Конец 2005 года. Москва встретила нас серым, промозглым снегом, который тут же превращался в коричневую жижу на тротуарах. Мы с Лёней, моим тогда еще будущим мужем, метались по городу в предновогодней лихорадке, но искали не подарки, а место. Место, где можно было бы остаться наедине, зажечь гирлянды и встретить первый в нашей совместной жизни Новый год без чужих глаз. Своего угла не было, у друзей — свои планы, а сидеть с родителями за традиционным оливье в три поколения казалось смертельной тоской.
И тут я вспомнила. Как озарение. У моего двоюродного дядьки, человека сурового и вечно занятого, была квартира в одном из подмосковных поселков. Маленькая «двушка» в панельной пятиэтажке, куда он изредка выезжал на выходные, словно на дачу. Я позвонила ему, сбивчиво объяснила ситуацию, и он, к моему удивлению, тут же согласился. «Ключи под ковриком, — буркнул он. — Только приберите после себя. Там мама моя недавно умерла, вещи еще не все вывез».
Последняя фраза на секунду заставила меня замереть, но эйфория от решения проблемы была сильнее. «Конечно, дядя Витя! Спасибо огромное!» — затараторила я, уже представляя себе уютные вечера у камина (камина, конечно, там и в помине не было, но романтический образ уже сложился).
Я с триумфом сообщила новость Лёне, опустив упоминание о недавней смерти. Я просто расхваливала преимущества: полная тишина, лес рядом, своя крыша над головой. Он, человек практичный, сразу спросил про баню и мангал. Узнав, что есть только газовая плита и ванная, поморщился, но идея побега из Москвы все же его подкупила.
Тридцать первого декабря, загрузив машину продуктами, одеялами и бутылкой шампанского, мы выехали. Дорога была заснеженной и пустынной. Москва осталась позади, а впереди простиралось белое безмолвие Подмосковья. Поселок встретил нас темнотой и тишиной. Десять одинаковых пятиэтажек, как великаны, стояли в сугробах. Воздух был колючим и по-деревенски чистым.
Квартира оказалась на третьем этаже. Холодная, пропахшая пылью и затхлостью. Мы включили свет в прихожей.
Первое, что я увидела, — кресты. Множество маленьких, аккуратных крестиков, нарисованных белым мелом на обоях у входной двери. Потом я заметила их на косяках, на дверях в комнаты.
— Что это? — удивленно спросил Лёня, проводя пальцем по одному из них. Мел слегка осыпался.
— Бабушка тут жила набожная, — поспешно ответила я, сама удивленная масштабом «росписи». — Очень набожная. Все молилась.
Мы прошли дальше. В большой комнате было пусто и неуютно. А потом я открыла дверь в спальню. Воздух здесь был другим — густым, спертым, с сладковатым запахом ладана и чего-то увядшего. Комнатка была заставлена иконами. Большими, темными, в тяжелых киотах. Их лики, строгие и печальные, смотрели на нас со всех сторон. В углу стояла узкая, застеленная потертым покрывалом кровать. Я поняла, что именно здесь она и умерла.
Лёня молча осмотрелся и свистнул. —Ну и музей… — произнес он тихо. —Давайте проветрим, — предложила я, чувствуя легкий озноб. Я распахнула форточку,впустив в комнату морозную свежесть. Мы постояли еще минуту, словно отдавая дань уважения прошлому, и вышли, прикрыв за собой дверь. Без лишних слов мы поняли друг друга — этой комнатой мы пользоваться не будем.
Нас ждал Новый год. Мы принялись за уборку, включили на телефоне музыку, запахло жареной картошкой и мандаринами. Мы смеялись, вспоминали прошедший год и строили планы на будущее. Закрытая дверь в ту самую комнату казалась всего лишь деталью интерьера, фоном для нашего начинающегося счастья. Мы даже сходили в гости к дальним родственникам в соседний подъезд, чувствуя себя настоящими хозяевами, и пригласили в гости моего брата и сестру.
Казалось, ничто не может омрачить наш идеальный побег. Но первая трещина на этой идиллии уже проступила, белая и призрачная, как меловой крест на двери. Мы просто еще не знали, что это только начало.
Новый год наступил как-то очень тихо и уютно. Мы допили шампанское под бой курантов, который ловили на старом приемнике, затерявшемся на антресолях. За окном взрывались хлопушки и ракеты, ненадолго окрашивая снег в розовые и зеленые цвета, а нам было тепло и хорошо вдвоем в этой странной, чужой, но ставшей на одну ночь нашей квартире. Закрытая дверь в ту самую комнату давно перестала нас волновать.
Проснулись мы уже затемно, под самый вечер первого января. День прошёл в сладкой ничегонеделательной лени: доедали оливье, смотрели старые фильмы по маленькому телевизору, валялись на диване. К вечеру захотелось продолжения банкета, а запасы алкоголя иссякли.
— Съезжу в магазин, — решил Лёня, потягиваясь. — Еще есть, наверное, не закрылись. —Ключи на тумбочке, — сказала я, зарывшись носом в подушку. Услышав,как хлопает входная дверь, я решила, наконец, привести себя в порядок. Залезла в ванную. Вода была еле теплой, котёл, видимо, капризничал, но я уже привыкла к мелким неудобствам этого дома. Я стояла под слабой струйкой, размышляя о том, как хорошо, что мы здесь, и как здорово, что всё сложилось.
И вдруг сквозь шум воды я услышала резкий, пронзительный звук звонка. Я вздрогнула. Выключила воду. Встала, прислушиваясь. В квартире было тихо. «Наверное, Лёня вернулся, — подумала я. — Обязательно же забыл ключи в кармане куртки».
Завернувшись в полотенце, я вышла в коридор. Пол был холодным, я пробежала по нему быстрыми шагами и распахнула дверь.
На площадке никого не было. Пусто. Только тусклый свет лампочки под потолком и тишина. «Наверное, это к соседям, — мелькнула мысль. — Или кто-то ошибся дверью». Я прикрыла дверь, пожав плечами, и вернулась в ванную.
Минут через десять история повторилась. Снова этот резкий, настойчивый звонок. На этот раз во мне зашевелилось раздражение. «Лёня, ну что за шутки!» — проворчала я, снова выскальзывая в коридор. Я уже была готова отчитать его, но за дверью снова никого не оказалось. Я даже высунулась на лестничную клетку, выглянула через перила вниз и вверх. Ни души. И самое странное — была абсолютная, гробовая тишина. В праздничный день, когда за стенами обычно слышны голоса, музыка, смех — здесь не было ничего. Словно весь подъезд вымер. Мне стало как-то не по себе. Я захлопнула дверь и прислушалась, стоя в коридоре. Может, это дети балуются? Мы сами в детстве так делали: позвонишь и бежишь со всех ног вниз, замирая от восторга. Но сейчас не было слышно ни сдержанного смеха, ни топота убегающих ног. Только моё собственное дыхание и тиканье часов в комнате.
Вернувшись в ванную, я уже не могла расслабиться. Вода почему-то казалась холоднее, а тени в углу — длиннее. Я поспешно закончила свои дела. Вскоре вернулся Лёня, и не один, а с моим братом и его девушкой, которых встретил по дороге. Шумная компания, смех, рассказы о вчерашнем — всё это быстро развеяло моё беспокойство. Я и думать забыла о тех двух звонках.
На следующее утро, вернее, опять же под вечер, нас разбудил звонок. Настоящий, настойчивый. Лёня, спросонок ругаясь, побрел открывать. Я слышала, как щёлкнул замок, потом пауза. —Никого, — сказал он, возвращаясь в комнату и плюхаясь на кровать. — Холодно там, на лестнице. Тут-то я и рассказала ему о вчерашних звонках.Он выслушал, повёл плечами. —Да кто угодно мог. Соседи, дети. Или проводка. Она тут старющая, наверняка коротит. Напряжение скачет — звонок звонит. Бывает. Его объяснение показалось мне таким логичным,таким земным и успокаивающим. Конечно, проводка! Что ещё может быть в этом старом доме? Мы дружно посмеялись над «домовыми» и стали собираться, ведь вечером должны были прийти сестра с подругой.
Через час звонок раздался снова. Прозрачный, металлический звук, такой одинокий в тишине квартиры. Мы переглянулись. Через десять минут — ещё один. И ещё. Лицо Лёни стало сосредоточенным и серьёзным. —Щас я это дело исправлю, — заявил он и пошёл в машину за инструментами. Вернулся с отвёрткой и принялся разбирать белую пластиковую коробку звонка в прихожей.В этот момент зазвонил домашний телефон. Это была моя тётя. Она спросила, не пришла ли сестра, и поинтересовалась, как наши дела. —Всё хорошо, — сказала я. — Готовимся к встрече. Я салат делаю, а Лёня тут звонок чинит, его коротит, наверное, сам по себе звонит. На другом конце провода повисла пауза,такая долгая, что я подумала, не прервалась ли связь. —Юль, — наконец сказала тётя, и её голос прозвучал как-то очень тихо и чётко. — Видишь ли… Когда бабушка Надя уже совсем плоха была, лежачая, она всё жаловалась, что хулиганы в дверь звонят. Но там же никого не было. Саша (это её муж) в итоге пришёл и просто перерезал провода от звонка. Чтобы не мучалась она. У меня в ушах зазвенело.Я бросила трубку, не прощаясь, и выбежала в коридор. Лёня уже открутил крышку звонка. —Что такое? — спросил он, видя моё лицо. Я не сказала ни слова,просто указала пальцем на устройство. Он отодвинулся, и я увидела. Из стены торчали два коротких, зачищенных провода. Они никуда не были подключены. Они просто висели в воздухе, мёртвые. А звонок, который мы только что слышали, был подключен к ним.
Тишина в прихожей стала вдруг густой и звенящей, как натянутая струна. Мы с Лёней стояли и смотрели на два оголенных провода, торчащих из стены. Они были старые, посеревшие, с аккуратными медными жилками на концах. Они никуда не вели. Они физически не могли никуда вести. А тот самый пластиковый корпус звонка, который Лёня только что снял, висел на них чисто символически, как муляж.
— Это... невозможно, — тихо, с выдохом, произнес Лёня. Его практичный, технарский ум отказывался принимать эту картину. Он потянулся к проводам, потрогал их пальцами, как бы проверяя, реальны ли они. — Они же... Они не подключены. Этого не может быть.
По моей спине пробежал ледяной холодок, не имеющий ничего общего с температурой в коридоре. Слова тети звенели у меня в голове: «Саша перерезал провода... чтобы не мучалась». Бабушка Надя жаловалась на звонки. А мы их слышали. Значит, они были и тогда. И сейчас. И причина их была не в сломанной проводке.
Я посмотрела на Лёню. Его лицо побледнело, и в глазах читалось не просто недоумение, а первый разрыв шаблона, трещина в привычной картине мира. —Собирай вещи. Сейчас же. Немедленно, — сказала я, и мой голос прозвучал чужим, сдавленным. Он уже не спорил.Кивнул и молча направился в комнату.
Пока он судорожно скидывал наши разбросанные вещи в сумки, я осталась в прихожей, чтобы привести квартиру в порядок. Руки дрожали. Я механически вытирала пыль, стараясь не смотреть в сторону той самой закрытой двери. Мне казалось, что из-под нее тянет холодом. Я хотела оставить все в идеальной чистоте, как и обещала дяде, но теперь это казалось каким-то ритуалом, попыткой задобрить невидимые силы, которые явно давали о себе знать.
Наклоняясь, чтобы протереть пол под старой деревянной галошницей, я задела рукой какой-то предмет. Это была книга. Небольшая, в мягком потрепанном переплете. Я вытащила ее. На обложке было написано: «Дьявол — исторический и культурный феномен». Я непроизвольно вздрогнула. Открыла первую страницу. Книга была исписана. Аккуратным, старческим, узнаваемым почерком моей бабушки. На полях, между строк, даже в середине слов она оставляла свои пометки, какие-то выдержки из молитв, цитаты из Писания, восклицания. Это было не чтение, а какой-то диалог с текстом, полный тревоги и одержимости. Почему-то я не бросила книгу обратно. Я сунула ее в свою сумку, как улику, как доказательство того, что происходило что-то, что мой разум отказывался понимать.
Мы вынесли вещи в машину, вернулись за последними пакетами. Я в последний раз обвела взглядом прихожую. Казалось, все на месте. Зеркало в резной деревянной раме висело ровно, отражая бледное мое лицо и темный прямоугольник двери в ту самую комнату. В ванной все тоже было в порядке.
Мы захлопнули дверь, щелкнули замком и почти бегом спустились по лестнице. Садясь в машину, я выдохнула с облегчением. Мы уезжали. Мы покидали это место, оставляя его тишине, холоду и тем историям, которые оно в себе хранило.
Прошло полгода. Жизнь вошла в свою колею, та поездка стала просто странным воспоминанием, обрывком сна, который постепенно терял свои яркие краски. Пока однажды вечером не зазвонил мой телефон. На экране светилось имя «Дядя Витя».
— Юля, — его голос был не просто сердит, он был изумлен до глубины души. — Объяснишь мне, что у вас там вообще происходило? Я замерла,предчувствуя недоброе. —Мы убрались, дядя Витя, я обещаю, мы все вымыли... —Да плевать мне на мусор! — почти крикнул он. — Вы там шабаш устраивали, что ли? Тараканы в голове? Ну как надо было умудриться, чтобы оба зеркала разбить? В коридоре и в ванной! Осколки по всему полу! Я там босиком чуть не порезался! И почему вы их не убрали, а просто бросили? Я вам квартиру предоставил, а вы... свиньи неблагодарные!
Я не могла вымолвить ни слова. В висках застучало. Я снова увидела ту самую прихожую. Зеркало, висящее ровно. Моё отражение в нём. И целое, абсолютно целое зеркало в ванной, в котором я поправляла волосы, уезжая.
— Дядя Витя... — с трудом выдавила я. — Когда мы уезжали... зеркала были целы.
Последние слова дяди Вити повисли в воздухе тяжёлым, звенящим грузом. «Зеркала были целы», — прозвучало в трубке моё собственное оправдание, такое жалкое и невероятное. На другом конце провода воцарилась напряжённая пауза, которую можно было резать ножом.
— Что? — голос дяди из сердитого стал настороженным, даже приглушённым. — Юль, ты это серьёзно? —Абсолютно, — выдохнула я, чувствуя, как подкашиваются ноги. Я опустилась на стул на кухне. За окном шумел привычный московский вечер, но для меня мир сузился до трещины в телефонной трубке. — Мы всё вымыли, вытерли пыль. Зеркала были целыми. Я... я в них смотрелась, когда выходила.
Он долго молчал. Слышно было только его тяжёлое дыхание. —Странно, — наконец произнёс он, и в его тоне уже не было гнева, а лишь какая-то отстранённая, леденящая душу констатация факта. — Осколки... они были не просто на полу. Они лежали аккуратно, будто их сложили. Ни одного осколка в стороне. Как будто... — он запнулся, подбирая слово, — как будто их не разбивали, а аккуратно вынули из рам и положили.
По моей спине побежали мурашки. Эта деталь была страшнее самого факта разбитых зеркал. —Может, кто-то заходил? — слабо попыталась я найти логичное объяснение. — Воры? —Дверь была заперта, замок не взломан, — тут же парировал дядя Витя. — И зачем ворам зеркала бить? Телевизор старый на месте, магнитофон... Нет, Юль. Это не воры.
В его голосе послышались нотки того самого суеверного страха, который, казалось, был чужд этому практичному человеку. —Ладно, не важно, — вдруг резко закончил он, словно спохватившись, что говорит слишком много. — Дело сделано. Я уже убрал всё. Больше не беспокойся.
Он бросил трубку, оставив меня наедине с гудком и нарастающим ужасом. Я сидела и смотрела в стену, но перед глазами стояла картина: тихая, пустая квартира, лужицы осколков, аккуратно разложенные перед зеркальными рамами. И те самые, никуда не ведущие провода звонка.
Я вспомнила книгу. Ту самую, с пометками бабушки. Я так и не открыла её снова, принеся домой. Она лежала на дне шкафа, завёрнутая в полиэтиленовый пакет, как нечто заразное. Теперь я понимала — бабушка Надя не просто была набожной. Она была в осаде. Она рисовала кресты не из благочестия, а для защиты. Она вела какой-то свой тихий, отчаянный бой с чем-то, что стучалось в её дверь. И это что-то не ушло вместе с ней. Оно осталось там. И оно злилось. Злилось на наше вторжение, на наш смех, на нашу попытку принести в это место жизнь. И оно показало нам это. Сначала звонками. Потом разбитыми зеркалами — классическим символом портала между мирами, который разбивают, чтобы не выпустить что-то наружу... или чтобы что-то не могло войти обратно.
Мы с Лёней больше никогда не говорили о той поездке. Как будто заключили молчаливое соглашение вычеркнуть её из памяти. Но иногда ночью я просыпаюсь от того, что мне кажется, будто я слышу тот самый, резкий, одинокий звонок в абсолютной тишине. И я лежу без движения, боясь пошевелиться, и смотрю в темноту, дуя об одном. Чтобы это не услышал кто-то другой в квартире. И чтобы в ответ на этот звонок никто не пошёл открывать дверь.
Слова дяди Вити повисли в воздухе тяжёлым, ядовитым облаком. «Как вы умудрились разбить оба зеркала?» — его голос, полный искреннего, почти бытового возмущения, резал слух. Я не могла вымолвить ни слова, чувствуя, как пол уходит из-под ног.
— Дядя Витя... — с трудом выдавила я, и мой собственный голос показался мне сиплым и чужим. — Когда мы уезжали... зеркала были целы. Я точно помню. Я смотрелась в прихожей, поправляя шарф.
На другом конце провода воцарилась гробовая тишина. Та самая, что была в том подъезде. Длилась она так долго, что я подумала, не положил ли он трубку. —Юль... — наконец произнёс он, и в его тоне не осталось ни капли злости, лишь медленное, тягучее недоумение, переходящее в нечто другое, более глубинное и холодное. — Ты это серьёзно? —Клянусь. Они были целы. Ни одной трещины.
Он снова замолчал. Я слышала, как он тяжело дышит в трубку. —Странно... — проговорил он, словно размышляя вслух. — Стёкла... они лежали не как обычно, когда разбивают. Не было осколков по всему полу. Они будто... будто аккуратно вынули из рам и положили ровненько, стопочкой. Я чуть на них не наступил, потому что они лежали прямо перед дверью в ванную и в коридоре. Как будто... — он запнулся, подбирая слово, которое не хочет произносить, — как будто кто-то их специально так сложил.
Ледяная волна прокатилась по моей спине. Эта деталь была на порядок страшнее самого факта разбитых зеркал. Это было уже не хулиганство, не случайность. Это был знак. Действие, имеющее чёткий, пугающий смысл. —Может, это воры? — слабо попыталась я цепляться за последние остатки логики. — Взломали дверь? —Нет, — его ответ прозвучал мгновенно и категорично. — Замок цел, пломба на счётчике не тронута. Ничего не пропало. Только эти... стёкла. И ещё... — он снова замолчал, и в его голосе послышалась неуверенность, — в той комнате, маминой, было очень холодно. Холоднее, чем во всей квартире. И дверь в неё была приоткрыта. Я её вроде бы всегда закрывал...
Моё дыхание перехватило. Я вспомнила ту самую дверь, которую мы с Лёней так старательно не открывали. Вспомнила густой, спёртый воздух за ней и лики икон, смотревшие на нас со строгим укором. —Дядя Витя, — прошептала я, — мы её не открывали. Мы туда не заходили. И зеркала мы не разбивали.
На этот раз он мне поверил. В его голосе больше не было сомнений, лишь тяжёлое, усталое понимание. —Ладно... — он тяжело вздохнул. — Не важно. Я уже всё убрал, выбросил. Замок поменяю на всякий случай. Ты... ты не думай об этом. Просто забудь.
Он бросил трубку, оставив меня наедине с оглушительным гулом в ушах и нарастающей паникой. Я стояла посреди своей современной московской кухни, но всё моё существо было там, в той проклятой квартире. Я видела их — аккуратные, зловещие стопки стёкол, лежащие на холодном полу как трофеи или как предупреждение. Кто-то или что-то прошло по квартире после нашего ухода. Вошло в ту самую комнату. И разобралось с зеркалами. Не сломало в ярости, а именно разобрало — методично, без эмоций, оставив нам, непрошеным гостям, свой молчаливый и предельно ясный посыл.
Я вдруг поняла, почему бабушка Надя рисовала кресты. Она не просто была набожной. Она пыталась оградить себя от чего-то конкретного. От того, что стучалось в её дверь и звонило в её звонок. И, судя по всему, её защита в итоге не сработала. А наша беспечность и наше вторжение лишь разозлили того, кто считал эту квартиру своей территорией. И зеркала стали последней точкой, финальным аккордом в этой леденящей душу симфонии безумия.
Прошло несколько лет. Та история постепенно стерлась, превратившись в странный, почти забытый сон, который иногда всплывал в памяти не к месту, заставляя на мгновение замирать среди яркого дня. Мы с Лёней расстались. Жизнь шла своим чередом, обзаводясь новыми заботами и вытесняя старые страхи.
Как-то раз, разбирая залежи старых вещей на антресолях, я наткнулась на коробку с надписью «Калуга». Рука непроизвольно дрогнула. Открыв ее, я увидела ту самую книгу в мягкой обложке — «Дьявол — исторический и культурный феномен». Я так и не смогла ее выбросить. Она лежала там, словно неразорвавшийся снаряд, тихо и терпеливо дожидаясь своего часа.
Теперь, с расстоянием в несколько лет, я наконец нашла в себе силы ее открыть. Бумага пожелтела, пахла пылью и временем. Бабушкин почерк, такой знакомый по открыткам из детства, теперь казался не свидетельством набожности, а летописью глубокого, всепоглощающего страха. Это были не просто выдержки из молитв. Это был дневник.
На полях, между строк научного текста, она вела свою войну. Рядом с главой о средневековых представлениях о нечистой силе она мелким почерком вывела: «Опять стучат. Не открывать. Не отзываться. Святитель Николай, моли Бога о нас». На странице, описывающей инквизицию, кривыми буквами было написано: «Не они. Не люди. Притворяются голосами соседей. Проверила — никого. Молчи, Надя, молчи и крестись».
Я листала страницу за страницей, и по телу бежал холодок. Она не просто боялась «хулиганов». Она знала, что имеет дело с чем-то, что умеет обманывать, mimicingровать голоса, стучать в дверь и звонить в тот самый, отключенный звонок. Она изучала своего врага по этой книге, пытаясь понять его природу, ища слабые места. Кресты на дверях были не проявлением веры, а линией обороны, выстраданной и вычерченной в отчаянии.
И тогда до меня дошла самая страшная догадка. Ее жалобы родным на «хулиганов» были не бредом старой женщины. Это были крики о помощи. А ее тихая, отрешенная набожность в последние годы — не уход от мира, а попытка создать духовный щит, потому что больше защищаться было нечем. Мы с Лёней, со своим шампанским и смехом, ворвались на это поле тихой, многолетней войны, даже не подозревая об этом. И потревожили то, что было лучше не трогать.
Я закрыла книгу. Теперь все встало на свои места. Звонки в отключенный звонок. И… зеркала. В народе говорят, что разбитое зеркало — это не к беде. Это способ разорвать связь, закрыть портал, отпугнуть нечто, что использует отражения как дверь. Кто-то или что-то в той квартире после нашего ухода проделало эту работу. Аккуратно, без лишнего шума. Вынуло стекла и положило их перед рамами. Завершило то, что не смогла сделать бабушка Надя.
Я больше не хочу знать, что это было. Я сожгла ту книгу в костре на даче, наблюдая, как клубки дыма уносят в небо чужой, непосильный страх. Но иногда, в самые тихие ночи, когда в доме замирают все звуки, мне кажется, что я слышу очень далекий, приглушенный стеклом и расстоянием звонок. И я уже не пугаюсь. Я просто лежу без движения и молча, как когда-то бабушка Надя, про себя повторяю одно: «Не открывать. Не отзываться». И жду, когда наступит утро.