«Восточный лагерь №47» — эти слова майор в военкомате произнёс с такой опаской, что у Марии похолодело внутри. Значит, он существует. Значит, цыганка не соврала. Теперь её путь лежал на восток, в самую глушь, навстречу ледяному ветру и смертельной опасности. Одна. С одним лишь именем в сердце и безумной надеждой, что стало её единственным компасом.
Дорога до «Заимки 32-й километр» заняла два дня. Два дня тряски в холодной, пропахшей бензином и табаком кабине, два дня разговоров с Фёдором, который, размягчившись, рассказывал о дорогах, о войне, о жизни.
— Ты его очень любишь, да? — спросил он как-то под утро, всматриваясь в темноту за стеклом, которую прорезали лишь жёлтые лучи фар.
— Я без него не могу, — просто ответила Мария. — Это как без руки. Вроде и жить можно, но всё время чувствуешь, что чего-то нет. Самого главного.
Фёдор хмыкнул.
— Понимаю. У меня жена в блокаду умерла. В Ленинграде. Я тоже как без руки. Только уже смирился.
Они смолкли. Сопротивляться такому горю словами было бесполезно.
«Заимка 32-й километр» оказалась не посёлком, а парой избушок, сложенных из грубых брёвен, складским сараем и колодцем посреди бескрайней, заснеженной пустоши. Воздух был холодным и острым, как лезвие ножа. Кругом — ни души. Только следы полозьев на снегу да далёкий, тоскливый вой ветра.
Фёдор заглушил мотор. Наступила оглушительная тишина.
— Вот и приехали, — он тяжело вздохнул. — Дальше — пешком. Или на оленях, если оленеводов местных найдёшь. Но они тут не жалуют чужаков.
Он помог ей выгрузить её тощий узелок.
— Пройдёшь за избами — там тропа в лес начинается. Говорят, она ведёт к старым приискам. Но, Маша… — он взял её за плечи, заглянул в глаза, — я тебя предупреждал. Это край света. Поворачивай назад, пока не поздно. Сядешь со мной обратно.
Мария покачала головой. Её лицо было бледным от усталости и холода, но взгляд горел.
— Нет, Фёдор. Спасибо вам за всё. За подвоз, за совет… за правду.
— Ну, с Богом тогда, — он отпустил её, развёл руками. — Только Бога-то тут, похоже, и нет вовсе.
Он забрался обратно в кабину, завёл мотор. «ЗиС» развернулся и медленно пополз обратно, к цивилизации, оставляя Марию одну в ледяном безмолвии.
Она почувствовала себя крошечной, затерянной букашкой на белом, бескрайнем полотне. Страх подступил комком к горлу, но она сглотнула его. Страх был роскошью, которую она не могла себе позволить.
Мария направилась к ближайшей избе. Топор у двери и дымок из трубы говорили о том, что кто-то тут есть.
Она постучала. Дверь открылась не сразу. Сначала её отодвинули на щелочку, потом распахнули шире. На пороге стоял мужчина лет пятидесяти, коренастый, с обветренным, суровым лицом и узкими, колючими глазами. Он был одет в потрёпанный тулуп и валенки.
— Чего надо? — голос у него был хриплый, как скрип снега под валенком.
— Здравствуйте, — начала Мария, подобрав самые вежливые слова. — Я ищу… проводника. Мне нужно добраться до старого прииска. До «Объекта “Г”».
Мужчина внимательно её оглядел с ног до головы. Его взгляд задержался на её худом, не по-зимнему одетом теле, на измождённом лице.
— Тебе зачем туда? — спросил он без тени удивления или любопытства. Так, будто спрашивал про погоду.
— Муж… Мой муж там может быть. Я должна его найти.
Мужчина хмыкнул, плюнул в снег.
— Там никого нет. Одни духи да медведи. А кто и был — те давно сгинули. Убирайся-ка отсюда, бабёнка. Нечего тут тебе делать.
Он сделал движение, чтобы закрыть дверь, но Мария успела вставить ногу в проём.
— Постойте! Я заплачу! — она судорожно полезла в узелок, доставая свои жалкие сбережения. — У меня есть деньги… Или вот… — она протянула ему банку тушёнки, подаренную Анной Петровной.
Мужчина посмотрел на банку, потом на её лицо. В его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость, но тут же погасло.
— Деньги тут не нужны. А тушёнка… — он взял банку, повертел в руках. — Ладно. Заходи. Погрейся. Но насчёт проводки — забудь. Я тебя не видел, ты меня не видела. Понял?
Он впустил её в избу. Внутри было на удивление чисто и тепло. Пахло хвоей, дымом и чем-то кислым — квашеной капустой.
— Меня Степан звать, — буркнул он, указывая ей на лавку у печи. — Смотритель я тут. За складом слежу. И за тем, чтобы всякие… — он многозначительно посмотрел на неё, — любопытные дальше не ходили.
Мария поняла. Он был не просто сторож. Он был частью системы. Крайним её винтиком на краю земли.
— Степан, я вас очень прошу… — начала она, но он резко оборвал её.
— Молчи. Выпей чаю и утром — назад. Никакого «Объекта “Г”» нет. Ты ничего не слышала. Я тебя не видел. Иначе и тебе, и мне конец. Тут не война — тут похуже войны. Тут тишина. Которая всё съедает.
Он налил ей кружку крепкого, горького чая и вышел на улицу, хлопнув дверью.
Мария сидела у печи, сжимая кружку в окоченевших пальцах, и понимала, что он её не пустит. Он сторож. И он её просто так не выпустит из виду. Он будет следить, чтобы она ушла обратно.
Отчаяние стало подбираться к ней снова. Она была так близка. Цель была где-то здесь, в этой ледяной пустыне. И её останавливал один-единственный человек.
Она выглянула в маленькое заиндевевшее окошко. Степан стоял у склада, курил, его фигура отбрасывала длинную тень в свете луны. Он был непробиваем, как скала.
И тогда Мария увидела это. На его тулупе, на левом рукаве, был пришит небольшой, потрёпанный шеврон. Почти стёршийся, но на нём угадывались контуры… башни и колючей проволоки. И цифры. Она пригляделась, вглядываясь в потускневшие нитки. И сердце её замерло.
47.
Он не просто сторож. Он был из охраны. Из того самого лагеря.
***
Цифра «47» горела на рукаве Степана как клеймо. Как приговор. Мария отшатнулась от окна, сердце бешено колотясь. Он не просто сторож. Он был там. В том аду. Он видел то, что скрывали от всех. И теперь он здесь, на краю света, сторожит вход в преисподнюю.
Она услышала скрип двери. Степан вернулся, весь запорошенный снегом. Он снял тулуп, повесил его у печи и бросил на неё тяжёлый взгляд.
— Чай допила? Утром пойдёшь обратно. До ближайшей деревни километров двадцать. Если не замёрзнешь.
Мария не отвечала. Она смотрела на него, и весь её страх вдруг куда-то испарился. Его сменила холодная, всепоглощающая ярость. Этот человек знал. Он точно знал.
— Вы были там, — тихо сказала она. Голос её не дрожал. Он звучал ровно и страшно. — Вы служили в сорок седьмом.
Степан замер. Его лицо, обычно непроницаемое, на мгновение исказилось. В глазах мелькнуло что-то тёмное, болезненное.
— С чего ты взяла? — пробормотал он, отворачиваясь к печи.
— Я видела шеврон. На вашем рукаве. С цифрой сорок семь.
Он резко обернулся. Его глаза сузились, стали колючими, опасными.
— Мало ли что тебе привиделось. Замолчи и ложись спать.
Но Мария встала. Она подошла к нему вплотную, не обращая внимания на то, что он был больше и сильнее.
— Моего мужа зовут Николай Семёнов. Он пропал без вести под Сталинградом. Цыганка нагадала мне, что он жив, но в железной клетке. И сказала искать на востоке. Я прошла пол-страны, чтобы найти его. И я не уйду. Вы можете меня убить, вы можете выбросить в снег. Но я не уйду. Пока не узнаю правду.
Она говорила негромко, но с такой силой, с такой непоколебимой верой, что Степан отступил на шаг. Он смотрел на эту исхудавшую, измождённую женщину, в глазах которой горел огонь, способный растопить вечную мерзлоту.
Он молчал долго. Потом тяжело вздохнул и опустился на табурет.
— Сядь, — буркнул он. — Только ради Бога, прекрати на меня так смотреть.
Мария села.
— Он там был? — повторила она свой вопрос.
— Лагерь № 47 был, — не глядя на неё, начал Степан. — Да. Я служил в охране. Но недолго. Три месяца. Хватило. — Он провёл рукой по лицу, будто стирая с него какую-то гадость. — А потом меня… списали. Контузия, сказали. А на самом деле — не выдержал. Не смог. Отправили сюда, на свалку истории. Сторожить эту богом забытую заимку.
— А мой муж? Николай Семёнов? Молодой, русый, рост высокий… — она снова полезла за фотографией.
— Не надо, — резко остановил он её. — Ты думаешь, я их всех в лицо помню? Их там тысячи прошло! И не только немцев. И своих хватало… «Сомнительных». — Он произнёс это слово с горькой усмешкой. — Кто без документов, кто из окружения… Кого на особый контроль взяли.
— Но лагерь расформировали. Куда их всех дели?
Степан посмотрел в окно, в ночную тьму.
— Объект «Г». Говорят, раньше там золото добывали. Теперь… другое добывают. — Он обернулся к Марии. Его глаза были пустыми. — Туда дороги нет. Только одна тропа. Смерти. Охрана там… они там звери. Хуже, чем звери. Их специально отбирают. Тех, у кого совесть на замке. Или вовсе отсутствует.
— Вы знаете, как туда пройти? — Мария смотрела на него, не мигая.
— Знаю, — хрипло признался он. — Я возил туда последнюю партию провианта перед тем, как меня списали. Но я тебя туда не поведу. Это будет убийство.
— Это мой выбор.
— Это самоубийство! — он ударил кулаком по столу. — Ты не понимаешь! Там не люди! Там… я не знаю, что там! Но твоего мужа там нет! Его не может быть там живым! Там никто долго не живёт!
Он замолчал, тяжело дыша. В избе повисла тяжёлая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь треском поленьев в печи.
— Почему вы ушли? — вдруг спросила Мария. — Почему не выдержали?
Степан закрыл глаза.
— Потому что я человек. А там нужно быть камнем. Или палачом. Я не смог смотреть, как… — он оборвал себя, сжал кулаки. — Хватит. Больше ни слова. Утром — домой.
Мария не спорила. Она поняла, что выжала из него всё, что могла. Он знал путь. И он был её единственным ключом.
Она сделала вид, что соглашается, легла на приготовленные им доски, прикрытые овчиной, и притворилась спящей. Она слышала, как он ворочался, как вздыхал, как встал и вышел покурить.
Он мучился. Его мучила совесть. И его боль была её шансом.
Когда за стеной послышался его ровный храп, Мария тихо поднялась. Она знала, что не сможет уговорить его. Но она могла его обхитрить. Она подошла к его тулупу, висевшему на гвозде. Осторожно, стараясь не шуметь, она порылась в карманах. Старый складной нож, огниво, кисет с махоркой… И — её сердце екнуло — потрёпанная, самодельная карта-схема, нарисованная на обороте кальки.
Она быстро рассмотрела её при свете тлеющих углей в печи. Лаконичные обозначения: «Заимка 32 км», «Ручей», «Скала-Орёл», и дальше, в самом сердце тайги, зачёркнутый красным карандашом квадрат с надписью: «Объект “Г”. Вход в штольню №5».
Она нашла это. План побега из ада, нарисованный рукой того, кто оттуда сбежал.
Мария не стала забирать карту. Она за несколько секунд запомнила маршрут. «Ручей, скала, похожая на орла…» Она положила всё обратно и вернулась на своё место.
Теперь у неё был план. Утром она сделает вид, что уходит. А сама пойдёт по этой тропе. Одна.
Она не заметила, как в щели между бревнами исчезла тень. Степан не спал. Он всё слышал. И видел. И теперь он стоял на улице, курил и смотрел на первые признаки рассвета на горизонте, решая свою судьбу. Судить её и отправить на верную смерть? Или попытаться спасти? Или… пойти с ней?
Он бросил окурок в снег. Он знал, что его долг — остановить её. Но он также знал, что если он этого не сделает, его собственная жизнь, и без того проклятая, окончательно потеряет смысл.
***
Рассвет застал Марию уже на ногах. Она сделала вид, что послушно собирается в обратный путь. Свернула свои жалкие пожитки, поблагодарила Степана за ночлег сухим, ничего не выражающим голосом.
Он молча наблюдал за ней, его лицо было каменным, непроницаемым. Он протянул ей краюху чёрного хлеба и кусок сала.
— Бери. В дороге пригодится.
В его глазах она прочитала всё то же — предостережение, усталость, тень какого-то старого горя. Но и что-то ещё. Как будто… решение. Твёрдое и неотвратимое.
— Спасибо, — кивнула Мария и, повернувшись, побрела по едва заметной тропинке, что вела от заимки прочь, в сторону, противоположную той, откуда она пришла с Фёдором.
Она шла, не оглядываясь, спиной чувствуя его тяжёлый взгляд. Прошла с сотню метров, углубилась в редкий лесок, скрывший заимку из виду, и тут же резко свернула вправо, в гущу низкорослых, припорошенных инеем кедровников. Её план был прост: сделать круг, выйти на знакомую ею тропу и двигаться по ней, пока есть силы.
Снег здесь был глубже, ноги проваливались по колено. Дышалось тяжело — морозный воздух обжигал лёгкие. Но она шла, сверяясь с мысленной картой: от заимки до ручья — пара километров. Она должна была услышать его скоро.
И вдруг она услышала не ручей. Она услышала за спиной тяжёлое, прерывистое дыхание и хруст снега под валенками.
Мария обернулась, сердце уйдя в пятки. В двадцати шагах за ней, опираясь на длинную палку-посох, шёл Степан. Он был в своём тулупе, за спиной — потрёпанный вещмешок. Он шёл за ней, не скрываясь, и смотрел прямо на неё.
Ужас сковал её. Он всё понял. Он шёл её остановить. Силой.
Мария инстинктивно рванула в сторону, пытаясь бежать, но снег был слишком глубоким. Она споткнулась, упала лицом в холодную, колющую сыпучку.
— Куда ты, дура! — раздался над ней его хриплый голос. — Словно заяц, шарахаешься! Встань!
Она подняла голову. Он стоял над ней, не пытаясь ударить или схватить. Он смотрел с нескрываемым раздражением и… досадой.
— Я… я просто… — начала она запинаться.
— Молчи! — отрезал он. — Ты же карту мою подглядела. И пошла по ней. Так? Глупая баба. Ты бы до ручья не дошла. Там распадок, промоина под снегом. Сгинула бы там, и никто бы не нашёл.
Мария, всё ещё сидя в снегу, смотрела на него, не понимая.
— Так вы… вы меня не останавливаете?
— Останавливать тебя — всё равно что смерть пытаться остановить. Вижу, не отступишь, — он зло ткнул посохом в снег. — Значит, придётся мне свою душу губить окончательно. Ведти тебя.
Он протянул ей руку. Тяжёлую, исцарапанную, но сейчас — единственную руку помощи в этом ледяном аду.
— Почему? — прошептала Мария, позволяя ему поднять себя. — Вы же говорили, что это самоубийство.
Степан отвернулся.
— Потому что я там был. И потому что ты права. Твой муж… или кто другой… они там могут быть. И если я могу хоть одну душу оттуда вызволить… — он не договорил, махнул рукой. — Иди за мной. И делай, что скажу. Ни звука. Ни шага в сторону. Поняла?
Он не пошёл по тропе, которую запомнила Мария. Он повёл её в обход, через заснеженную чащу, выбирая трудные, но безопасные пути. Он шёл молча, уверенно, как человек, знающий каждую кочку в этом царстве смерти.
Шли несколько часов. Мороз крепчал. Мария едва передвигала ноги, её лицо покрылось инеем, ресницы слиплись. Степан иногда останавливался, давал ей отдышаться, делился водой из своей фляжки — не водой, а чем-то крепким, горьким, что обжигало горло, но возвращало к жизни.
— Держись, — буркнул он как-то раз. — Скоро скала. Орлом зовётся. С неё видно… то место.
И действительно, вскоре сквозь деревья показался силуэт огромной каменной глыбы, напоминающей хищную птицу с распростёртыми крыльями. Степан поднялся на небольшой уступ и, пригнувшись, сделал ей знак подойти.
Мария подползла и заглянула вниз. Там, в долине, меж двух заснеженных хребтов, виднелось нечто, от чего кровь стыла в жилах.
Не лагерь в привычном понимании. Не вышки и не бараки. Это было похоже на гигантское, чёрное, зияющее отверстие в теле земли — вход в штольню, перекрытый ржавыми воротами с колючей проволокой. Рядом — несколько низких, приземистых построек, больше похожих на бункеры. Всё было занесено снегом, казалось мёртвым и заброшенным. Но от ворот вёл прочищенный путь, а из трубы одного из бункеров шёл слабый, едва заметный дымок.
И тишина. Звенящая, давящая, неестественная тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра.
— Объект «Г», — прошептал Степан. Его голос дрогнул. — Вход в преисподнюю. Видишь дым? Значит, кто-то там есть. Охрана. Их человек десять, не больше. Но этого хватит.
— А… а люди? Заключённые? — едва слышно спросила Мария.
— Под землёй. В штольнях. Глубоко. — Он мотнул головой в сторону чёрного провала. — На поверхность их не поднимают. Никогда.
Мария смотрела на это мрачное, безжизненное место, и её охватило леденящее отчаяние. Как здесь можно было кого-то найти? Как вообще можно было здесь выжить?
И вдруг она его увидела. Её сердце пропустило удар, а потом заколотилось с бешеной силой.
Из-за угла одного из бункеров вышел человек. Конвоир. В тулупе, с автоматом на груди. Он что-то нёс в руках — похоже, котелок. Он был далеко, но Мария разглядела его походку, его скованную, усталую пластику.
И ещё кое-что. На его рукаве был тот самый шеврон. С цифрой 47.
Он подошёл к воротам, что-то крикнул кому-то невидимому, и те со скрежетом приоткрылись. И в этот момент из-за ворот, из темноты штольни, показалась фигура другого человека. Тощий, сгорбленный, в рваной телогрейке. Он принял из рук конвоира котелок и тут же, не поднимая глаз, рванулся обратно, в темноту.
Этого мгновения хватило.
Мария вскрикнула. Тихо, неслышно для любого, кроме Степана. Она впилась пальцами в его рукав.
Это был не Николай. Это был совсем другой, незнакомый человек.
Но на его лице, бледном, обросшем щетиной, с впалыми глазами, она увидела то, что заставило её кровь замёрзнуть.
Он был похож на покойника. Но не это было страшно.
Страшно было то, что он был жив.
***
Тишина на скале стала звенящей. Мария не отрывала взгляда от чёрного провала ворот, за которым исчез тот, похожий на живого мертвеца, человек. Её первоначальный порыв — бежать вниз, кричать, ломать ворота — сменился ледяным, рассудочным ужасом. Теперь она понимала слова Степана. Это была не просто тюрьма. Это была могила.
— Видишь теперь? — сипло прошептал Степан, отползая от края уступа и увлекая её за собой. Его лицо было серым. — Это не лагерь. Это — конвейер. Людей загоняют под землю и не выпускают. Работа на износ. Пока не слягут. А там… — он махнул рукой в сторону безмолвной долины, — там им уже ничего не нужно.
— Но почему? — голос Марии сорвался на шепот. — Зачем это всё? Что они делают?
— Добывают, — коротко бросил Степан. — Что — не твоё дело. И не моё. Главное — процесс. Чтобы никто ничего не видел, не слышал и не знал. Полная изоляция. — Он посмотрел на неё, и в его глазах читалась капитуляция. — Теперь ты всё видела. Довольно? Можем идти назад.
«Идти назад». Эти слова прозвучали как приговор. Сдатьcя. Признать, что Коля мёртв. Признать, что всё это — её долгий, мучительный путь — было напрасным. Признать победу этого безмолвного, ледяного ада.
Что-то в ней щелкнуло. Какая-то последняя струна, удерживавшая её от безумия, лопнула. Нет. Она прошла слишком далеко. Она не могла повернуть назад.
— Нет, — сказала она тихо, но так, что Степан вздрогнул. — Я не уйду.
— Ты спятила! — он схватил её за плечо, встряхнул. — Ты одна! Что ты можешь сделать?!
— Я не одна, — её глаза горели нездоровым блеском. — Вы поможете мне.
— Я?! — он фыркнул и отпустил её. — Я и так уже сделал для тебя больше, чем должен был. Я тебе показал. Этого достаточно.
— Недостаточно! — она встала перед ним, вся сжавшись в комок от холода и отчаяния, но не отступая. — Вы сказали, что возили сюда провиант. Значит, у вас был доступ. Вы знаете, как туда попасть. Хотя бы на склад. Хотя бы к воротам!
— И что? Придём, постучим, скажем: «Здравствуйте, это я, Степан, вернулся. А это ко мне жена в гости приехала, мужа своего ищет. Вы его не видели?» — он язвительно усмехнулся. — Нас просто пристрелят на месте, как бродячих собак.
— Нет, — Мария качала головой, цепляясь за свою безумную идею. — Мы не будем стучать. Мы… мы подождём. Вы же говорили, продукты завозят. Значит, будет машина. Будет кто-то, кто откроет ворота. Мы спрячемся. И я посмотрю. Я должна увидеть их лица. Хотя бы одного. Я должна знать!
Она почти не осознавала, что говорит. Ею двигал слепой, животный инстинкт. Увидеть. Узнать. Даже если это будет последнее, что она увидит в жизни.
Степан смотрел на неё с странным выражением — смесью ненависти, жалости и возможно, капли того самого утраченного человеколюбия, что когда-то заставило его «не выдержать».
— И всё? Ты просто посмотришь и уйдёшь? — спросил он с недоверием.
— Да, — солгала она, сама зная, что это неправда. Если бы она увидела его, Николая, живым — она бы никогда не ушла. Но этого она ему сказать не могла.
Он долго молчал, глядя в сторону долины, где дымок из трубы стал чуть гуще.
— Ладно, — вдруг выдохнул он, плюнув в снег. — Чёрт с тобой. Будь по-твоему. Но только смотреть. И только если повезёт. Машину могут и не прислать ещё месяц. А мы тут замёрзнем.
Он повёл её вниз, не к воротам, а вдоль склона, к огромной, накренившейся скале, под которой образовался небольшой грот, почти полностью скрытый снежными наносами и свисающими сосульками.
— Здесь, — указал он. — Видна и дорога, и ворота. И нас не видно. Сидеть тихо. Ни звука.
Они замерли в ледяной пещере. Время растянулось, стало тягучим и бесконечным. Минуты складывались в часы. Мороз усиливался, пробирая до костей. Мария стискивала зубы, чтобы они не стучали, и не отрывала глаз от зловещих ворот.
Степан сидел неподвижно, как изваяние, уставившись в одну точку. Он словно впал в ступор, уйдя в себя, в свои мрачные воспоминания.
И вдруг он нарушил тишину, заговорив так тихо, что это было похоже на шелест ветра:
— Я там одного парня знал… Из наших. Из окружения. Его, раненого, под Сталинградом подобрали. Фамилию не помню… А лицо… Лицо помню. Молодое, совсем мальчишка. Он всё в блокноте что-то рисовал. Карандашом. Портреты других зеков. Прятал под подошву. Говорил, что если выживет, будет доказательство. Доказательство. Что мы тут не звери, а люди.
Он замолчал, глотнув воздуха.
— А потом… потом его не стало. Конвоир, сука, нашёл тот блокнот. На глазах у всех порвал. А парня… Забрали в карцер. Это не карцер был. Это — яма в мерзлоте. Глубокая. Он там и остался.
Мария слушала, не дыша. Каждая его история была ножом в сердце. Но в этой была капля надежды. Человек из окружения под Сталинградом. Рисовал.
— А… а когда это было? — едва слышно спросила она.
— Месяца три назад. Перед тем, как меня оттуда сплавили.
Три месяца. Почти тогда же, когда лагерь № 47 расформировали. Значит, люди отсюда ещё могли быть живы. Те, кого перевели сюда.
Вдруг вдалеке, на дороге, показалась точка. Она росла, приближалась. Послышался натужный рёв мотора, борющегося со снежными заносами.
Степан напрягся, как струна.
— Машина, — прошептал он. — Из города. С продуктами. Раз в две недели. Сейчас будут разгружать.
Грузовик, такой же потрёпанный, как у Фёдора, подъехал к воротам. Из кабины вышел водитель, постучал в железную створку. Из-за ворот вышел тот самый конвоир, которого они видели раньше. Они о чём-то коротко поговорили. Водитель стал открывать кузов.
Мария впилась глазами в освещённый проём ворот. Из темноты штольни вышли ещё несколько фигур. Тощие, закутанные в лохмотья, они молча, сгорбившись, принялись перетаскивать ящики из машины внутрь. Конвоир с автоматом на груди лениво наблюдал за ними.
И вот один из заключённых, споткнувшись о ящик, упал в снег. Конвоир что-то крикнул ему, грубое, издевательское. Другой заключённый, шедший рядом, остановился и помог подняться первому.
В этот момент тот, кто помог, на мгновение поднял голову, чтобы отряхнуть снег с лица.
И Мария увидела его.
Не Николая.
Но она вскрикнула. Тихо, непроизвольно.
Это был молодой парень. С бледным, измождённым, но до боли знакомым лицом. С лицом того самого шофёра, Фёдора, что привёз её на заимку. Только лет на двадцать моложе.
Это был его сын.
ПРОДОЛЖЕНИЕ В ГЛАВЕ 3 (Будет опубликована завтра в 08:00 по МСК)