Ваш сын — тряпка!
— Что вы сказали? — Марья Ивановна побледнела, схватившись за край стола.
— То, что давно следовало сказать, — Катерина стояла в дверях гостиной, её грудь тяжело вздымалась от волнения. — Ваш сын — тряпка! — невестка швырнула ключи в лицо свекрови. — И вы его таким воспитали!
Звяканье ключей эхом разнеслось по паркету, когда они упали. Мария Ивановна осталась неподвижной, лишь ее взгляд, устремленный на юную особу, выдавал смятение — так смотрят на разверзнувшуюся бездну там, где только что была уверенность и стабильность.
Из комнаты рядом донесся спешный топот. Дверь распахнулась, являя взору Николая Петровича — того самого, о ком велся разговор. Высокий, с аристократической внешностью, доставшейся в наследство от отца-генерала, он казался воплощением надежности. Увы, это было лишь обманчивое впечатление.
— Катя, что происходит? Маменька?
Его взгляд беспокойно скользил между двумя женщинами, и в этой растерянности читалось какое-то унижение, как у покинутой собаки, не осознающей причину наказания.
— Случилось то, что назревало годами, — произнесла Катерина, гордо вскинув голову. — Я ухожу от тебя, Николай. И на этот раз это окончательное решение.
Несмотря на то, что за дверью, вне всякого сомнения, собрались слуги, жаждущие услышать каждое слово и готовые раздуть скандал, Марья Ивановна сейчас думала совсем о другом. В ее памяти всплыл летний день двадцативосьмилетней давности, когда она впервые прижала к себе крошечного Николеньку.. Какие мечты она связывала с этим ребенком! Сын храбреца, погибшего под Севастополем, должен был стать надеждой и гордостью семьи. И что в итоге?
— Катенька, голубушка, — Николай сделал шаг к жене, но та отступила. — Давай поговорим спокойно. Что я опять сделал не так?
— Опять! — Катерина засмеялась тем нервным смехом, от которого у Марьи Ивановны заныло под ложечкой. — Ты слышишь себя? Опять! Как будто это что-то незначительное, какая-то мелочь!
— Но я же не знаю...
— Вот именно! Ты никогда не знаешь! Когда твой приятель Волконский при всех оскорбил меня на балу у Трубецких, ты не знал, что надо было заступиться. Когда твоя маменька третий год распоряжается в нашем доме как в своём, ты не знаешь, что жена должна быть хозяйкой. Когда вчера...
Она осеклась. Николай побледнел ещё больше.
— Что вчера? Катя, что было вчера?
— Вчера твой управляющий, этот мерзавец Прохоров, осмелился явиться ко мне с гнусным предложением. Сказал, что барин всё равно ничего не решает, так почему бы барыне не быть поласковее к тому, кто действительно управляет имением.
В комнате повисла тишина. Где-то в глубине дома пробили часы — медленно, размеренно, словно отсчитывая последние мгновения прежней жизни.
— Он... как он посмел... — Николай сжал кулаки, но Марья Ивановна, знавшая сына как облупленного, видела: это всё тот же спектакль, та же игра в благородное негодование, которая закончится ничем.
— И что ты сделаешь? — Катерина смотрела на мужа с жестокой усмешкой. — Вызовешь его на дуэль? Выгонишь? Нет, ты пойдёшь к маменьке, она скажет, что Прохоров незаменимый человек, что я всё преувеличиваю, что надо потерпеть, и ты согласишься. Как всегда.
— Это неправда! Я немедленно...
— Николенька, — Марья Ивановна наконец подала голос. — Может быть, Катерина действительно неправильно поняла. Прохоров служит нам пятнадцать лет, он был ещё при твоём отце...
Договорить она не успела. Катерина повернулась к ней, и в её глазах полыхнула такая ненависть, что старая женщина невольно отшатнулась.
— При его отце! Вот именно! Всё в этом доме — при его отце! Портрет в кабинете, шашка над камином, даже этот проклятый управляющий! А где сам Николай? Где муж, где мужчина, где хозяин? Нет его! Есть только тень покойного генерала и его вдова, которая до сих пор не может отпустить сына от своей юбки!
— Как ты смеешь! — Николай наконец-то вспылил по-настоящему, но гнев его был обращён не туда, куда следовало. — Извинись перед маменькой немедленно!
Катерина рассмеялась — на этот раз искренне, от души.
— Вот! Вот оно! Единственное, что может вывести тебя из себя — это когда кто-то осмеливается сказать правду твоей маменьке. А когда оскорбляют твою жену, когда к ней пристают в собственном доме — это можно потерпеть, это можно обсудить, это можно как-нибудь уладить.
Она нагнулась, подняла ключи и положила их на столик у двери.
— Прощайте, Марья Ивановна. Вы победили. Он весь ваш — ваш маленький, никчёмный, жалкий мальчик, который так и не стал мужчиной. Растите его дальше, баюкайте, оберегайте от жестокого мира. Только не удивляйтесь, когда однажды этот мир придёт и заберёт всё — и имение, которым управляет хам Прохоров, и честь, которую некому защитить, и само имя вашего героического супруга, которое его сын...
— Замолчи! — крикнул Николай, но Катерина уже шла к выходу.
— Катенька, постой! — он бросился за ней, но Марья Ивановна схватила его за рукав.
— Пусть идёт, Николенька. Пусть идёт. Она опомнится, вернётся. Куда ей деваться?
Сын посмотрел на мать, и в его взгляде мелькнуло что-то новое — не то понимание, не то отчаяние. Но длилось это мгновение. Уже через секунду он покорно опустился в кресло.
— Вы правы, маменька. Она вернётся. Просто нервы. У женщин это бывает.
Марья Ивановна погладила его по голове, как гладила в детстве, когда он прибегал к ней в слезах после очередной ссоры с гувернёром или дворовыми мальчишками. Тогда она думала, что защищает его, бережёт, растит настоящего барина. А вырастила...
Что вырастила?
В прихожей хлопнула дверь. Потом послышался стук колёс по мощёному двору — это подали экипаж. Катерина уезжала, и что-то подсказывало Марье Ивановне, что на этот раз — навсегда.
— Прохорова надо будет всё-таки призвать, поговорить с ним, — пробормотал Николай, не поднимая головы.
— Конечно, милый. Завтра же поговорим. Но ты же знаешь, какая Катенька фантазёрка. Наверняка всё преувеличила.
— Да, маменька. Наверняка.
Они сидели в гостиной — мать и сын, такие похожие в эту минуту своей обречённой слабостью. За окном сгущались сумерки. Где-то далеко, на станции, протяжно свистнул паровоз — это подходил вечерний поезд на Москву. Катерина успеет. У неё там родня, примут, помогут. А может, и не родня вовсе. Может, тот гвардейский поручик, что так настойчиво ухаживал за ней прошлой зимой и которому Николай даже не подумал дать отпор.
— Николенька, — тихо сказала Марья Ивановна. — Может быть, съездить за ней? Попросить вернуться?
Сын поднял на неё глаза, и в них она прочитала ответ. Нет, не поедет. Побоится. Побоится услышать ещё более страшные слова, побоится окончательного отказа, побоится взглянуть правде в глаза.
И тогда Марья Ивановна впервые за много лет вспомнила мужа не с гордостью, а с мучительным стыдом. Что бы сказал генерал, увидев, во что превратился его наследник? Как бы посмотрел на жену, которая изуродовала их сына своей слепой любовью?
В доме было тихо. Прислуга разошлась по своим углам, обсуждать услышанное. Прохоров, наверное, уже знал о скандале и теперь потирал руки: барыня уехала, барин — тряпка, старуха при смерти. Скоро всё имение будет в его руках.
А они всё сидели — мать и сын, два человека, погубившие друг друга своей любовью. За окном окончательно стемнело. Надо было зажигать лампы, звать людей, ужинать, жить дальше. Но они не двигались, словно понимали: стоит нарушить эту тишину, и придётся признать — жизнь кончилась. Та жизнь, которую они так старательно выстраивали, охраняя друг друга от правды, рухнула от нескольких слов молодой женщины, которая осмелилась назвать вещи своими именами.
— Маменька, — наконец подал голос Николай. — А может, Катя права?
Марья Ивановна вздрогнула. Повернулась к сыну, вгляделась в его лицо. Нет, показалось. Это был всего лишь вопрос, не более того. Завтра он проснётся и снова будет тем же — её маленьким, послушным, никчёмным мальчиком.
И от этого понимания ей стало так тоскливо, так безысходно горько, что впервые за долгие годы вдовства она заплакала — тихо, беззвучно, как плачут старые женщины, которым уже поздно что-либо исправлять.
***
Прошла неделя. Николай Петрович делал вид, что ничего особенного не произошло. По утрам он спускался к завтраку, целовал маменькину руку, читал газеты. Потом уходил в кабинет, где часами сидел над бумагами, ничего, впрочем, не решая. Прохоров являлся с докладами, и Николай покорно подписывал всё, что тот приносил. Управляющий теперь даже не старался скрывать презрительную усмешку.
На восьмой день пришло письмо. Марья Ивановна узнала почерк невестки и протянула конверт сыну. Тот долго вертел его в руках, не решаясь вскрыть.
— Может, она одумалась? — с надеждой произнесла старуха.
Николай наконец распечатал письмо. Читал долго, хотя там было всего несколько строк. Потом молча протянул матери.
"Николай, прошу выслать мои вещи по адресу, указанному ниже. Развод оформит мой поверенный, господин Кречетов. Не ищите меня и не пытайтесь вернуть. Моё решение окончательно. К."
Внизу был московский адрес. Чужой, незнакомый.
— Развод! — Марья Ивановна всплеснула руками. — Позор какой! Что люди скажут!
— Люди уже всё говорят, маменька, — глухо отозвался Николай.
И это была правда. Весть о том, что молодая Волконская бросила мужа, облетела уезд быстрее ветра. Соседи шептались, прислуга посмеивалась, а Прохоров вёл себя всё наглее.
Через две недели случилось то, чего Марья Ивановна боялась больше всего. В имение приехал становой пристав с понятыми. Оказалось, что Прохоров последние три года систематически обворовывал хозяев, подделывая документы. А когда почувствовал, что в доме больше некому дать ему отпор, решился на последний, самый наглый обман — попытался продать лес, принадлежавший имению, выдав себя за поверенного барина.
Покупатель, старый купец Свиридов, что-то заподозрил и обратился к властям. Проверка вскрыла такие злоупотребления, что Николай Петрович едва не лишился чувств. Имение было разорено, долги огромны, а главное — все в уезде теперь знали: барин Волконский настолько никчёмен, что даже собственный управляющий его обворовывал, не таясь.
Прохорова арестовали тут же, в господском доме. Уводя, он обернулся к Николаю и сплюнул ему под ноги.
— Барин! — произнёс с такой издёвкой, что становой одёрнул его. — Катерина Сергеевна правду сказала — тряпка!
После отъезда полиции в доме воцарилась мёртвая тишина. Николай сидел в кабинете отца, под портретом героя Севастополя, и смотрел в одну точку. Марья Ивановна пыталась его утешить, но слова застревали в горле.
К вечеру явился Кречетов — молодой, холёный, с манерами столичного адвоката. Изложил условия развода: Катерина Сергеевна не претендует на имущество супруга, но требует вернуть её приданое. Учитывая состояние дел в имении, это означало полное разорение.
— Но... как же так... — забормотал Николай. — Она же знает, что у нас теперь ничего нет...
— Моя доверительница полагает, что вы найдёте выход из положения, — холодно ответил адвокат. — Как всегда находили. С помощью маменьки.
Это был последний удар. Кречетов уехал, оставив бумаги. Николай долго сидел над ними, потом поднялся и пошёл к матери.
Марья Ивановна не спала. Сидела в своей спальне у окна и смотрела в темноту.
— Маменька, — тихо позвал Николай. — Что же нам теперь делать?
Она повернулась к нему, и он ужаснулся — так она постарела за эти недели. Из властной, энергичной женщины превратилась в сгорбленную старуху.
— Не знаю, Николенька. Впервые не знаю.
Они смотрели друг на друга — два человека, оставшиеся у разбитого корыта. И оба понимали: случилось это не из-за Прохорова, не из-за Катерины, даже не из-за долгов. Случилось это потому, что когда-то давно, в день смерти генерала Волконского, его вдова решила: она сама вырастит сына, сама защитит его от всех невзгод, сама сделает из него барина. И защитила. От всего. Даже от самой жизни.
— Я продам бриллианты, — наконец сказала Марья Ивановна. — Те, что от свекрови остались. И этот дом. Переедем в Москву, сниму квартирку...
— Маменька, не надо. Я сам.
Она подняла на него усталые глаза.
— Что — сам? Что ты можешь сам, Николенька?
И он не нашёлся, что ответить. Потому что действительно — что он мог? В свои тридцать лет он не умел ничего. Ни служить, ни хозяйствовать, ни даже постоять за себя. Мать была права, страшно, убийственно права.
В ту ночь Николай Петрович не спал. Ходил по отцовскому кабинету, смотрел на портрет, на шашку над камином. Потом сел писать письмо. Писал долго, много раз рвал и начинал заново.
"Катя, — выводил он неровным почерком. — Ты была права. Во всём права. Я — тряпка. Меня таким вырастили, и я позволил себя таким вырастить. Прости меня, если сможешь. Не за то, что я сделал, а за то, чего не сделал. За то, что не защитил тебя, не стал тебе мужем, не стал мужчиной. Маменька тоже не виновата — она любила меня так, как умела. Только вот любовь эта оказалась ядом. Будь счастлива. Ты заслуживаешь настоящего счастья с настоящим человеком. Твой бывший Н."
Утром письмо нашла горничная. Вместе с запиской для матери: "Простите, маменька. Это единственное решение, которое я могу принять сам."
Николай Петрович Волконский застрелился из отцовского пистолета — того самого, что висел под портретом. Выстрел разбудил весь дом.
Марья Ивановна пережила сына на три дня. Хоронили их вместе, в фамильном склепе рядом с генералом. На похороны Катерина не приехала. Прислала только венок с лентой: "Простите."
Имение продали за долги. Новый хозяин, тот самый купец Свиридов, снёс старый дом и выстроил новый — большой, каменный, безликий. От прежних Волконских не осталось ничего — только заросшие могилы на старом кладбище да история, которую ещё долго пересказывали в уезде. История о том, как слепая материнская любовь может погубить человека вернее любого яда. И о том, что иногда правда, сказанная вовремя, может разрушить жизнь, а сказанная слишком поздно — убить.
Катерина вышла замуж через год. За того самого гвардейского поручика. Родила троих сыновей и всех воспитала сама — без нянек, без гувернёров, без бабушек. Воспитала мужчинами.
А когда старший, семнадцатилетний Петя, ввязался в драку, защищая честь девушки, и пришёл домой с разбитым лицом, она обняла его и сказала:
— Правильно сделал, сынок. За своих надо стоять. Всегда.
И никогда, ни единым словом не обмолвилась о своём первом браке. Словно и не было в её жизни того слабого, несчастного человека, которого погубила материнская любовь.
Только иногда, проезжая мимо старого кладбища, где под покосившимися крестами покоились Волконские, она велела кучеру остановиться и долго стояла у ограды. О чём думала — неизвестно. Может быть, о том, что всё могло быть иначе. А может, о том, что некоторые трагедии неизбежны — они заложены в людях с самого рождения, как бомба с часовым механизмом. И всё, что можно сделать — это вовремя отойти на безопасное расстояние.