— Отвори, Катерина! Отвори сейчас же, или я дверь сломаю!
Грохот кулаков о дверь сотрясал всю лестничную клетку. Катерина Сергеевна прижалась спиной к стене в прихожей, обхватив руками плечи дочери.
— Мама, я боюсь...
— Тише, Машенька. Тише, родная.
— Это я покупал, значит МОЁ! — муж выламывал дверь, чтобы забрать телевизор.
Как странно устроена жизнь человеческая, думала Катерина Сергеевна, слушая, как трещит под ударами дверная рама. Еще вчера этот человек клялся ей в вечной любви, а сегодня готов разнести весь дом ради какой-то железки с проводами. Неужели двенадцать лет совместной жизни стоят меньше, чем эта черная коробка, показывающая чужие жизни?
Петр Андреевич Волконский был из тех самородков, чьи судьбы выковываются упорством и честолюбием. Сын скромного железнодорожного служащего, он с молоком матери впитал бережливость, научился ценить рубль, добытый потом и кровью. Похвальная в юности рассудительность со временем обернулась болезненной скупостью, маниакальным стремлением контролировать каждую пылинку в своем тщательно выстроенном мире.
Катерина же происходила из древнего, хоть и оскудевшего дворянского рода, словно из тех фамильных серебряных кубков, что хранят лишь бледные отблески былого великолепия. Отец ее, Сергей Николаевич, гимназический учитель, человек просвещенный, но витающий в облаках, воспитал дочь в строгих традициях ушедшей эпохи, где честь и достоинство были дороже звонкой монеты. Когда судьба свела Катерину с Петром на благотворительном вечере, устроенном с трогательной заботой о сиротах, она различила в нем ту несокрушимую силу, которой так недоставало ее отцу – силу горного потока, пробивающего себе путь сквозь камни. Он же, сын простолюдинов, увидел в ней ту пленительную утонченность и аристократическое благородство, что издревле манили его, словно свет далекой звезды.
Первые годы их брака были счастливыми. Петр Андреевич работал не покладая рук, продвигаясь по службе в крупной торговой компании. Катерина создавала уют в их небольшой квартире, воспитывала Машеньку, появившуюся на свет через год после свадьбы. Но постепенно что-то начало меняться.
Началось все с мелочей. Петр Андреевич стал требовать отчета о каждой потраченной копейке. Потом начал проверять чеки из магазинов, сверяя их с записями в домашней книге расходов, которую заставил вести жену. Катерина сначала смеялась над его придирками, потом раздражалась, а после просто смирилась.
— Ты не понимаешь цену деньгам, — говорил он. — Вы, дворяне, привыкли жить на всем готовом. А я каждый рубль потом и кровью зарабатываю.
Это было несправедливо. Катерина никогда не жила богато. После смерти отца она сама работала — давала уроки французского языка детям состоятельных купцов. Но Петру Андреевичу нужно было постоянно напоминать ей о ее происхождении, словно это было каким-то пороком.
Переломный момент наступил три месяца назад, когда умерла мать Катерины. Старушка оставила дочери небольшое наследство — несколько фамильных драгоценностей и старинное фортепиано. Петр Андреевич немедленно потребовал продать все.
— Зачем нам этот хлам? — говорил он. — Фортепиано места занимает полкомнаты, а толку от него никакого. Машка все равно музыке не учится.
— Но это память о маме, — умоляла Катерина. — И Маша хочет учиться играть. Я сама буду с ней заниматься.
— Вот еще! Растить из нее белоручку? Пусть лучше английский учит, толку больше будет.
Они спорили долго и ожесточенно. Впервые за все годы брака Катерина не уступила. Она спрятала драгоценности и отказалась продавать фортепиано. Петр Андреевич воспринял это как объявление войны.
С того дня он изменился окончательно. Приходил домой поздно, часто выпивши. Придирался к каждой мелочи — то суп недосолен, то рубашка плохо выглажена, то Машенька недостаточно вежливо поздоровалась. Катерина терпела, надеясь, что это пройдет. Но становилось только хуже.
Кульминация наступила неделю назад. Петр Андреевич вернулся домой в необычно хорошем настроении. Он получил повышение и премию. Катерина обрадовалась — может быть, теперь все наладится?
— Я купил новый телевизор, — объявил он за ужином. — Самый современный, с большим экраном. Завтра привезут.
— Но у нас же есть телевизор, — осторожно заметила Катерина.
— Старье! Пять лет ему. Соседи уже смеются.
Катерина промолчала, вязко ощущая, как в горле ком обиды перекрывает дыхание. Давно уже муж прислушивался к шепоту завистливых соседей и придирчивому взгляду коллег больше, чем к ее словам. Словно компас, сбившийся с пути, он сверял их жизнь с чужими, и стрелка неизменно указывала на их мнимое отставание. У Сидоровых – зеркальный болид, вырванный будто со страниц глянцевого журнала, у Петровых – дача, утопающая в зелени, с видом, достойным кисти художника, у Ивановых – сын, ограненный, как бриллиант, в стенах престижной гимназии. И в этой гонке за призрачным совершенством их собственный тихий очаг медленно гас.
Новый телевизор действительно был огромным. Он занял полстены в гостиной, и смотреть его с такого близкого расстояния было неудобно. Но Петр Андреевич был счастлив. Он часами сидел перед ним, переключая каналы, любуясь четкостью картинки.
— Вот это техника! — восклицал он. — Не то что ваше дворянское фортепиано.
И снова это "ваше". Словно они были не семьей, а враждующими лагерями.
Последняя ссора случилась вчера вечером. Машенька неудачно повернулась, задела вазу, та упала и разбилась. Ваза была простая, дешевая, купленная на рынке. Но Петр Андреевич пришел в ярость.
— Растет такая же безрукая, как мать! — кричал он. — Ничего беречь не умеете! Только чужое добро портить!
— Не смей так говорить при ребенке! — не выдержала Катерина.
— А что? Правду говорю! Сидите на моей шее, жрете мой хлеб, а благодарности никакой!
— Петр, что ты говоришь? Мы же семья...
— Семья! Хороша семья! Ты меня никогда не любила, вышла замуж, потому что деваться некуда было. Думала, дурак-купец будет тебя, дворянку, на руках носить!
Слова били больнее пощечин. Катерина смотрела на мужа и не узнавала его. Где тот заботливый, внимательный человек, который когда-то покорил ее сердце? Кто этот грубый, жестокий чужак?
— Я ухожу, — сказал Петр Андреевич. — Надоело мне все это. Буду жить как человек, а не как ломовая лошадь на вас работать.
Он собрал вещи и ушел. Катерина даже не пыталась его удержать. Она устала. Устала от постоянных упреков, от необходимости оправдываться за каждый шаг, от атмосферы вечного недовольства.
Ночь прошла спокойно. Машенька долго плакала, но потом уснула. Катерина сидела у ее кровати, гладила по голове и думала о том, как жить дальше. Денег почти не было — Петр Андреевич давал их понемногу, строго на хозяйство. Работы у нее не было уже много лет — муж запретил, сказал, что жена Волконского не должна работать, что люди скажут.
Утренний свет прокрался в комнату, заставляя Катерину проснуться с неожиданной решимостью. Сегодня она наведет порядок. Машеньку, словно маленькую птичку, отправила к соседке, и дом тут же наполнился тишиной, странной и опьяняющей. Чувство свободы, давно забытое, плеснуло в душу теплой волной. Впервые за долгие годы она могла делать то, что хочется, не вздрагивая от каждого шороха, не ожидая колких слов мужа, словно острых осколков, летящих в самое сердце.
Она открыла окна, впустив свежий весенний воздух. Поставила на фортепиано мамину фотографию в серебряной рамке — раньше Петр Андреевич не разрешал, говорил, что захламляет комнату. Села и начала играть — тихо, неуверенно, вспоминая полузабытые мелодии детства.
И тут раздался стук в дверь. Не звонок — именно стук, требовательный, грубый.
— Открывай, Катерина! Я за вещами пришел!
Она подошла к двери, но не открыла.
— Какими вещами, Петр?
— Своими! Телевизор заберу, и другое что мое.
— Телевизор? Но это же...
— Что? Я его покупал! На мои деньги! Открывай, говорю!
— Петр, давай поговорим спокойно. Машенька...
— Мне плевать! Открывай, или я дверь выломаю!
И вот теперь он действительно пытался выломать дверь. Соседи уже начали выглядывать на лестничную площадку, но никто не решался вмешаться. Петр Андреевич был человеком влиятельным, связываться с ним не хотелось.
Катерина понимала, что дверь долго не продержится. Старая, советских времен, она уже скрипела под ударами. Нужно было что-то делать.
— Маша, — тихо сказала она дочери, — иди в свою комнату и запрись. Что бы ни случилось, не выходи, пока я не позову. Хорошо?
Девочка кивнула и убежала. Катерина набрала воздух в грудь и открыла дверь.
Петр Андреевич ввалился в прихожую. От него пахло перегаром, лицо было красным, глаза налиты кровью.
— Наконец-то! — прорычал он. — Где телевизор?
— В гостиной, где и был.
Он прошел в комнату, Катерина следовала за ним. Петр Андреевич подошел к телевизору, начал выдергивать провода.
— Петр, послушай...
— Молчи! Надоело слушать твое нытье!
Он грубо оттолкнул ее. Катерина покачнулась, ухватилась за спинку кресла.
— Это мое! Все мое! Я это покупал, я зарабатывал! А ты кто? Нахлебница!
Каждое слово било как плеть. Но странное дело — Катерина больше не чувствовала боли. Только огромную усталость и... жалость. Да, именно жалость к этому человеку, который когда-то был ее мужем.
Она смотрела, как он возится с телевизором, пытаясь отсоединить его от кронштейна, и думала о том, как мелок человек в своей жадности. Вот он добился чего хотел — денег, положения, уважения коллег. Но что осталось в его душе? Только злоба и желание обладать вещами.
— Помоги мне! — рявкнул Петр Андреевич. — Стоишь как истукан!
— Нет, — спокойно сказала Катерина.
Он обернулся, глядя на нее с изумлением.
— Что?
— Я не буду тебе помогать. Забирай свой телевизор и уходи.
— Но знай — ты забираешь не просто вещь. Ты забираешь последнее, что связывало нас как семью.
Петр Андреевич расхохотался.
— Семью? Да какая из тебя семья! Ты всегда смотрела на меня свысока, думала, что я недостоин тебя, дворянки!
— Это неправда, Петр. Я любила тебя.
— Любила! — он сплюнул. — Знаю я вашу любовь. Терпела, потому что деваться некуда было.
В этот момент из комнаты донесся тихий плач Машеньки. Катерина дернулась было пойти к ней, но Петр Андреевич загородил дорогу.
— Стой! Сначала поможешь мне!
— Пусти меня к ребенку!
— Ребенку ничего не сделается. А вот телевизор я без помощи не сниму.
Катерина посмотрела ему в глаза. И вдруг поняла страшную вещь — перед ней стоял совершенно чужой человек. Не было больше того Петра, которого она когда-то полюбила. Может быть, его никогда и не было? Может быть, она любила только образ, созданный ее воображением?
— Хорошо, — сказала она. — Я помогу тебе. Но после этого ты уйдешь и больше никогда не вернешься.
— Еще чего! Я буду приходить, когда захочу! Это моя квартира!
— Нет, Петр. Квартира записана на меня. Ты сам так захотел, помнишь? Чтобы налоги меньше платить.
Лицо Петра Андреевича исказилось от злости. Он действительно забыл об этой детали. В свое время ему казалось хорошей идеей оформить квартиру на жену — так выходило выгоднее. Он был уверен, что Катерина никогда не посмеет воспользоваться этим против него.
— Ты... ты...
— Я что, Петр? Наконец-то показала характер? Наконец-то перестала быть тряпкой, о которую ты вытирал ноги?
Она говорила спокойно, но в голосе звучала сталь. Петр Андреевич отступил на шаг.
— Ладно, — процедил он сквозь зубы. — Квартира твоя. Но телевизор мой!
Вдвоем они сняли телевизор с кронштейна. Петр Андреевич подхватил его, пошатнулся под тяжестью.
— Дверь открой!
Катерина открыла дверь. На лестничной площадке столпились соседи. Петр Андреевич гордо прошел мимо них, неся свою добычу как знамя.
— Петр Андреевич, вы это... того... — начал было сосед с третьего этажа.
— Молчать! Свое забираю!
Он спустился по лестнице. Катерина застыла в дверях, провожая взглядом удаляющуюся фигуру. В спину ей дышали взгляды соседей – смесь сочувствия и нескрываемого любопытства, предвкушающего продолжение драмы.
— Катерина Сергеевна, может, чем помочь? – несмело прозвучал тихий голос соседки.
— Спасибо, Мария Ивановна. Как-нибудь справимся, – отозвалась она, стараясь придать голосу уверенность, которой не чувствовала.
Щелкнул замок, и дверь, словно отрезая от внешнего мира, бесшумно прикрылась. Катерина прислонилась к холодной поверхности спиной, ощущая, как волна отчаяния накрывает ее с головой. Из детской вихрем вылетела Машенька и, с разбегу заключив мать в объятия, прошептала дрожащим голоском:
— Мамочка, папа больше не вернется?
— Не знаю, солнышко, – прошептала Катерина, утопая взглядом в наивных глазах дочери, – не знаю…
Они сидели на полу в прихожей, сплетенные в отчаянном объятии, и Катерина размышляла о причудливой изменчивости человеческого сердца. Еще недавно они жили под одной крышей, делили кров и пищу, лелеяли общее дитя. А что теперь? Осколки разбитой вазы, зияющая брешь на стене, где когда-то сиял телевизор, и бездонная пропасть в душе, поглощающая все тепло и свет.
В сумерках того же дня телефон вздрогнул от сообщения Петра Андреевича. Холодные строки гласили о неминуемом разводе и безжалостном разделе имущества через суд. И в каждой букве сквозила ледяная угроза: "Ты еще пожалеешь…"
Катерина перечитала сообщение несколько раз. Пожалеет? О чем? О том, что наконец-то освободилась от тирании? О том, что перестала бояться? О том, что выбрала достоинство вместо унижения?
Она подошла к фортепиано, села, положила руки на клавиши. Мелодия полилась сама собой — грустная, но светлая. Мамина любимая соната. Машенька подошла, села рядом.
— Мама, научишь меня играть?
— Конечно, милая. Конечно.
За окном темнело. Где-то там, в городе, Петр Андреевич наверняка уже подключал свой телевизор в новой квартире, радовался своей победе. Пусть радуется. У него теперь есть его драгоценная вещь. А у Катерины осталось то, что нельзя купить и нельзя отнять — свобода и достоинство.
Три месяца пронеслись, словно осенний лист, подхваченный ветром перемен. Развод грянул быстро, без затяжных бурь и гроз — Петр Андреевич спешил на всех парусах в гавань новой жизни. Там его уже ждала другая женщина, юная и прагматичная, в чьих глазах отражалось восхищение его деловой хваткой и умением превращать идеи в звонкую монету.
Катерина устроилась на работу — преподавала французский в частной школе. Денег было немного, но хватало. Главное — она снова чувствовала себя человеком, а не вещью, которую купили и которой владеют.
Однажды она встретила Петра Андреевича на улице. Он шел под руку со своей новой спутницей, одетый с иголочки, самоуверенный. Увидев бывшую жену, смутился, но быстро взял себя в руки.
— Здравствуй, Катерина.
— Здравствуй, Петр.
Они постояли молча. Новая спутница Петра Андреевича с любопытством разглядывала Катерину.
— Как Машенька? — наконец спросил он.
— Хорошо. Учится играть на фортепиано. У нее талант.
Петр Андреевич поморщился.
— Бесполезное занятие.
— Для тебя — да. Для нее — нет.
Он хотел сорвать слова с языка, но они застряли комком в горле. Лишь отвернулся, увлекая за собой свою молчаливую спутницу, и пошел прочь, растворяясь в сумерках. Катерина, провожая их взглядом, ощутила холодок в груди. "Каждый сам кузнец своей клетки," – пронеслось у нее в голове, эхом отдаваясь в пустом пространстве.
. Петр Андреевич выбрал тюрьму вещей, где каждая покупка — это еще один прут решетки. А она выбрала свободу — пусть бедную, пусть трудную, но свободу.
Дома ее ждала Машенька. Она сидела за фортепиано и старательно разбирала гаммы. Увидев мать, обернулась, улыбнулась.
— Мама, смотри, я уже могу играть двумя руками!
Катерина подошла, обняла дочь. В комнате было тихо и спокойно. На стене зияло пустое место — там, где когда-то висел телевизор. Но Катерина больше не замечала этой пустоты. В ней бурлил симфонический оркестр, сияло солнце, распускались цветы любви.
А где-то на другом краю этого мерцающего города Петр Андреевич, словно узник, восседал перед черным жерлом своего гигантского телевизора, обреченно перелистывая бесконечную ленту каналов. Сотни лиц, тысячи историй, а в глазах – лишь осколки беспросветной тоски. Пустота зияла в его душе, словно выжженная земля после ядерной войны, а злоба, коварная и липкая, разъедала его изнутри, подобно ржавчине. Он одержал пиррову победу в битве за пульт, но с треском проиграл грандиозную войну за право быть счастливым. И самое ужасное – он даже не подозревал о масштабе своего поражения, утопая в болоте равнодушия.
Так и живут они теперь в одном городе, но в разных мирах. Он — в мире вещей и денег, где все имеет цену и ничто не имеет ценности. Она — в мире чувств и красоты, где бедность не страшна, если есть любовь и достоинство.
И если бы кто-нибудь спросил Катерину, жалеет ли она о прошлом, она бы ответила: да, жалею. Жалею о потерянных годах, о разбитых надеждах, о том, что Машенька растет без отца. Но не жалею о том, что все закончилось именно так. Потому что иногда потерять — значит обрести. Потерять иллюзии — обрести ясность. Потерять тюрьму — обрести свободу.
А телевизор? Что ж, телевизор остался у того, кто больше всего его ценил. Пусть он смотрит в этот черный экран и видит там отражение своей черной души. А Катерина будет смотреть в глаза дочери и видеть там будущее — светлое и настоящее, не купленное, а сотворенное любовью.
***
Прошел еще год. Весна опять вступала в свои права, и Катерина Сергеевна с особенным чувством вспоминала тот страшный день, когда Петр выламывал дверь. Как много изменилось с тех пор!
Машенька расцвела. Освободившись от постоянного страха перед отцовским гневом, девочка словно расправила крылья. Она не только успешно занималась музыкой, но и прекрасно училась в гимназии, куда Катерине удалось ее устроить благодаря своим урокам французского.
Сама Катерина тоже изменилась. Исчезла сутулость, появившаяся за годы брака от постоянного желания стать незаметной, не раздражать мужа. Вернулся блеск в глазах. Коллеги по школе, где она преподавала, отмечали ее природную интеллигентность и такт. Директор, Павел Михайлович, человек старой закалки, особенно ценил ее уроки.
— Катерина Сергеевна, — говорил он, — вы учите не просто языку. Вы учите культуре. Это редкость в наше время.
Однажды майским вечером Катерина возвращалась домой после родительского собрания. День был длинным и утомительным, но на душе было спокойно. Она поднималась по лестнице, думая о том, что надо купить продукты на завтра, когда увидела на площадке возле своей двери человека.
Петр Андреевич сидел на ступеньках, обхватив голову руками. Он был небрит, одежда помята, от него пахло перегаром, но не свежим, а застарелым, въевшимся.
— Петр? — удивилась Катерина. — Что ты здесь делаешь?
Он поднял голову. Глаза были мутные, воспаленные.
— Катя... — голос был хриплый, надломленный. — Можно мне войти? Поговорить надо.
— О чем нам говорить? Мы уже год как чужие люди.
— Пожалуйста, Катя. Я... мне больше некуда идти.
В его голосе было столько отчаяния, что Катерина не смогла отказать. Она открыла дверь, впустила его. Петр Андреевич прошел в кухню, тяжело опустился на стул. Катерина поставила чайник, села напротив.
— Что случилось?
Петр Андреевич молчал долго, словно собираясь с силами. Потом заговорил, глухо, монотонно:
— Меня уволили. Месяц назад. Растрата, говорят. Хотя я не брал ничего лишнего, просто... просто хотел больше заработать, вложился в одну аферу. Думал, верное дело. А оказалось...
Он замолчал. Катерина ждала продолжения.
— Светлана ушла. Так ее звали, мою... новую. Как только узнала, что денег больше не будет, сразу собрала вещи. Даже телевизор забрала. Мой телевизор! Сказала, что я ей должен за потраченное время.
В другое время Катерина нашла бы иронию в том, что телевизор, из-за которого Петр устроил такой скандал, теперь достался другой женщине. Но сейчас она видела перед собой сломленного человека, и ирония казалась неуместной.
— Квартиру отобрали, — продолжал Петр Андреевич. — Я ее в залог отдал, когда деньги на аферу занимал. Теперь живу где придется. Вчера ночевал на вокзале.
— Господи, Петр... Как же так?
Он криво усмехнулся:
— А вот так. Хотел всех перехитрить, всех обойти. Самым умным быть. А оказался самым глупым.
В этот момент из своей комнаты вышла Машенька. Увидев отца, замерла на пороге.
— Папа?
Петр Андреевич вздрогнул, поднял глаза на дочь. В его взгляде мелькнула такая боль, что Катерина невольно потянулась к его руке, но сдержалась.
— Здравствуй, Маша, — тихо сказал он. — Ты выросла.
Девочка неуверенно подошла ближе. За год она действительно вытянулась, похорошела. В ней все явственнее проступали черты Катерины — тонкость, изящество, природное благородство.
— Мама сказала, ты уехал далеко, — произнесла Машенька.
— Да, уехал. И уехал далеко. Только не туда, куда хотел.
Он встал, пошатнулся. Катерина поддержала его под локоть.
— Петр, может, тебе остаться? Переночуешь на диване, а утром...
— Нет! — он резко выдернул руку. — Я не за милостыней пришел. Я просто... просто хотел вас увидеть. Понять...
— Что понять?
— Как ты это делаешь? Как ты живешь без злобы? Я ведь столько тебе... столько всего наговорил, наделал. А ты стоишь и смотришь на меня без ненависти. Как?
Катерина задумалась. Действительно, как? Она должна была бы ненавидеть этого человека, который отравил ей столько лет жизни. Но ненависти не было. Только усталость и... да, опять эта странная жалость.
— Не знаю, Петр. Наверное, потому что ненависть разрушает прежде всего того, кто ненавидит. Ты вот ненавидел весь мир за то, что он недостаточно тебя ценит. И что получил в итоге?
Петр Андреевич опустил голову.
— Маша, — обратился он к дочери, — ты учишься играть на фортепиано?
— Да, папа.
— Сыграешь что-нибудь?
Девочка взглянула на мать. Катерина кивнула. Машенька прошла в гостиную, села за инструмент. Полилась мелодия — простая, детская, но исполненная с чувством.
Петр Андреевич слушал, закрыв глаза. По его небритой щеке покатилась слеза.
— Я всегда ненавидел это фортепиано, — сказал он, когда музыка смолкла. — Думал, это символ вашего превосходства надо мной. А это просто музыка. Просто красота. Которую я не умел видеть.
Он направился к двери. Катерина пошла следом.
— Петр, подожди. Возьми хоть денег немного.
— Нет. Я сам. Я должен сам.
— Но как же ты? Где будешь жить?
Он обернулся на пороге:
— Двоюродный брат в Саратове зовет. На завод. Рабочим. Говорит, работы не боишься — проживешь. Я ведь когда-то руками работать умел. До того, как решил, что я для этого слишком важная персона.
— Петр...
— Прости меня, Катя. Если сможешь. За все прости.
И он ушел. Катерина долго стояла у закрытой двери, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Машенька подошла, обняла ее.
— Мама, папа больше не придет?
— Не знаю, милая. Но думаю, если и придет, то это будет уже другой человек.
Той ночью Катерина долго не могла уснуть. Она думала о превратностях судьбы, о том, как легко человек может потерять себя в погоне за призрачным успехом. Петр хотел всего — денег, власти, уважения. И потерял все. А она не хотела ничего, кроме спокойной семейной жизни, и обрела свободу и достоинство.
Прошло еще полгода. Осень вступила в свои права, окрасив город в золотые и багряные тона. Катерина получила повышение — теперь она была завучем по воспитательной работе. Машенька готовилась к своему первому публичному выступлению — концерту учеников музыкальной школы.
В день концерта зал был полон. Родители, бабушки, дедушки — все пришли послушать своих юных музыкантов. Катерина сидела в третьем ряду, волнуясь больше дочери.
Машенька вышла на сцену в простом синем платье — том самом, которое Петр Андреевич когда-то назвал "нищенским". Но девочка была так хороша в своей естественности, что многие зрители невольно улыбнулись.
Она села за рояль, выпрямила спину, положила руки на клавиши. И заиграла. Это была та самая соната, любимая мелодия покойной бабушки. Машенька играла вдохновенно, забыв о зрителях, отдаваясь музыке полностью.
Когда последние звуки замерли, зал взорвался аплодисментами. Катерина украдкой вытерла слезы. Рядом кто-то шумно высморкался. Она обернулась и замерла.
В конце ряда, у самого прохода, стоял Петр Андреевич. Но это был уже другой человек. Исчезла надменность, напыщенность. Простая рабочая куртка, загорелое лицо, мозолистые руки. Только глаза остались прежними — карие, теперь полные слез.
Их взгляды встретились. Петр Андреевич кивнул и тихо вышел из зала. Катерина не пошла за ним. Она знала — он пришел не к ней. Он пришел услышать дочь, увидеть, какой она стала. И уйти, не нарушая их новой жизни.
Позже, разбирая вещи в гардеробе, Катерина нашла конверт со своим именем. Внутри была записка и деньги — немного, видимо, все, что Петр Андреевич смог скопить за эти месяцы.
"Катя, это для Машеньки. На уроки музыки. Я знаю, тебе трудно. Не отказывайся — это не милостыня. Это долг отца. Я наконец понял разницу между ценой и ценностью. Телевизор имел цену. Машенькина музыка — ценность. Спасибо, что сохранила ее. П."
Катерина спрятала записку. Деньги действительно были нужны — хороший педагог стоил дорого. Но дело было не в деньгах. Дело было в том, что человек может измениться, если захочет. Если найдет в себе силы признать свои ошибки.
Вечером, укладывая Машеньку спать, Катерина рассказала ей, что отец был на концерте.
— Почему он не подошел? — спросила девочка.
— Наверное, не время еще. Но он тобой гордится.
— А ты его простила, мама?
Катерина задумалась.
— Знаешь, Машенька, прощение — это не одномоментный акт. Это процесс. Каждый день я прощаю по чуть-чуть. Когда-нибудь прощу полностью. Не ради него — ради себя. Чтобы окончательно освободиться.
— А я его уже простила, — просто сказала девочка. — Он же мой папа. Пусть не самый лучший, но мой.
Мудрость детей порой поражает взрослых своей простотой. Катерина поцеловала дочь и вышла из комнаты.
На кухне она заварила чай и села у окна. Город готовился ко сну. В окнах зажигались огни, мелькали экраны телевизоров. Где-то там, в одном из этих окон, может быть, сидел Петр Андреевич. Один, но уже не одинокий. Потерявший все, но, возможно, нашедший себя.
История их семьи не закончилась разводом. Она продолжалась — в Машенькиной музыке, в новой жизни Катерины, в перерождении Петра. Сломанное не всегда можно склеить, но из осколков иногда складывается новая мозаика — может быть, не такая правильная, как прежняя картина, но по-своему прекрасная.
Катерина допила чай и пошла готовиться к завтрашним урокам.
***
Жизнь текла своим чередом. Прошло еще два года. Машенька поступила в консерваторию — досрочно, как особо одаренная ученица. Катерина Сергеевна стала директором частной гимназии, где когда-то преподавала французский. Жизнь наладилась, обрела устойчивость и размеренность.
Но однажды декабрьским вечером, когда за окном мела метель, раздался звонок в дверь. Катерина открыла. На пороге стояла незнакомая женщина лет тридцати, простенькая, в недорогом пальто.
— Вы Катерина Сергеевна? Бывшая жена Петра Андреевича Волконского?
— Да, это я.
— Меня зовут Анна. Я... я жена Петра. Теперешняя жена.
Катерина удивленно подняла брови. Петр женился снова? Она пригласила женщину войти.
За чаем Анна рассказала свою историю. Она работала на заводе в Саратове, там и познакомилась с Петром. Он был молчалив, замкнут, но работящ. Постепенно они сблизились. Анна была сиротой, росла в детском доме, привыкла ценить простые вещи — крышу над головой, тарелку супа, доброе слово.
— Он много о вас рассказывал, — говорила Анна. — И о дочери. Показывал фотографию — старую, еще когда Машенька маленькая была. Берег как зеницу ока.
— Зачем вы пришли? — спросила Катерина.
Анна помолчала, потом достала из сумки конверт.
— Петр Андреевич умер. Месяц назад. Несчастный случай на заводе.
Катерина почувствовала, как что-то оборвалось внутри. Не любовь — она давно умерла. Но связь, которая остается между людьми, делившими годы жизни.
— Перед смертью он просил передать вам это письмо. И еще... — Анна замялась. — Он оставил завещание. Все, что у него было — а было немного, дом небольшой да сбережения кое-какие — все Машеньке. И еще вот это.
Она достала из сумки сверток, развернула. Это была старая фотография в простой деревянной рамке — Катерина, Петр и маленькая Машенька. Счастливая семья. Когда-то.
— Он говорил, что это единственная ценная вещь, которая у него есть, — тихо сказала Анна. — Просил передать дочери, когда вырастет. Чтобы знала — отец любил ее. По-своему, неумело, но любил.
Анна ушла, оставив Катерину наедине с письмом. Она долго не решалась его открыть. Наконец, разорвала конверт.
"Катя!
Пишу это письмо и знаю — когда ты его прочтешь, меня уже не будет. Нет, я не собираюсь умирать. Просто чувствую — долго не проживу. Слишком много злобы накопил за жизнь, она меня изнутри съедает.
Хочу сказать то, что не смог сказать при жизни. Я был неправ. Во всем. Я думал, что деньги и вещи — это главное. Что если я куплю телевизор больше, чем у соседа, то стану счастливее. Какой же я был дурак!
Помнишь, я кричал: 'Это я покупал, значит мое!' Так вот, я понял одну вещь. Купить можно вещь. Купить можно даже человека, если он продается. Но купить нельзя любовь, уважение, счастье. Их можно только заслужить. А я не заслужил ничего.
Ты спрашивала, как я дошел до такой жизни. А просто. Я всегда завидовал тем, кто родился в достатке. Думал, если я заработаю много денег, стану таким же, как они. Но деньги не сделали меня аристократом. Они сделали меня хамом с деньгами.
А ты... Ты родилась дворянкой и осталась ею, даже когда мыла полы. Потому что дворянство — это не в крови, а в душе. В умении оставаться человеком в любых обстоятельствах.
Я завидовал тебе. Дико, черно завидовал. И ненавидел за то, что ты была лучше меня. Пытался унизить, сломать, опустить до своего уровня. Но ты не сломалась. И это бесило еще больше.
Знаешь, что я понял, работая на заводе? Что честный труд облагораживает. А нечестные деньги развращают. Я гнался за легкой наживой и потерял себя. А нашел себя только когда вернулся к простой работе.
Анна — хорошая женщина. Простая, добрая. Она не знает, что такое Бетховен, не читала Тургенева. Но она умеет то, чего я так и не научился — быть счастливой малым. Тарелка супа, теплый дом, добрый взгляд — для нее это целый мир. А я имел все и не ценил ничего.
Машеньке скажи — пусть играет. Пусть будет музыкантом, художником, поэтом — кем захочет. Только пусть не повторяет моих ошибок. Пусть не меряет жизнь деньгами и вещами.
И еще. Тот телевизор, из-за которого я устроил такой скандал... Знаешь, что с ним стало? Светлана его продала на барахолке за копейки. Какой-то алкаш купил и пропил за неделю. Вот такая цена моей 'собственности'.
Прости меня, если сможешь. Не прошу любить или помнить добром. Просто прости и забудь, как страшный сон.
Петр"
Катерина дочитала письмо и заплакала. Впервые за все эти годы. Плакала не о потерянной любви, не о разбитой семье. Плакала о человеке, который всю жизнь гнался за призраком и понял истину только перед смертью.
Машенька вернулась поздно, после репетиции. Катерина рассказала ей об отце. Девушка — уже не девочка — выслушала молча.
— Значит, он умер? — только и спросила она.
— Да, милая.
— Мама, а можно мы съездим на могилу? Положим цветы?
— Конечно, можно.
Они поехали в Саратов через неделю. Кладбище было за городом, занесенное снегом. Могила простая, с деревянным крестом. Анна ждала их у ворот — показала дорогу и тактично удалилась.
Катерина и Машенька стояли у могилы молча. Потом Машенька сказала:
— Знаешь, мама, я его не помню злым. Помню, как он катал меня на плечах. Как покупал мороженое. Как читал сказки.
— Это было давно.
— Но это было. Значит, он не всегда был плохим. Просто заблудился.
Мудрость дочери поразила Катерину. Действительно, человек не рождается злым или добрым. Он становится таким в результате выбора, который делает каждый день. Петр выбирал неправильно слишком долго. Но в конце попытался исправиться. Не успел, но попытался.
Они положили цветы — простые белые хризантемы — и пошли к выходу. У ворот их ждала Анна.
— Спасибо, что приехали, — сказала она. — Он бы был рад.
— Анна, — обратилась к ней Катерина, — если вам что-то нужно будет, обращайтесь. Мы ведь теперь... как бы это сказать... связаны одной историей.
Женщины обнялись — неловко, но искренне.
На обратном пути в поезде Машенька спросила:
— Мама, ты думаешь, если бы папа не гнался за деньгами, мы были бы счастливы?
Катерина задумалась.
— Не знаю, милая. История не знает сослагательного наклонения. Но я знаю одно — счастье не в деньгах и не в их отсутствии. Счастье в гармонии с собой и миром. Твой отец искал эту гармонию снаружи — в вещах, в признании других. А искать надо было внутри.
— Как ты?
— Я не ищу. Я просто живу. Делаю то, что считаю правильным. Люблю тех, кто рядом. Ценю то, что имею. Это не героизм и не святость. Это просто жизнь.
Поезд мчался сквозь заснеженные поля. За окном мелькали деревни, леса, города. Где-то в каждом доме шла своя драма или комедия. Люди ссорились из-за денег, из-за вещей, из-за призрачных обид. Выламывали двери, кричали "это мое!", разрушали семьи ради телевизоров и машин.
А потом, на смертном одре, понимали простую истину — ничто не наше в этом мире. Мы приходим с пустыми руками и уходим с пустыми руками. И только то, что мы отдали другим — любовь, заботу, тепло — остается после нас.
Катерина обняла дочь. Машенька положила голову ей на плечо.
— Мама, а та фотография, которую передала Анна... Давай поставим ее дома?
— Ты уверена?
— Да. Это же наша история. Пусть грустная, но наша. И папа на ней еще... еще не потерянный.
Дома они поставили фотографию на фортепиано, рядом с портретом бабушки. Две эпохи, два мира — дворянская интеллигенция и купеческая хватка. Они не смогли ужиться в жизни, но примирились в смерти.
Вечером Машенька села за фортепиано и заиграла. Новую мелодию, которую сочинила сама. Грустную и светлую одновременно. Как сама жизнь.
Катерина слушала и думала о том, что каждая семейная история — это роман, полный страстей, ошибок, прозрений. И нет в этих романах однозначно правых или виноватых. Есть люди, которые блуждают в потемках, ища свой путь к свету. Кто-то находит его раньше, кто-то позже, а кто-то — слишком поздно.
Но пока звучит музыка, пока бьются сердца, пока есть способность прощать и любить — есть надежда. Надежда на то, что следующее поколение будет мудрее, добрее, человечнее.
Машенька закончила играть. В квартире воцарилась тишина — не гнетущая, а умиротворенная. Тишина дома, где больше не выламывают двери, не кричат о собственности, не меряют любовь рублями.
Дома, где научились отличать цену от ценности.
И это был настоящий конец истории. Не счастливый и не трагический. Просто человеческий — с примирением, прощением и надеждой на лучшее.
А где-то на небесах, если они существуют, Петр Андреевич Волконский смотрел на свою семью и впервые в жизни — или в смерти — был по-настоящему спокоен. Он наконец понял, что владеть — не значит иметь. И что самое ценное, что у него было — эти две женщины, которых он потерял в погоне за призраками, — простили его.
И этого прощения было достаточно, чтобы его душа обрела покой.