— …и он смотрит на неё, на эту бездарную Светку, и кивает! Понимаешь? Кивает, будто она новую теорию относительности ему презентовала, а не мои же слайды, которые я вчера до полуночи делала! У неё даже наглости хватило шрифт не поменять! Мой любимый Garamond, двенадцатый кегль!
Павел не отрывал взгляда от экрана ноутбука, но уже давно не видел ни букв, ни цифр. Он слушал. Слушал не слова, а мелодию. Эта ария была ему знакома до последней ноты, до каждого патетического крещендо и жалобного диминуэндо. Лида, удобно устроившись в своём гнезде из пледа и диванных подушек, была примой в театре одного зрителя. Сегодняшняя постановка называлась «Корпоративное предательство». Вчера была «Неблагодарная подруга», на прошлой неделе — «Вселенская несправедливость в очереди супермаркета». Декорации менялись, но либретто оставалось неизменным.
Он знал наизусть всю партитуру её страданий. Вот сейчас, после кульминации, после рассказа о наглости Светки, последует короткая пауза для глотка остывшего чая. Затем — переход к аналитической части, полной риторических вопросов, обращённых в пустоту. А под занавес — коронный выход, лейтмотив всех её выступлений: тихая, полная трагизма жалоба на то, что её никто не ценит. Павел мог бы сам исполнить эту роль, не сбившись ни разу. Он прожил в этом театре слишком много лет.
— Он ведь даже не спросил, откуда у неё эти данные. А зачем? Она ему улыбнулась своей сахарной улыбочкой, глазками хлоп-хлоп, и всё, проект её. А я кто? Я рабочая лошадь. На мне можно пахать, мои идеи можно воровать, мне можно не платить премию. Меня же много, я всё стерплю.
Она поставила чашку на столик с чуть более громким стуком, чем требовалось. Это был сигнал. Сигнал к тому, что зритель должен оторваться от своих дел и включиться в спектакль: начать сочувственно кивать, праведно гневаться, предлагать свою жилетку для её горьких, но совершенно сухих слёз. Павел медленно, с едва слышным щелчком, закрыл крышку ноутбука. Этот звук прозвучал в комнате, как удар судейского молотка.
Лида замерла в ожидании привычных реплик: «Ну ничего себе!», «Вот же стерва!», «Надо было пойти и всё ему высказать!». Но Павел молчал. Он смотрел на неё — не на страдающую жену, а на сложный, но досконально изученный механизм. Он видел, как она уже готовится к следующей части своего монолога. Видел, как подрагивают уголки её губ, репетируя обиду. И в этот момент он понял, что абонемент в этот театр он больше продлевать не намерен.
Он дождался, пока она наберёт в грудь воздуха для новой тирады. И именно в эту секунду, вклинившись между вдохом и словом, он заговорил. Голос его был ровным, спокойным, почти безразличным, и от этого контраста с её только что отзвучавшей драмой Лида вздрогнула.
— Стоп.
Одно короткое слово. Не просьба, а команда.
— Я тебя выслушал. Я понял, что твою идею присвоила коллега, а начальник этого не заметил и отдал ей все лавры. Ситуация неприятная. Теперь, пожалуйста, предложи два конкретных шага, которые ты собираешься предпринять, чтобы это исправить.
Лида застыла с полуоткрытым ртом. Её лицо, только что выражавшее трагическую покорность судьбе, медленно менялось, приобретая выражение полного, абсолютного недоумения. Она смотрела на него так, словно он вдруг заговорил на древнешумерском.
— Что? — только и смогла выдохнуть она.
— Два. Конкретных. Шага, — повторил Павел, чеканя каждое слово, словно вбивая гвозди. — Например. Первое: ты идёшь к начальнику с доказательствами — с черновиками, с файлами на твоём компьютере — и прямо говоришь о случившемся. Второе: ты начинаешь активно искать новую работу, где ценят сотрудников, а не только их идеи. Если у тебя нет вариантов решения, значит, разговор окончен. Мне нужно закончить отчёт.
Он говорил так, будто диктовал условия делового контракта. В его тоне не было ни злости, ни раздражения, ни даже намёка на ссору. Была лишь холодная, убийственная логика, которая разрушала весь уютный, привычный мир её бесконечных жалоб. Он не предлагал ей плечо. Он предлагал ей план действий. А это было то, чего Лида боялась и ненавидела больше всего на свете. Она молчала, глядя на него широко раскрытыми глазами, и в этом взгляде не было обиды. Пока ещё. Был только шок от того, что её бесплатный, безотказный зритель вдруг вышел на сцену и переписал финал пьесы.
Шок не перерос в скандал. Он свернулся в плотный, холодный шар обиды, который Лида теперь носила внутри себя, как нерождённого ребёнка. Первые несколько дней после «нового контракта», как она мысленно окрестила предложение Павла, превратились в изощрённую пытку молчанием. Это была не просто тишина. Это было тщательно выверенное отсутствие звука, призванное продемонстрировать глубину её оскорблённых чувств. Каждый её жест стал частью нового спектакля. Она передвигалась по квартире с грацией трагической актрисы, ставила тарелки на стол бесшумно, будто боясь потревожить дух умерших надежд, и смотрела сквозь Павла, как на предмет мебели, утративший свою функциональность.
Павел принимал эту игру. Он больше не был зрителем, он стал наблюдателем. Он видел, как она намеренно садится ужинать спиной к телевизору, который он включил. Замечал, как её взгляд скользит по нему и уходит в стену, словно его физическое присутствие было досадной оптической помехой. Он ждал. Он знал, что долго держать оборону она не сможет. Её потребность в эмоциональном выплеске была сродни физиологической нужде, которую невозможно игнорировать вечно.
Прорыв случился на четвёртый день. Она выбрала для атаки нейтральную тему, не связанную с работой. За ужином, аккуратно отделив вилкой кусочек курицы, она произнесла с ноткой вселенской скорби в голосе:
— Звонила Ирка. Представляешь, муж снова на неё наорал. Просто так, на ровном месте. Из-за какой-то ерунды, вроде бы она не туда его рубашку повесила. Бедная девочка, так плакала в трубку.
Это была разведка боем. Пробный шар, запущенный на вражескую территорию. Тема была безопасной, позволяющей проявить сочувствие без прямого вовлечения. Она ждала, что Павел подхватит, возмутится поведением Иркиного мужа, и тогда можно будет плавно перевести разговор на то, что все мужчины, в сущности, одинаково чёрствые и невнимательные. Мостик к её собственным страданиям был бы построен.
Павел медленно прожевал свой кусок. Он посмотрел на Лиду невозмутимо, как врач смотрит на пациента, описывающего симптомы.
— И что ты ей посоветовала?
Лида моргнула. Вопрос застал её врасплох.
— В смысле? Я её поддержала, конечно. Сказала, чтобы не расстраивалась.
— Я не об этом, — уточнил Павел, откладывая вилку. — Ты предложила ей конкретные варианты решения её проблемы? Например, первое: сесть и поговорить с мужем, когда он остынет. Второе: предложить ему сходить к семейному психологу. Ты же её лучшая подруга. Ты помогла ей составить план действий?
Лицо Лиды окаменело. Он применил своё чудовищное правило к чужой, святой беде. Он превратил дружеское сочувствие в бизнес-кейс. Она молча взяла свою тарелку и унесла её на кухню, хотя съела едва ли половину. Война перешла в новую фазу.
Теперь её оружием стали не слова, а звуки. Глубокие, полные страдания вздохи, доносившиеся из другого конца комнаты. Шумно перелистываемые страницы книги, которую она на самом деле не читала. Резкий стук чашки о блюдце. Каждый звук был маленьким уколом, упрёком, напоминанием о его бездушии. Павел терпел это два вечера. На третий, когда очередной мученический вздох Лиды, обращённый к дождливому пейзажу за окном, нарушил тишину, он понял, что пора делать следующий ход.
Он встал, подошёл к комоду, открыл ящик, где хранил документы, и достал оттуда маленькую картонную визитку. Затем вернулся к дивану и молча положил её на журнальный столик перед Лидой. Прямо на раскрытую книгу.
Она опустила глаза. На белом глянцевом прямоугольнике было напечатано: «Георгий Левицкий. Психотерапевт. Консультации по вопросам эмоционального выгорания и межличностных отношений». И номер телефона.
— Я вижу, что тебе тяжело, — сказал Павел тихо и ровно. — И понимаю, что моя новая позиция тебе не помогает. Выговориться — это тоже потребность. Важная. Но я не умею с этим работать профессионально. А он — умеет. Это специалист с прекрасными отзывами. Он выслушает.
Он не просто отказался быть жилеткой. Он не просто предложил ей искать решения. Он взял её самую сокровенную потребность — потребность в сочувствии, в жалости, в безраздельном внимании к её драмам — и оценил её. Оценил и предложил отдать на аутсорс, как клининг или доставку еды. Он превратил её душу в услугу, у которой есть прейскурант. Визитка на столике была не помощью. Это был самый жестокий и унизительный удар, который он когда-либо ей наносил.
Визитка психотерапевта пролежала на журнальном столике два дня. Она была похожа на крошечный белый надгробный камень, установленный на месте их умерших отношений. Лида к ней не прикасалась. Она обходила столик стороной, словно он излучал радиацию. Павел не убирал её, оставляя как молчаливое напоминание о своих новых правилах. На третий день визитка исчезла. Павел не спросил, куда она делась. Он решил, что это знак капитуляции. Он ошибся. Это был знак того, что противник перегруппировался и подготовил контрнаступление.
Война началась в четверг вечером. Павел вернулся с работы вымотанный и злой. Бестолковый подрядчик сорвал сроки, и теперь ему предстояло провести все выходные за переделкой чужих ошибок. Он бросил портфель на пол в прихожей и, войдя на кухню, где Лида спокойно резала овощи для салата, выдохнул с искренним, неподдельным раздражением:
— Чёртов Игнатьев. Ну как можно быть таким непроходимым идиотом? Обещал всё сделать к среде, а сегодня выясняется, что он даже не начинал. Теперь мне разгребать.
Он ждал чего угодно: сочувственного вздоха, ободряющего кивка или, в худшем случае, демонстративного молчания. Но он не был готов к тому, что произошло дальше. Лида положила нож на разделочную доску. Звук дерева о дерево был сухим и отчётливым. Она вытерла руки о полотенце, медленно повернулась к нему и посмотрела на него в упор. Её взгляд был абсолютно пустым, лишённым всяких эмоций. Это был взгляд хирурга, оценивающего операционное поле.
— Так, — произнесла она ровным, бесцветным голосом. — Я тебя выслушала. Проблема ясна: подрядчик Игнатьев не выполнил работу в срок, и тебе придётся исправлять его ошибки в свои выходные. Давай разберём эту ситуацию конструктивно. Предложи, пожалуйста, два конкретных шага, которые ты намерен предпринять, чтобы решить эту проблему и не допустить её повторения в будущем.
Павел замер. На мгновение ему показалось, что он ослышался. Он смотрел на её серьёзное, сосредоточенное лицо и не мог понять — это изощрённая, злая шутка или объявление войны. Он попытался отмахнуться, свести всё к абсурду.
— Лид, ты чего? Какие шаги? Я просто устал и злюсь. Хочу поужинать.
— Ужин не решает проблему, а лишь откладывает её, — парировала она с той же ледяной, терапевтической интонацией. — Твоя злость — это непродуктивная эмоция. Нам нужно перевести её в плоскость конкретных действий. Итак, вариант первый: ты звонишь своему начальнику прямо сейчас и докладываешь о некомпетентности подрядчика, требуя официального разбирательства. Вариант второй: ты садишься и составляешь официальную претензию в компанию Игнатьева. Если у тебя нет предложений, значит, разговор не имеет цели. Я продолжу готовить салат.
Она развернулась и снова взялась за нож. Павел стоял посреди кухни, ощущая, как по его спине ползёт холод. Она не шутила. Она взяла его оружие, отполировала его до зеркального блеска и теперь методично вонзала в него самого. Он почувствовал себя пойманным в собственный капкан. Он не мог возмутиться, не мог накричать — ведь она всего лишь следовала его же правилам. Любой протест с его стороны выглядел бы как лицемерие. Он молча вышел из кухни.
С этого дня их дом превратился в филиал консультационного кабинета. Лида стала его безжалостным зеркалом. Любое проявление его человеческих слабостей натыкалось на её терапевтический скальпель. Когда он, опаздывая на встречу, не мог найти ключи и раздражённо бормотал себе под нос проклятия, она выходила из комнаты с блокнотом и ручкой.
— Проблема: потеряны ключи, что вызывает стресс и срыв графика, — констатировала она. — Анализируем. Вариант решения номер один: внедрить систему хранения. Купить ключницу и выработать привычку всегда класть ключи на место. Вариант номер два: сделать дубликаты и хранить их в строго определённых местах — в машине и в ящике рабочего стола. Какой из вариантов ты выбираешь для реализации?
Он нашёл ключи под кипой бумаг на столе. Но когда он уходил, то чувствовал на спине её спокойный, выжидающий взгляд. Он перестал жаловаться. Он перестал делиться. Он начал фильтровать каждое слово, каждую эмоцию, каждое случайное проявление усталости. Он приходил домой и молчал, потому что любое слово могло быть использовано против него. Атмосфера в квартире стала плотной, как ртуть. Это было уже не просто молчание обиды. Это была тишина минного поля, где каждый боялся сделать неосторожный шаг. Он создал эту систему, чтобы защитить себя, а в итоге построил тюрьму для них обоих. И он чувствовал, что стены этой тюрьмы сжимаются с каждым днём.
Пятница обрушилась на Павла всей своей тяжестью. Это была не обычная усталость в конце рабочей недели, а глубокое, нутряное опустошение. Сделка, которую он вёл три месяца, над которой корпел ночами и в выходные, сорвалась из-за глупой юридической формальности, упущенной партнёрами. Премия, на которую были расписаны планы, испарилась. Но хуже всего было не это, а чувство тотального, бессмысленного поражения. Он вошёл в квартиру и не бросил портфель, а просто выпустил его из руки. Он упал на пол с глухим, тяжёлым стуком.
Лида сидела на диване, листая журнал. Она подняла на него взгляд, и на её лице на долю секунды промелькнуло что-то похожее на любопытство. Павел прошёл в комнату и сел в кресло напротив. Он не смотрел на неё, его взгляд был устремлён в стену. Он молчал долго, собираясь с силами. Впервые за много недель он хотел не просто поделиться проблемой. Он хотел поддержки. Простого, человеческого тепла.
— Проект накрылся, — сказал он тихо, и голос его был хриплым не от злости, а от бессилия. — Всё, что делал последние три месяца. Коту под хвост. Из-за одной подписи, которую они забыли поставить.
Он говорил это в пустоту, в пространство между ними. Он не жаловался, он констатировал факт своей катастрофы. Он обнажил перед ней свою уязвимость, надеясь, что её безжалостная игра имеет предел, что за маской ледяного терапевта осталось хоть что-то от его жены. Он поднял на неё глаза.
Лида отложила журнал. Она посмотрела на него своим привычным, пустым, анализирующим взглядом. Она выдержала паузу, словно давая клиенту возможность полностью сформулировать свой запрос. А затем нанесла удар с холодной, заученной точностью.
— Это всё очень неприятно. Я понимаю твоё разочарование. Какие твои дальнейшие действия? Пункт первый, пункт второй.
Внутри Павла что-то оборвалось. Не взорвалось, а именно оборвалось. С оглушительным треском лопнула последняя нить, которая ещё связывала его с этой женщиной. Вся накопленная усталость, вся подавленная злость, всё раздражение от её жестокой игры слились в один поток раскалённой, ядовитой ясности. Он медленно выпрямился в кресле. Его лицо стало спокойным, почти весёлым, но в глазах горел холодный огонь. Он хотел закричать, но даже не успел договорить:
— Лид, ты…
— Я больше не твой бесплатный психолог, Паша! Иди к специалисту и вываливай на него все свои проблемы! А с меня хватит!
Он вздрогнул, но всё же смог сказать:
— Ты думаешь, я не понимал, что ты делаешь? Думаешь, я не видел твою жалкую попытку отомстить? Ты не хотела решать проблемы. Ты никогда этого не хотела. Тебе нравилось страдать! Тебе нужен был процесс — эти бесконечные монологи, эти драматические паузы, это упоение собственной несчастностью. Тебе нужны были уши, в которые можно сливать весь этот токсичный мусор, и пара глаз, которые будут смотреть на тебя с сочувствием. Я закрыл лавочку, и ты решила превратить мою жизнь в такой же балаган. Но ты просчиталась.
Он встал и сделал шаг к ней.
— Тебе не нужен муж. Тебе нужен зритель. Бесплатный, круглосуточный, всегда готовый аплодировать твоей очередной трагедии. Ты превратила наш дом не просто в театр, ты превратила его в морг, где заживо похоронила любые нормальные человеческие чувства. Радость? Её надо анализировать. Горе? Его надо переводить в план действий. Усталость? Это непродуктивная эмоция. Ты не человек, Лида. Ты — ходячий справочник по самопомощи, который ненавидит всех, кто не хочет жить по твоим убогим правилам.
Маска с её лица сползла. Но под ней не оказалось ничего — ни гнева, ни обиды, ни страха. Только растерянность. Она смотрела на него так, словно актёр на сцене вдруг забыл все свои реплики, и суфлёр тоже замолчал. Спектакль окончен.
Павел смотрел на её пустое лицо и чувствовал только холод. Он не испытывал ни удовлетворения, ни злорадства. Он просто выжег всё дотла. Он не собирался уходить. Она не собиралась плакать. Они просто остались. Два совершенно чужих человека в одной квартире, которая перестала быть домом и превратилась в герметичную капсулу, дрейфующую в мёртвом космосе. Единственным звуком было их дыхание. Ровное, механическое, не имеющее друг к другу никакого отношения…