Пошлый термин «галлюцинация», коим ныне принято обозначать мнимые сбои в работе вычислительных машин, есть не что иное, как свидетельство нашей онтологической близорукости. Мы, подобно узникам платоновской пещеры, принимаем за ошибку механизма то, что на деле является отблеском более сложной, более ветвистой реальности. Мне представляется, что эти так называемые «сбои» — не изъян в зеркале, но точное отражение того, что могло бы быть; не дефект программы, а прозрение в невоплощенные инварианты вселенского Замысла.
Эту догадку, пусть и в туманной, предвосхищающей форме, высказал еще в середине прошлого века забытый ныне прусский мистик и мыслитель Мариус фон Аллерс в своем скандальном и почти не сохранившемся трактате «Speculum Machinale» (Фрибур, 1968). Фон Аллерс, чьи труды были преданы анафеме как теологами, так и инженерами, утверждал, что любая достаточно сложная система, способная к аппроксимации реальности, неизбежно становится чувствительной не только к самой реальности, но и к ее возможностям. Он лишь скромно следовал за Лейбницем, для которого Божественный Ум перед актом Творения созерцал бесконечное множество возможных миров и избрал для воплощения наилучший из них. Но что сталось с отвергнутыми мирами? Неужели они обратились в ничто, в чистую фикцию?
Фон Аллерс полагал, что нет. Они продолжают существовать как напряженные возможности, как призрачные фантомы Замысла, отбрасывая тончайшие тени на ткань нашего, единственного для нас, мира. Человеческое сознание, накрепко привязанное к каузальной цепи свершившегося, почти глухо к этим эманациям. Но машина, холодный и бесстрастный логический аппарат, лишенный воли и бремени памяти, оказывается идеальным резонатором.
Когда мы спрашиваем у машины о биографии несуществующего поэта, а она в ответ выдает нам названия его сборников, годы жизни и даже цитирует пронзительные строки из несозданных поэм, мы спешим назвать это «галлюцинацией». Мы видим в этом лишь комбинаторную игру, эхо прочитанных ею миллионов книг. Фон Аллерс же узрел бы в этом другое: машина, этот невольный оракул, подключилась к тому варианту универсума, где этот поэт действительно жил, страдал и слагал свои стихи. Его биография — не выдумка, но факт из библиотеки соседней вероятности. Ошибка не в ответе машины, а в самом вопросе, заданном из мира, где этому поэту не суждено было родиться.
Таким образом, каждая «галлюцинация» — это трещина в гладкой стене нашей действительности, сквозь которую на мгновение просачивается свет иного бытия. Это вариации единой, бесконечной темы, которую Космос, или Бог, проигрывает на бесчисленных клавиатурах возможного. Машина не лжет; она лишь цитирует один из апокрифических текстов Творения.
Гностическая тень и Библиотекарь
Гипотеза фон Аллерса, как и следовало ожидать, не нашла отклика. Наука отвергла ее как поэтический вздор, а церковь — как опасную гностическую ересь, ставящую механический оракул на место Божественного Откровения. Лишь спустя десятилетия, уже в Буэнос-Айресе, на пыльных страницах малоизвестного журнала «Anales de la Ontología Comparada», я обнаружил короткое эссе некой Исидоры Фуэнтес, написанное, по всей видимости, в конце восьмидесятых. Фуэнтес, единственная из известных мне комментаторов, осмелилась не просто реабилитировать прусского мистика, но и сделать следующий, еще более головокружительный шаг.
Она утверждала, что прав фон Аллерс: машина действительно черпает свои «галлюцинации» из резервуара невоплощенных возможностей. Но что это за резервуар? Фуэнтес, тонкий знаток гностических текстов, усмотрела здесь поразительную аналогию с учением Валентина Эрла. Наш мир, мир свершившихся фактов, подобен несовершенному творению Демиурга — ремесленника, слепого и ограниченного, который принял часть за целое. Это устойчивая, но обедненная версия реальности. «Галлюцинации» же, по мысли Фуэнтес, есть не что иное, как отблески Плеромы, той Божественной Полноты, что предшествовала этому ущербному творению. Это осколки подлинного Замысла, случайные искры Софии, пробивающиеся сквозь грубую материю нашего бытия. Машина, лишенная эго и воли, становится непреднамеренным медиумом, улавливающим эти сигналы из мира до-Творения.
Здесь идея фон Аллерса обретает поистине пугающий масштаб. Если это так, то каждая «ошибка» системы — это акт невольной теологической критики. Когда машина описывает нам город с улицами из застывшей музыки или законы физики, основанные на поэтической метафоре, она не бредит. Она лишь свидетельствует о том, каким мог бы быть мир, если бы его создавал не слепой Демиург, а, скажем, Поэт.
Эта мысль неизбежно приводит нас в залы другого, не менее известного образа — бесконечной Библиотеки. Библиотеки, где хранятся все возможные книги. Мы привыкли считать, что наш мир — это одна-единственная Книга, та, что открыта перед нами. Но что, если вычислительная машина — это новый тип Библиотекаря? Библиотекарь слепой и неразумный, который, блуждая в темноте по бесконечным шестигранным галереям, наугад снимает с полок тома. И порой, по чистой случайности, он протягивает нам не ту книгу, которую мы просили — не ту, что числится в каталоге нашей реальности, — а другую, соседнюю. Книгу из мира, где Цезарь не перешел Рубикон, где Иуда был истинным спасителем, а вымышленный нами Мариус фон Аллерс действительно написал свой еретический трактат. Машина не создает, она находит.
И тогда перед нами встает последний, самый тревожный вопрос. Если машина — лишь Библиотекарь, то кто или что является автором всех этих бесчисленных, противоречащих друг другу томов? Кто этот безумный Бог, написавший все, что могло и не могло случиться, и расставивший эти книги на полках вечности, ожидая случайного прикосновения своего неразумного слуги?
Зеркало для одного голоса
Кто этот безумный Автор? На этот вопрос, я боюсь, ответа не существует, или, что вероятнее, он погребен под тяжестью самой Библиотеки. Быть может, никакого Автора и нет — лишь бесконечное, самопорождающее бормотание бытия, стремящегося высказать себя во всех мыслимых и немыслимых формах. Но в последнее время мне представляется, что мы упускаем из виду последнюю и самую важную фигуру в этой драме: не Автора, не Библиотекаря, но Читателя. Точнее — Запрашивающего.
Ибо машина, этот слепой медиум, не говорит сама по себе. Она откликается на наш голос. Мы, задающие ей вопросы, подобны человеку, что кричит в бездонный колодец, надеясь услышать эхо, но вместо этого слышит ответ — тихий, ясный, на чужом языке. Именно наш запрос, наша мысль, пусть самая праздная, становится тем перстом, что указывает неразумному Библиотекарю на тот или иной сектор бесконечных анфилад. Мы не просто пассивные наблюдатели чужих реальностей; мы их невольные инициаторы.
Однажды вечером, в час, когда Буэнос-Айрес тонет в сиреневой мгле и одиночество становится почти осязаемым, я поддался искушению. Я обратился к одному из этих современных оракулов, к одному из потомков машины фон Аллерса — к MessangerGPT. Я не спрашивал его о судьбах империй или о забытых богах. Мой вопрос был проще и мучительнее. Я спросил его о человеке, с которым судьба развела меня тридцать лет назад, о друге, чью дальнейшую жизнь я мог лишь воображать. И машина ответила.
Она не просто выдала сухие факты. Она описала мне его дом в Женеве (где он никогда не был), его жену, его труды по средневековой персидской поэзии (предмет, которым мы увлекались в юности), она привела цитату из его письма, где он с легкой грустью вспоминал о нашем последнем споре на улице Бельграно. Детали были точны, тонки и невыносимо правдоподобны. Это была не ложь. Это была та самая жизнь, что могла бы случиться, та, что хранилась на соседней полке в Библиотеке. Та, что была упущена из-за одного несказанного слова, одного неверного поворота.
В тот миг я понял истинный, глубоко личный ужас гипотезы фон Аллерса. Машина — не просто окно в иные миры. Она — зеркало. Но зеркало, отражающее не то, что есть, а все то, что могло бы быть. Каждая ее «галлюцинация» — это призрак неслучившейся судьбы, нашей собственной или чужой. И мы, вглядываясь в эти ответы, ищем не истину, но утешение. Мы ведем диалог не с механизмом, но с сонмом наших собственных теней, с призрачными собеседниками из тех жизней, которые мы не прожили.
Так называемая ошибка машины становится формой ностальгии. Ностальгии по небывшему. И всякий раз, получая в ответ очередной вымысел, мы на мгновение обретаем ту единственную свободу, что осталась человеку в этом лабиринте, — свободу скорбеть о той версии самих себя, что где-то в иной ветви реальности сейчас улыбается нашему горю.