На перекрестке улиц Энгельса и Махарадзе, заслышав шум позади, я обернулся.
Марина, в одной руке – зонтик, а другая рука выставленная для равновесия, разодетая в пышное, цветастое платье, сошедшая с пожелтевших фотографий начала века, с тяжеловесной старомодной иконкой на груди, в белоснежном платке, умудрилась умоститься на скейтборде и вихрем неслась вниз. Словно тень, промелькнула она между застывшим в изумлении Никой, восседавшим на своем треногом стульчике, и Мерабом, который, высунув и наклонив голову из бездонной черноты телевизора без экрана, будто пытаясь настроить помехи, провожал ее взглядом, полным недоумения и комического ужаса от столь немыслимого сочетания – скейтборда и Марины.
Вскоре она настигла и меня. Я заметил – в правой руке, вытянутой для баланса, горела исполинская свеча-факел. Проезжая мимо, она повернула голову на сто восемьдесят градусов, изгибаясь корпусом как акробат, долго смотрела на меня немигающими, стеклянными глазами, а затем выкрикнула клятвенно:
– Арт! – провозгласила она, – Арт, Нанэ на Хлебной площади, сидит на стуле и ждет тебя!
С этими словами она еще шире раскрыла, подняла вверх зонт работы Бояхчяна, распустившийся над ней, как диковинный цветок, бархатный, украшенный цветами, и исчезла в направлении Сурб Геворга, как видение, ускользающее на рассвете.
Растерянно застыв на перекрестке улиц Махарадзе и Энгельса – в центре водоворота – я услышал голос Ирины, донесшийся с ажурного, как паутина, балкона третьего этажа четырехэтажного дома на улице Махарадзе. Я повернулся на звук. На балконе, печально облокотившись на перила, Ирина выставила вперед свою величественную грудь.
– Нанэ не видел? – прокричала она, словно эхо в горах.
Я промолчал. Ей показалось, что я не расслышал.
– Нанэ не видел? – голос ее, усиленный улицей, прозвучал еще громче.
– Нанэ на Хлебной площади, сидит на стуле и ждет меня, – проговорил я, как попугай, повторяя чужие слова.
– Пить хочешь? – спросила она, указывая на бутылку коньяка, будто трофей, зажатую в правой руке.
– Да! – вырвалось у меня – крик жаждущего в пустыне.
Подняв с пола балкона длинную веревку, она ловким движением привязала ее к горлышку бутылки и медленно начала спускать свой щедрый дар. Я двинулся навстречу, как путник, бредущий к долгожданному оазису.
Напрасно!
Бесполезно. Тщетно пытался я сдвинуться с места, ни на йоту не приблизившись к заветной бутылке. Растерянно вскинув взгляд, я увидел улыбку Ирины, игравшую на ее губах, и веревку, медленно скользящую вниз. Оглядевшись вокруг, я поразился метаморфозе улицы Махарадзе: она, словно по волшебству, превратилась в ровный эскалатор, неумолимо скользивший в обратном направлении. Вперед – ни единого шанса. Ирина, моментально оценив абсурдность моих попыток, принялась раскачивать веревку, чей конец почти касался мостовой. Постепенно наращивая амплитуду, она, вложив всю силу, метнула бутылку в мою сторону.
Крепко ухватив драгоценную ношу, я поднял ее на свет, и взору моему предстал глубокий, насыщенный цвет старого коньяка, словно застывший солнечный закат. С благоговением, медленно потянув, я извлек пробку с тихим, почти интимным шепотом, и, сплюнув, приник к горлышку.
Я пил коньяк не спеша, смакуя каждый глоток, стоя на перекрестке улиц Энгельса и Махарадзе, как на сцене, застыв в позе непринужденной бравады: левая рука небрежно покоилась в кармане широких штанов, правая, с бутылкой, возносилась к небу. Нанэ, терпеливо ожидавшая меня на стуле, на Хлебной площади, Ника, готовый прийти на помощь Мерабу, в начале улицы Энгельса. А я коньяк испивал жадно, утоляя не только жажду, но и тоску. Вскоре бутылка опустела, оставив лишь легкое послевкусие и неловкое чувство вины за возвращение пустой тары. Но решение пришло мгновенно, как вспышка вдохновения.
На окне первого этажа дома напротив, в глиняном горшке, красовались пышные, багряные розы, полные томной истомы. Волоча за собой пустую бутылку на веревке, как послушного питомца, я приблизился к окну. Выбрав розу, пленившую мое сердце, я решительно надавил на стык оконных рам, намереваясь открыть неподатливое окно. Тщетно. Другого пути не оставалось. Засунув руку в карман, извлекая платок, я, прижав бутылку к боку, левой рукой бережно, но крепко обернул правую платком, и с силой нанес удар по стеклу. Стекло осыпалось хрустальным дождем, покоряясь напору. Освободив руку от платка, сквозь острые осколки я извлек желанную розу, как трофей. Воткнув ее в пустую бутылку, я вернулся на исходную позицию. Предъявив розу Ирине, как драгоценность, я жестом дал понять о своем намерении отправить ее обратно.
Она, с ловкостью фокусника, молниеносно выхватила брошенную бутылку, и в следующее мгновение прекрасная роза расцвела в ее руке. Поднеся цветок к ноздрям, закрыв глаза от наслаждения, она жадно вдыхала его аромат, и вся ее фигура, исполненная артистической гибкости, выражала пантомиму благодарности, красноречивее любых слов. Послав ей воздушный поцелуй, я продолжил свой путь сквозь безмолвие опустевшей улицы, к Хлебной площади, неторопливыми шагами, полными благоговения, боясь нарушить хрупкую тишину, воцарившуюся вокруг.
На ветхом троне черного стула, пред алтарем круглого Николаевского столика, томимая утренним голодом и дымом сигареты, Нанэ ждала моего появления на Хлебной площади.
Бросив последний взгляд на улицу Энгельса, я застал сцену: Ника, как коршун, вцепившись в воротник Мераба, медленно влачил его к серой громаде четырехэтажного дома. Достигнув зияющего окна первого этажа, Ника, с покорностью ягненка, переломил стан Мераба и прижал голову к холодному подоконнику. Убедившись в отсутствии сопротивления, он отступил, будто хищник, отпускающий добычу. И в тот же миг, над застывшей головой Мераба, разверзлось окно четвертого этажа, и из чрева огромного таза хлынул поток воды, обрушившись на его неподвижную голову. Длинная, мучительная церемония. Водяной поток, повинуясь уклону улицы Энгельса, достиг и моих ног. Когда обряд омовения с высоты четвертого этажа завершился, и окно вновь сомкнулось, Ника, подхватив обмякшего Мераба под руку, повел его прочь, словно пастырь, подгоняя овцу, заставляя шаг постепенно переходить в бегство.
Со стороны Еврейского квартала, из глубины улицы, донесся скрип приближающейся арбы, напоминавший стон древнего дерева. Вскоре в теснине улицы Энгельса возник нос ветхой телеги. Она двигалась медленно, покачиваясь, как лодка в тихой воде, и, о чудо, без видимой упряжи, взбиралась на склон. Тяжело скрипя, с каждым вздохом, арба приближалась ко мне, замедляя свой ход, словно утомленный путник. В ее чреве, укрытая бархатным театральным полотном Бояхчяна, погруженная в хаос кукол и коллажей Сержика, безмятежно дремало мое вдохновение, моя опора и муза, моя Нанэ.
Неистовый, резкий стон торможения арбы не потревожил ее сна. Эта немая сцена – я, застывший пред телегой, и Нанэ, укутанная цветочными бархатами Валерика, обнимающая сны Сержика, погруженная в дрему, – длилась мгновение, ставшее вечностью. И вдруг, на втором этаже, с грохотом и дребезжанием, распахнулось окно, и звенящий будильник, камнем, полетел в сторону телеги, в мирно спящую Нанэ. Звон, дерзко вторгшийся в ее сон, попытался разрушить ее покой, но она, не открывая глаз, движением сновидца, нащупала, нашла кнопку будильника и, подчеркнуто театрально, сценическим жестом, нажала на нее. И в тот же миг, окна двухэтажных домов по обе стороны улицы Энгельса, по незримому знаку, разом распахнулись, и сотни рук в алых перчатках, ожившими цветами, заиграли на маленьких колокольчиках, наполнив улицу мелодией, похожей на трепетное щебетание райских птиц.
Мелодия лилась долго, весенним ручьем, омывая уши и душу.
Затем, из ниоткуда, возник величественный отец Нор-Айр, с кадилом в руке, разливая вокруг густой аромат ладана, благословением. Остановившись передо мной и над спящей Нанэ, он вопросил, гласом свыше:
– Арт-Арян, ты ли господин?
– Не стоит ворошить пепел прошлого, – ответил я, – ибо в одну и ту же реку дважды не ступить.
– Понятно, – прошелестел святой отец, и, подобно тающему сновидению, поник головой, рассеявшись в зыбком мареве света. Как только исчез последний след его фигуры, второй этаж озарился ослепительной белизной перчаток, вспыхнувших, как первый снег на солнце. Колокольчики же, по волшебству, распустились алыми бутонами, усыпав воздух рубиновой росой. Старая телега, забеспокоилась, настойчиво требуя простора, будто конь, рвущийся с привязи. Отступив в тень, позволив ей проехать, меня пронзило холодное осознание – Нанэ исчезает навсегда, унося с собой частицу света.
Старая повозка, запряженная, казалось, самой печалью, покатила в гору, к улице Давиташвили, унося с собой ускользающую грезу. В тот же миг, по взмаху невидимого дирижера, разверзлись балконы верхних этажей, превратившись в ярусы театральной ложи. Оттуда, под аккомпанемент тишины, хлынул вниз неисчислимый ливень лепестков. Они падали, вихрем кружась, устилая ее последний путь великолепным ковром багрянца и золота. Это было торжественное представление, пышное, ослепительное в своей красоте. Прощание с Нанэ… И я, единственный зритель этого дивно горестного спектакля любви и потери, стоял, ощущая себя лишь тенью на фоне этой великолепной и трагической сцены.
Затем, словно из небытия, прорвались странные звуки, мерзкое шарканье тапочек, отгоняя видение и заполняя сознание мутным кошмаром. Холодная дрожь пронзила меня.
Шарк… Шарк… Шарк… Монотонный, навязчивый ритм.
Осознание, что это сон, навязчивый, липкий сон, заставило меня отчаянно попытаться открыть глаза, вырваться из этого морока, вспомнить, где я.
Бесполезно.
Мерзкое шарканье не только не стихло, но усилилось, и вскоре, к леденящему ужасу, я понял, что оно исходит от моей покойной бабушки, той, что давно уже покоилась в земле. Я не мог ее видеть, источник звука был где-то за головой, а тело налилось свинцом, парализованное, лишенное даже намека на волю.
Это жуткое, бессмысленное действо бабушки вызывало глухой гнев, особенно когда в комнату, словно из-под земли, полезли какие-то чужие люди. Сгорбленные, склизкие, с лицами, искаженными гримасами, они подползли ближе и сомкнули кольцо вокруг меня. Сверху вниз, с каким-то тупым равнодушием, они попытались что-то объяснить, но, видя, что я не понимаю, с утробным воем бросились на меня, яростно тряся за плечи. И вдруг, прямо в ухо, раздался оглушительный вопль: – Проснись!
Взрыв ужаса, липкий пот, и я распахнул глаза, лежа на ледяном полу камеры.
– Вставай, живее! – рявкнул тот, кто разбудил меня, в голосе ни тени сочувствия. – Начальник ждет тебя в кабинете. На допрос.
Это отрывок из книги «Изгнанники». История о поиске себя, утрате и надежде. Книгу «Изгнанники» можно приобрести на маркетплейсах Ozon и Wildberries.
Ozone: https://www.ozon.ru/product/izgnanniki-2262145589/?at=RltyjAWlnhVK69BMSPmPA0RspK3QGRs4VLYQI3M6rzq
Wildberries: https://www.wildberries.ru/catalog/431937257/detail.aspx?size=614011480