я не прошу клятв. Просто знай: если я хоть раз почувствую, что ты снова предал я уйду молча, без скандалов. Мне важнее остаться живой. —Она говорила твёрдо, и Виктор не перебивал.
Ночь Галина провела спокойно. Лежала, слушая тихий шорох ветра за окном, и радовало то, что не чувствовала сжимающей боли в груди.
Да, впереди было много неизвестного. Виктор мог измениться, а мог и нет. Но теперь Галя знала главное: её жизнь принадлежит только ей.
И никакая чужая женщина, никакие мужские слабости не стоят того, чтобы её сердце остановилось.