Наверное, картина будет неполной, если не вспомнить о ещё некоторых персонажах романа, занимающих пусть не главное, но очень заметное место.
Рядом с Рябовым мы постоянно видим ещё одного «морского дела старателя» - Семисадова. Он держится всё время как бы «на вторых ролях» (даже имени его мы не знаем), но, тем не менее, образ этот очень выразительный. Впервые о нём (и тоже вместе с Рябовым!) упомянут поморы, рассказывая приехавшим Иевлеву с Ворониным: «Семисадов – добрый кормщик, искусный - старшим над артелью в норвеги отправился; Рябов Иван сын Савватеев - от монастыря Николо-Корельского - моржа промышлял на Матке, там и поныне, видать, зимует»).
Затем он появится среди других рыбаков, ждущих суда от монахов, потом мы увидим его среди заключённых в монастырской тюрьме, куда заодно с другими попал из-за «спора пребольшого» с монахами.
А после освобождения начнётся его служба – он «пойдёт без отговорок» за Рябовым и довольно быстро покажет хорошее знание кораблей, за что и будет назначен «старшим над рулевыми». Мы отметим, конечно, и его умение постоять за себя: «Спать-то нам здесь повалиться, али как? - спросил опять Семисадов. - И с харчами отощаем мы, господин: на своих нам службу царёву служить, али от казны пойдут? Нынче вовсе не кормлены, - кто хлебца имел, тот и пожевал, а которые не взяли, те с таком остались». И ведь добивается своего! Не стесняется и задавать «дерзкие» вопросы. «А море он видел... Иван Иванович-то?» - спросит он о вице-адмирале Бутурлине, который будет у них «старшим», на что получит ответ Иевлева: «Море вы, ребята, видели! И не впервой вам по морю ходить».
Затем будет работать на верфи, где Рябов вы́ходит его, почти умирающего от цинги. И снова мы увидим его непокорность, когда после песни Молчана о расправе с воеводой он скажет: «Мало одной кожи-то! За наши беды и поболе содрать можно, чтобы вовеки неповадно было». А позже поддержит Рябова, потребовавшего «запивную деньгу» с монахов: «Смелому уху хлебать, а трусливому и тюри не видать! Потерпи малость, трудники. Придет к нам келарь, посмотрите».
Однако по-настоящему раскроется его характер в эпизодах, посвящённых обороне Архангельска.
«За кадром» останутся несколько важных лет, когда он, пошедший с другими рыбаками «к Москве», воевал вместе с Иевлевым под Азовом. «Ногу ему там оторвало ядром, - тоже живой, на деревяшке ковыляет», - сообщит Егорша. Он уже приноровился к своему увечью («Ничего, обвык. В море бывает и тяжеленько, а на берегу по малости живём») и, хоть и уважает Иевлева («столько вместе путей прошли»), помня всё пережитое, «боцман азовского флота» остаётся прежним непреклонным человеком.
Когда Иевлев на совете спросит, как уберечься от шведов, он первый скажет: «Иноземных купчишек всех до единого - на съезжую! То - главнейшее дело». Он не может забыть предательства иноземцев, из-за которых погибли многие: «Дружки были там. С Архангельска, с Чаронды, с Мезени. Небось, сгодились бы и нонче, боя не бегали, пулям не кланялись». Он не может понять, почему Сильвестр Петрович запрещает говорить о воеводе (а тот и сам понимает, что слишком уж «раскричался»), и поэтому первый разговор заканчивается лишь горькими словами боцмана: «Эх, Сильвестр Петрович, Сильвестр Петрович, хорош ты человек, а всё ж смотрю я на тебя и думаю: сказал бы словечко, да волк недалечко! Ну, не серчай!»
Не сразу идёт он на контакты с новым командиром, решительно отказывается пойти десятским на постройке крепости: «Это чтобы на людей вроде цепного пса?.. Не сдюжаю, Сильвестр Петрович! Народа больно жалко!» Однако охотно соглашается пойти в помощники к капитан-командору: «Брандеры будем строить, суда зажигательные». И деятельно включается в работу. Ему по-прежнему жаль живущих впроголодь людей: «Намучился народишко, Сильвестр Петрович. Покормить бы получше, что ли?» - он по-прежнему выступает против воеводы и прочих «всадников» («А которые на мужике ездят! Они и есть всадники»), но боцман всё больше втягивается в дело обороны города.
И не случайно именно о нём задумывается Иевлев, решая, кого послать на вражеский корабль: «Хорош дядечка. Эдакой всё может. Послать лоцманом на шведский военный корабль -всё сделает как надо, и глазом не сморгнёт», - и не посылает лишь по одной причине: «На деревянной ноге нельзя ему. Тут, может быть, и побороться и бежать понадобится, а на деревяшке разве далеко ускачешь?»
Но боцману и без этого дел хватает. Он покажет на карте («просмолённым пальцем ткнул в маленькую гавань»), где можно спрятать построенные корабли. Он вместе с Иевлевым выходит затапливать струги, чтобы укрепить мель, ещё и подсказав, как лучше сделать: «Народу как бы только поменее видело. Нынче молебен бы к вечерку спроворить в крепости, всех туда погнать, а матросы бы с нами и сделали дело». А выполнив работу, ещё и добавит: «Ты будь в спокойствии, господин капитан-командор. Никто не обмолвится. А ежели что почую - сам той собаке язык напрочь оторву».
Он с восторгом примется выполнять поручение Иевлева («Ты, боцман, возьми матросов потолковее, десятка два, да с теми матросами спехом - в город. Всех, кто на съезжей за караулом сидит, - на волю… Съезжую - на замок»): «Ну, Сильвестр Петрович! Ну! Говорю тебе истинно: не забуду я нынешнего дня. И народишко не забудет, об том постараемся».
А во время сражения не только ответит Таисье на вопрос о Рябове: «Люди говорят, господин боцман, кормщиком у них Иван Савватеевич шёл. Так оно?» - «Он и шёл! - сразу ответил Семисадов, точно ждал этого вопроса и теперь радовался, что мог на него ответить. - Он и шёл, Иван Савватеевич! Ему честь, ему слава вовеки!» - но и постарается поддержать её: «Вернётся он, Таисья Антиповна! Вернётся, ты верь!.. Он в семи водах мытый, с золой кипячённый, утоплый, на Груманте похороненный, снегами запорошенный, морозами замороженный, а живой… Возвернётся, ты верь! Живой он!»
А сам поведёт на вражеские корабли свои брандеры. «Сверху в Семисадова палили из мушкетов и ружей, совсем близко он видел усатые рожи шведов, их открытые кричащие рты, видел пушечные порты, в которых торчали изрыгающие грохот и пламя стволы пушек, видел свесившегося офицера, который махал шпагой и целился в него из пистолета. Но Семисадову было до всего этого мало дела, так поглощён он был своим брандером, его пылающими парусами, языками огня, которые яростно загибались в пушечные порты нижней палубы».
А потом, на первый взгляд, снова уйдёт в тень, но останется верным себе. Он будет предостерегать Рябова, вернувшегося из тундры, но всё же поддержит его решение идти в острог: «Оно к худу не будет, пожалуй! Должно к доброму всё сотвориться. Тебе, Иван Савватеевич, чего только не доставалось, ан всё ты живой. И в море, и на Груманте, и на шведском корабле. Ничего, и ныне живым вынешься. Должно, за то, что живёшь по правде...» И «с глухой угрозой в голосе» подскажет, как поступить со шпагой Крыкова: «Ничего, не испужаемся! Не больно пужливые! Сделаем как надо! Помирать - не в помирушки играть, а как Афанасий Петрович смерть принял -дай Боже любому воинскому человеку. Быть его шпаге в церкви, да не у Параскевы, а в нашей, крепостной. С честью ту его доблестную шпагу внесём, и никто нам на пути не встанет, а встанет – сомнём».
А встретив Рябова, выпущенного из острога, и поздравив его, ещё и пошутит: «Что оно на тебе - кафтан новый, что ли?.. Погляжу я на тебя, кормщик, да и сам в острог напрошусь, коли там кафтанами дарят». И при том только как бы между делом признается, что и сам к освобождению узников немного причастен: «Слышал, и ты будто в Холмогоры ездил с другими некоторыми?» - «Было ездили. Афанасий, владыко, своего келейника за нами посылал». – «Говорили чего царю?» - «Не поспели! Зашумел на нас: знаю, говорит, всё сам знаю...»
А закончить разговор о боцмане мне хочется сценой, которой нет в фильме, но которую, думаю, помнят все читавшие роман:
«Семисадов, вернувшись в крепость, с трудом приковылял к бабке Евдохе, пыхтя сел на лавку, пожаловался, что сильно ранен.
- Где, сыночек? - участливо спросила бабинька.
- Ноженьку, ноженьку мою белу поранило, - сказал Семисадов, - пулею поранило, бабинька...
Старушка засуетилась, стала рвать холсты. Семисадов сидел смирный, горевал, потом отстранил бабиньку рукой, потребовал:
- Вина, бабинька! Который человек увечен, тому вина дают, сам слышал - Сильвестр Петрович сказывал. Не скупись, бабуся...
Евдоха усталыми руками налила гданской до краев. Семисадов перекрестился, спросил закуски. Таисья подала ему кус хлеба с салом. Боцман выпил, лихо запрокинув голову, утёр рот, вздохнул. Евдоха стояла над ним с холстами, с мазью, с чистой водой. Семисадов ел.
- Покушать, сыночек, успеешь, наперёд дай перевяжу! - сказала бабинька Евдоха.
Боцман подтянул штанину. Увечные пушкари, матрос, солдаты враз грохнули смехом: деревяшка, которая служила Семисадову вместо ноги, была внизу вся искрошена шведской пулей. Бабинька Евдоха сначала не поняла, потом засмеялась добрым старушечьим смехом, уронила холст, замахала на боцмана руками. Засмеялась и Таисья - первый раз за все эти страшные дни.
- А чего? - басом говорил боцман. - Ранен так ранен - значит, вино и давай... А на какой ноге воюю - мое дело. Нынче на березовой, завтра на сосновой, а потом, может, и своя новая вырастет за все за мои труды. Соловецкие будто чудотворцы все могут... Помолебствуют с усердием, и пойду я на живой ноге».
По-моему, в этом эпизоде – весь Семисадов!
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь