Звонок прозвенел неожиданно и требовательно, разрезав уютную тишину субботнего утра. Даша, которая как раз наслаждалась редким моментом покоя с книгой и мурлыкающей на коленях кошкой Муркой, вздрогнула. Степан, ее муж, был в магазине, и она не ждала гостей. Трель повторилась, настойчивая, почти гневная.
— Иду, иду! — крикнула Даша, аккуратно опуская кошку на пол.
На пороге стояла Елизавета Сергеевна, ее свекровь. В одной руке она держала дорожную сумку, видавшую виды, в другой — авоську с какими-то банками. Лицо ее, обычно поджатое и недовольное, сейчас выражало вселенскую скорбь, смешанную с решимостью мученицы.
— Мама? Что-то случилось? — Даша растерянно отступила, пропуская свекровь в прихожую.
— Случилось, Дашенька, случилось, — трагическим голосом произнесла Елизавета Сергеевна, проходя в квартиру так, будто входила в свои законные владения. — Здоровье мое случилось. Совсем никуда не годится. Врачи говорят — покой нужен, уход. А какой уход на даче? Там работать надо, а сил нет. Вот, продаю я свою фазенду. И домик, и землю. А пока суть да дело, поживу у вас. Вы же не выгоните родную мать на улицу?
Даша замерла, чувствуя, как холодок пробежал по спине. «Поживу у вас». Эта фраза прозвучала не как просьба, а как приговор. Их с мужем двухкомнатная квартира, доставшаяся Даше от бабушки, была ее крепостью, ее убежищем. Мысль о том, что это пространство будет нарушено постоянным присутствием Елизаветы Сергеевны, вызывала панику.
— Но… мама, как же… мы не договаривались, — пролепетала она, пытаясь подобрать слова. — У нас ведь… тесновато будет.
Елизавета Сергеевна обернулась, и ее глаза сверкнули сталью. Скорбная маска слетела, уступив место привычному выражению холодной властности.
— А о чем тут договариваться? Я мать твоего мужа, бабушка твоих будущих детей. Или ты считаешь, что мое место в доме престарелых? Степочка так не думает, я уверена. Он свою мать любит.
В этот момент щелкнул замок, и в квартиру вошел Степан с пакетами продуктов. Увидев мать, он просиял.
— Мама! А ты какими судьбами?
— Сыночек! — Елизавета Сергеевна бросилась к нему, картинно прижимаясь к его плечу. — Совсем я расклеилась. Решила дачу продавать и к вам перебраться. Поближе к сыну, к заботе. А то Дашенька, кажется, не очень рада меня видеть. Говорит, тесно у вас.
Степан нахмурился и посмотрел на жену с укором.
— Даш, ты чего? Это же мама. Конечно, мы ее не бросим. Места всем хватит. Не чужие люди.
Даша смотрела на мужа, и в ее душе поднималась волна обиды и отчаяния. Он даже не спросил ее мнения. Он просто поставил ее перед фактом. Их «мы» только что превратилось в «я и моя мама», а она, Даша, оказалась где-то на периферии. Привычный уклад жизни рухнул в одно мгновение, и она поняла, что это только начало. Начало долгой и изнурительной войны за свою территорию, за свою семью, за свое право на личное пространство. И в этой войне у нее, похоже, не было союзников.
Первые дни совместной жизни превратились в изощренную пытку. Елизавета Сергеевна с энергией, совершенно не свойственной «больной» женщине, принялась наводить в квартире свои порядки. Она передвигала мебель, переставляла Дашины любимые безделушки, комментируя их «безвкусицу», и вторгалась в святая святых — на кухню.
— Дашенька, ну кто же так борщ варит? Ты же всю свеклу выварила, цвета совсем нет! — вещала она, заглядывая в кастрюлю через плечо. — И мясо нужно на косточке брать, для навара. Степочка любит наваристый.
— Елизавета Сергеевна, я всегда так готовлю, Степану нравится, — пыталась защищаться Даша, чувствуя, как щеки заливает краска.
— Нравится, потому что он другого не пробовал, бедный мой мальчик! — вздыхала свекровь. — Ничего, я тебя научу, как надо мужа кормить.
Каждый Дашин шаг подвергался критике. Она не так убирала («Пыль по углам развозишь, а надо выметать!»), не так стирала («Современные порошки — одна химия, вот хозяйственное мыло — это вещь!»), и даже кошку Мурку гладила неправильно.
— От этой кошки одна шерсть и зараза, — морщилась Елизавета Сергеевна, когда Мурка терлась о ее ноги. — Выбросить бы ее на улицу, только грязь в доме разводит.
— Мурка — член нашей семьи, — отрезала Даша, прижимая к себе испуганное животное.
Степан же, казалось, ничего не замечал. Он приходил с работы, с аппетитом ужинал мамиными щами, хвалил ее пироги и с блаженной улыбкой слушал ее рассказы о соседях по даче. На робкие попытки Даши поговорить он отмахивался:
— Даш, ну не придирайся. Мама пожилой человек, у нее свои привычки. Будь мудрее, уступи. Она же для нас старается.
«Для нас или для себя?» — с горечью думала Даша, засыпая на диване в гостиной, куда их «уплотнили», отдав спальню Елизавете Сергеевне под предлогом, что «больному человеку нужен покой и удобная кровать».
Через неделю свекровь перешла в наступление. Разговор она завела вечером, когда Степан был в самом благодушном настроении после сытного ужина.
— Сижу я тут у вас, детки, и думаю, — начала она вкрадчиво, разливая чай. — Квартирка-то у вас хорошая. Светлая, теплая. Только вот несправедливо как-то получается. Она на одну Дашеньку записана. А Степочка, мой сын, получается, как примак какой-то. Живет на птичьих правах.
Даша поперхнулась чаем. Степан удивленно поднял брови.
— Мам, ты о чем? Мы семья, какая разница, на кого квартира записана?
— Большая разница, сынок! — с жаром подхватила Елизавета Сергеевна. — Сегодня семья, а завтра что? Жизнь — она длинная. Дашенька — девушка хорошая, я ничего не говорю. Но всякое бывает. А так, если бы квартира была общая, семейная, это бы и отношения укрепило, и для будущих внуков надежнее.
Она сделала паузу, внимательно глядя на Дашу.
— Вот продам я дачу, деньги у меня будут. Немалые, между прочим. Я бы могла их вам отдать. На ремонт, на машину. А вы бы, в благодарность, сделали бы квартиру общей. Переписали бы долю на Степочку. Все по-честному, по-семейному.
Даша слушала этот монолог, и у нее леденели руки. Хитросплетения этого плана были настолько очевидны, что она поражалась, как Степан этого не видит. Отдать им деньги с дачи, которые они, скорее всего, потратят на ее же, Елизаветы Сергеевны, нужды, а взамен получить долю в ее, Дашиной, квартире. Квартире, которую ей оставила любимая бабушка, с наказом беречь ее как зеницу ока.
— Елизавета Сергеевна, эта квартира — наследство от моей бабушки, — тихо, но твердо сказала Даша. — Это память. Я не собираюсь ее ни на кого переписывать.
— Память! — фыркнула свекровь. — Памятью сыт не будешь! О живых надо думать, о семье! Степан — твой муж! Он право имеет!
— Даш, а может, в словах мамы есть смысл? — неожиданно подал голос Степан. — Мы бы и ремонт сделали, и машину бы купили. Деньги-то хорошие. А доля в квартире — это же просто формальность. Мы же все равно вместе.
Даша посмотрела на мужа, и ее сердце сжалось от разочарования. Он не понял. Или не захотел понять. Он видел только деньги и мифическую «справедливость», о которой так пеклась его мать.
— Степа, это не формальность, — отчеканила она. — Это моя квартира. Моя. И точка.
Она встала из-за стола и ушла в гостиную, хлопнув дверью. За спиной она слышала возмущенный шепот свекрови и растерянное бормотание мужа. Война перешла в открытую фазу.
Следующие недели превратились в ад. Елизавета Сергеевна развернула полномасштабную психологическую атаку. Она постоянно жаловалась сыну на «черствость» и «неблагодарность» Даши. Она вздыхала, хваталась за сердце, пила валерьянку, всем своим видом демонстрируя, как ее, несчастную старушку, обижает сноха-эгоистка.
— Я же ей все сердце, всю душу! — рыдала она на плече у Степана. — Денег последних не пожалела, хотела как лучше для вашей семьи! А она меня за кого держит? За врага? Захватчицу? Не нужна я ей, сынок, гонит она меня…
Степан, разрываемый между матерью и женой, становился все более раздражительным и угрюмым. Он перестал разговаривать с Дашей, отвечал на ее вопросы односложно и смотрел волком. Давление нарастало с каждым днем.
— Даша, я не понимаю, почему ты так уперлась? — в очередной раз заводил он разговор. — Это же для нашего общего блага! Мама не вечная, а квартира останется нам! Мы будем полноправными хозяевами!
— Степа, ты не понимаешь! — кричала в ответ Даша, доведенная до отчаяния. — Хозяйкой этой квартиры я уже являюсь! Одна! А твоя мама хочет сделать хозяином тебя, чтобы потом управлять и тобой, и квартирой! Она хочет лишить меня единственного, что у меня есть! Моего дома!
— Это и мой дом! — срывался Степан. — Я здесь живу, я здесь прописан! Я тоже имею право голоса!
— Право голоса — да! Но не право собственности! Эту квартиру мне подарила бабушка, чтобы у меня всегда был свой угол, чтобы я ни от кого не зависела! Она как в воду глядела!
Скандалы стали ежедневными. Елизавета Сергеевна в них не участвовала, предпочитая роль серого кардинала. Она сидела в своей комнате, но Даша была уверена, что свекровь прислушивается к каждому слову, наслаждаясь тем, как рушится их с мужем семья.
Однажды свекровь пригласила в гости своих подруг, двух таких же, как она, боевых пенсионерок, Марью Ивановну и Клавдию Петровну. Они расселись на кухне, пили чай с пирогом, испеченным, разумеется, Елизаветой Сергеевной, и громко, чтобы Даша слышала в гостиной, обсуждали «неблагодарных невесток».
— И не говори, Лизавета! — вещала Марья Ивановна. — Нынче молодежь пошла — никакого уважения к старшим! Только о себе и думают. Вот у моей троюродной сестры сноха тоже в квартиру мужа не пускала, все кричала «мое, мое!». А потом нашла себе хахаля и выставила муженька с одним чемоданом! А был бы он собственником, по-другому бы разговор пошел!
— Вот-вот! — поддакивала Клавдия Петровна. — Мужчина должен быть в доме хозяином! А то что это за порядки? Жена им вертит, как хочет! Степочка твой, Лиза, такой парень видный, работящий. А живет, как квартирант. Непорядок!
Даша сидела на диване, сжав кулаки. Слезы ярости и бессилия душили ее. Они обсуждали ее жизнь, ее семью, ее квартиру, как будто она была неодушевленным предметом. Она чувствовала себя загнанной в угол. Степан молчал, покорно слушая этих кумушек, и его молчание было для Даши хуже любого крика. Это было предательство.
Вечером, когда гости ушли, Степан подошел к ней. Его лицо было решительным и холодным.
— Я все решил, Даша. Или ты вписываешь меня в собственники, и мы живем как нормальная семья, или…
— Или что? — с вызовом спросила она, вставая. — Или ты уйдешь? Побежишь к маме под юбку?
— Или мы разводимся! — выпалил он. — Я не могу так больше жить! В постоянном напряжении! Мама права, в семье должно быть доверие. А ты мне не доверяешь.
Даша смотрела на него, и в этот момент вся любовь, которая еще теплилась в ее душе, испарилась, оставив после себя только ледяную пустоту и горький пепел. Он был готов разрушить их брак, их годы совместной жизни, ради прихоти матери и гипотетической доли в квартире.
— Развод? — переспросила она тихо. — Хорошо. Развод так развод. Только учти, Степан. Ты уйдешь отсюда ни с чем. Как и пришел.
— Это мы еще посмотрим! — зло бросил он. — Я тоже свои права знаю!
В ту ночь Даша не спала. Она сидела на кухне, обняв Мурку, и думала. Мысли путались, но одна была ясной и четкой: сдаваться нельзя. Бабушка не для того оставила ей эту квартиру, чтобы ее отобрали чужие, по сути, люди. Она должна бороться. Не ради стен, а ради себя, ради памяти о бабушке, ради своего будущего.
Утром она проснулась с ясным планом действий. Она была спокойна и на удивление решительна. Она достала из шкафа папку с документами, которую не открывала много лет. Перечитала дарственную от бабушки, и на ее губах появилась слабая, но уверенная улыбка. Бабушка была очень мудрой женщиной. Очень.
Решающий бой был назначен на вечер воскресенья. Елизавета Сергеевна, очевидно, считала, что Даша достаточно «промариновалась» в скандалах и угрозах развода и теперь готова к капитуляции. Она и Степан ждали ее на кухне. На столе, как символ будущей сделки, лежал листок с номером телефона «проверенного нотариуса».
— Ну что, Дашенька, ты подумала над нашим предложением? — начала свекровь медовым голосом, в котором, однако, слышались стальные нотки. — Мы же тебе не враги. Мы хотим, чтобы у вас со Степочкой была настоящая, крепкая семья.
Степан сидел рядом, набычившись, и не смотрел на жену. Он уже сделал свой выбор.
Даша молча вошла на кухню. Она не садилась. Она встала напротив них, положив на стол старую картонную папку.
— Да, я подумала, — сказала она ровным, спокойным голосом, который удивил их обоих. В нем не было ни истерики, ни слез. Только холодная уверенность. — Я подумала и приняла решение.
— Ну и слава богу! — просияла Елизавета Сергеевна. — Умница девочка! Я всегда знала, что ты неглупая. Степочка, звони нотариусу, договаривайся на завтра!
— Подождите, — остановила ее Даша. — Вы не дослушали. Мое решение — нет. Я ничего и ни на кого переписывать не буду.
Лицо свекрови вытянулось, а потом побагровело.
— Что?! Да как ты смеешь?! После всего, что мы для тебя сделали!
— А что вы для меня сделали? — так же спокойно спросила Даша. — Вы, Елизавета Сергеевна, переехали в мою квартиру без приглашения, установили здесь свои порядки, разрушили мой покой и почти разрушили мою семью. А ты, Степа, — она повернулась к мужу, — ты предал меня. Ты променял наши отношения на мамины интриги и обещания легких денег.
— Да ты… ты неблагодарная! — задыхаясь от ярости, вскочила свекровь. — Мой сын на тебя лучшие годы потратил! А ты ему даже долю в какой-то паршивой двушке зажала!
— Это не паршивая двушка, — голос Даши звенел. — Это мой дом! И я вас в нем больше не потерплю! Я требую, Елизавета Сергеевна, чтобы вы немедленно съехали.
— Ах ты дрянь! Да я с места не сдвинусь! Я здесь у сына живу! Он здесь прописан! — визжала свекровь.
— Прописан, — кивнула Даша. — Но не является собственником. И никогда им не станет. И знаете, почему?
Она открыла папку и достала оттуда пожелтевший от времени документ — договор дарения.
— Вы ведь мечтали переписать мою квартиру, Елизавета Сергеевна? Думали, что все так просто? Что достаточно надавить на меня, сломать, и я подпишу все, что угодно? Но вас ждет неприятное открытие.
Она протянула им документ.
— Читайте. Особенно внимательно читайте пункт 4.3. Моя бабушка, царствие ей небесное, была женщиной не только доброй, но и очень прозорливой. Она знала, что в жизни всякое бывает.
Степан взял бумагу дрожащими руками. Елизавета Сергеевна нависла над его плечом. Они читали, шевеля губами, и по мере того, как до них доходил смысл написанного, их лица менялись. Уверенность и гнев сменялись недоумением, а затем — откровенной растерянностью.
— Что… что это значит? — прошептал Степан, поднимая на Дашу испуганные глаза.
— А это значит, — медленно, чеканя каждое слово, произнесла Даша, — что моя бабушка включила в договор дарения одно очень интересное отменительное условие. Согласно этому пункту, квартира подарена мне с одним обременением. Я являюсь ее полной и единоличной собственницей, могу в ней жить, прописывать кого угодно, делать ремонт. Но.
Она сделала паузу, наслаждаясь произведенным эффектом.
— Но в случае любой попытки с моей стороны произвести отчуждение этой квартиры — то есть продать, подарить, обменять, передать долю, что угодно — до наступления одного из двух событий: либо до рождения моего ребенка, либо до истечения двадцати лет с момента подписания договора, — договор дарения автоматически аннулируется.
Она обвела их торжествующим взглядом.
— И знаете, что происходит дальше? Квартира не возвращается государству. Она не делится между супругами. Она, согласно этому же пункту, немедленно и безвозмездно переходит в собственность… моей двоюродной сестры Светланы, которая живет в Мурманске. Бабушка специально так сделала. Чтобы ушлые родственнички, вроде вас, не могли позариться на чужое.
На кухне повисла звенящая тишина. Было слышно только, как тикают часы на стене и как за окном шумит ветер. Елизавета Сергеевна смотрела на дарственную, потом на Дашу, и ее лицо приобретало землистый оттенок. Степан выглядел так, будто его ударили мешком по голове. Их гениальный план, их мечта о легком обогащении, рухнула.
— Это… это подделка! — наконец выдавила из себя свекровь. — Ты все подстроила! Это незаконно!
— Абсолютно законно, Елизавета Сергеевна, — с ледяной вежливостью ответила Даша. — Договор заверен нотариусом и зарегистрирован во всех инстанциях. Можете проверить. Бабушка позаботилась о том, чтобы у меня был дом, который никто и никогда не сможет отнять. Ни муж, ни его алчная мать. Так что, как видите, даже если бы я очень захотела, я не смогла бы переписать долю на Степана. Попытайся я это сделать — мы все оказались бы на улице. А квартира уехала бы к сестре Свете. Вас устраивает такой расклад?
Елизавета Сергеевна молчала, тяжело дыша. Вся ее спесь, вся ее напускная уверенность исчезли. Перед Дашей сидела просто злая, жадная и проигравшая старуха.
— Так что, — подытожила Даша, забирая документы и убирая их обратно в папку, — разговор окончен. Ваша дача, ваши деньги и ваши планы меня больше не интересуют. А теперь я повторю свою просьбу. Освободите мою квартиру. У вас 24 часа.
Она развернулась и вышла из кухни, оставив мужа и свекровь наедине с руинами их коварного замысла. Она прошла в гостиную, подошла к окну и глубоко вздохнула. На душе было одновременно и горько, и легко. Горько от предательства самого близкого человека. И легко от того, что она смогла себя защитить. К ногам потерлась Мурка, словно понимая состояние хозяйки. Даша взяла ее на руки и прижалась щекой к теплой шерстке.
Она знала, что это еще не конец. Степан так просто не отступится. Теперь, когда мечта о доле в квартире лопнула, он и его мать наверняка придумают новый план. Возможно, они решат, что раз уж квартира принадлежит Даше, то и содержать их обоих — ее прямая обязанность. Да, битва за квартиру была выиграна. Но война за свою жизнь и независимость, похоже, только начиналась. И Даша была к ней готова.