Виктория до последнего надеялась, что не услышит этих страшных, непоправимых слов. Она сидела на холодном стуле в кабинете, вглядываясь в лицо молодого ещё доктора, стараясь прочесть ответ в его глазах раньше, чем он произнесёт его вслух. Но взгляд его был усталым и остекленевшим, устремлённым куда-то в сторону монитора, где притаилась её судьба — бесстрастные снимки и расплывчатые тени анализов.
Он говорил тихо, подбирая слова, но смысл был ясен и беспощаден, как удар ножом: рак. Четвёртая стадия. Метастазы. Операция невозможна, поздно. Химиотерапия сможет лишь немного замедлить, но не остановить. Где-то на задворках сознания мелькали мысли о дочери, о незаконченных делах, о летнем отпуске на море, который всё откладывался. Но всё это тонуло в густом, всепоглощающем вакууме, что разверзся внутри после фразы «нам остаётся только надеяться на чудо».
Как во сне, она вышла из кабинета, прошла по длинному больничному коридору, где пахло хлоркой и болезнью, мимо таких же потерянных людей. Двери лифта открылись и закрылись. Она оказалась на улице, и слепящее сентябрьское солнце ударило в глаза. Оно светило так же ярко, как и час назад, будто ничего не произошло, будто мир не переломился пополам.
Ноги сами понесли её к трамвайной остановке. Она села в первый же подошедший вагон, не глядя на номер, не зная, куда ехать. Куда можно ехать, когда тебе вынесли приговор? Городской пейзаж за окном проплывал мимо, как размытая акварель: мелькали лица прохожих, витрины магазинов, спешащие куда-то машины. Все жили своей обычной жизнью, и эта обыденность была невыносима. Трамвай, громыхая на стыках рельсов, сделал большой круг по маршруту, и вдруг за окном снова проплыл знакомый красный кирпичный забор. Она с изумлением поняла, что вышла на той же остановке, у ворот той самой больницы. Судьба будто давала ей понять, что бегство невозможно.
Прямо напротив, через дорогу, виднелись старые кованые ворота и каменная арка — вход на городское кладбище. Не раздумывая, почти не чувствуя под собой ног, Виктория перешла улицу и направилась туда. Воздух здесь был другим — тихим, спёртым, пахнущим прелой листвой, хвоей и чем-то древним, каменным. Бабье лето раскрасило аллеи в золотые и багряные тона. Солнечные лучи пробивались сквозь кружево листвы старых высоких клёнов, играя бликами на мраморных и гранитных плитах. Памятники были разными: скорбящие женщины с потухшими взорами, строгие ангелы с опущенными мечами, массивные семейные склепы с зарешеченными окошками. Некоторые могилы, самые старые, были украшены надписями на латыни и немецком языке — наследие другого времени, другой эпохи.
Несмотря на грустное место, здесь было многолюдно. Люди приходили целыми семьями, кто-то с цветами, кто-то просто погулять по тихим аллеям. Неподалёку молодые люди фотографировались.
Чтобы пропустить медленно идущую навстречу пожилую пару, Виктория приостановилась. Пара была колоритной. Мужчина, прямой и подтянутый, опирался на изящную трость с серебряным набалдашником, выполненным в виде человеческого черепа. Эта мрачноватая деталь никак не вязалась с его благородным, благообразным лицом. Под руку он бережно вёл старушку, с ног до головы закутанную в кружевную шаль, из-под которой выглядывал аккуратный парик. Её щёки были густо нарумянены, а губы подведены яркой помадой, что придавало её лицу кукольное, нереальное выражение. «У каждого свои причуды и своё представление о красоте», — мелькнуло в голове у Виктории. Поймав на себе её взгляд, старушка вдруг расплылась в самой доброй, приветливой улыбке.
Улыбка старушки была настолько лучистой и искренней, что на мгновение растопила лёд в груди Виктории. Она машинально улыбнулась в ответ.
— Здравствуйте! — голос старушки оказался на удивление звонким и молодым.
— Здравствуйте, — тихо, почти шёпотом ответила Виктория.
Старик с тростью вежливо приподнял шляпу и кивнул ей, и в его взгляде она прочла старомодную, ушедшую галантность. Казалось, на этом мимолётное знакомство закончится, и они разойдутся. Виктория сделала шаг в сторону, но пара замерла у одной из могил. Это было скромное, но ухоженное захоронение. На гранитной плите была фотография улыбающейся девочки с бантами в волосах и даты, от которых похолодело сердце: 1939 – 1955. Всего шестнадцать лет.
Старики, видимо, были здесь частыми гостями. Мужчина деловито, привычным движением освободил вазу от увядших, засохших ещё с прошлого раза цветов и бережно установил в неё новые — роскошные белые розы, бархатные, с едва уловимым ароматом. Его спутница с трудом разомкнула пряжку своей старой сумочки-ридикюля и достала оттуда несколько шоколадных конфет в знакомой Виктории жёлто-коричневой обёртке — «Белочка». Сама нагнуться она уже не могла, поэтому конфеты на гранитный постамент, рядом с фотографией, положил её муж. Этот жест — простой, лишённый всякого пафоса, — был наполнен такой бесконечной, вневременной любовью, что у Виктории комом подкатило к горлу. Она отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слезы, и уже собралась уходить, как вдруг услышала за спиной тихий, дрожащий голос:
— Нашей Верочке, должно быть, сейчас было бы столько же лет, сколько Вам.
Виктория обернулась. Старушка смотрела на неё не просто с добротой, а с материнской, пронзительной нежностью, будто пытаясь представить, какой бы стала её повзрослевшая дочь.
Сердце Виктории екнуло. Она скользнула взглядом по надписи на камню, чтобы уточнить даты. «Верочка... 1955 год...» — и в этот миг её взгляд зацепился за высеченную фамилию. Она отшатнулась, будто от удара током. Фамилия была ей знакома. Слишком знакома. Это была фамилия из её самого страшного, глубоко запрятанного детского воспоминания, из кошмара, который преследовал её годами.
Голос её стал чужим и сиплым, когда она, почти не владея собой, выдавила вопрос: —Я... я, кажется, старше её на пару лет. Простите за бестактность... что с ней случилось?
Старушка беспомощно посмотрела на мужа. Тот сжал рукоять своей трости с такой силой, что его пальцы, в которых застыла вся непрожитая боль, побелели.
— Верочку убили, — прозвучал его ответ, глухой и безжизненный, словно доносящийся из-под толщи земли.
— Простите... мне так жаль, — прошептала Виктория, чувствуя, как у неё подкашиваются ноги. — Кто? Кто мог поднять руку на ребёнка? Его нашли?
— Дочка очень любила шоколадные конфеты, — вместо ответа сказала старушка, и её глаза наполнились слезами, смывающими искусственный румянец. — Кто-то дал ей ту самую... с ядом. Мы теперь, наверное, никогда не узнаем, кто.
И тогда Виктория, сама не понимая, зачем она это делает, спросила дрожащим голосом, уже зная ответ: —А... а нет ли у вас с собой её фотографии?
— Да, конечно, есть! — лицо старушки озарилось слабой надеждой, будто в этом просьбе незнакомой женщины она увидела какой-то тайный смысл. Дрожащими пальцами она снова открыла ридикюль и извлекла оттуда не простую фотокарточку, а аккуратно заламинированный, бережно сохранённый овал. — Вот она, наша деточка. Снимок сделали за две недели до... в ателье на Арбате. Она так готовилась, локоны завивала.
Виктория взяла пластиковый квадрат в руки. Они дрожали так, что изображение немного плыло перед глазами. Но ей и не нужно было всматриваться. Она и так знала каждую черточку этого лица. Тёмные, озорные глаза, собранные в пышные банты волосы, веснушки на переносице и чуть кривоватая, очаровательная улыбка. Это была та самая Верочка из Рыбного переулка. Та самая девочка, с которой они всего пару раз играли в классики, но чья судьба навсегда оказалась переплетена с её собственной страшной, постыдной тайной.
Сердце колотилось где-то в горле, громко и неровно. Лёгкие отказывались вдыхать воздух. Виктория поняла, что эта встреча — не случайность. Это была какая-то высшая, мистическая справедливость. Приговор врача, трамвай, вернувший её к больнице, ноги, принёсшие её сюда, на это кладбище, и вот они — родители девочки, в смерти которой она была виновата. Не прямо, не по злому умыслу, но виновата своим молчанием, своим детским, животным страхом.
Прошло больше шестидесяти лет, но она помнила тот день с пугающей яркостью. Помнила вкус той самой конфеты, которую ей протянул сосед, и свой восторг от такого редкого угощения. Помнила, как Верочка смотрела на неё большими завидущими глазами. Помнила, как, сжалившись, она разломила конфету пополам. Помнила сиплый, пропахший табаком и злобой голос, который прошипел ей следом: «Кому-нибудь вякнешь — порежу! И тебя, и мать твою-суку. Молчок, поняла?» И она поняла. Она молчала, когда Верочке стало плохо. Молчала, когда во двор въехала «скорая». Молчала, когда приходили следователи и опрашивали всех детей. Её молчание стало стеной, которая навсегда отделила этих двух людей от правды.
И теперь, глядя на их лица, измождённые горем, но не ожесточённые, она поняла, что её собственный приговор, озвученный сегодня утром, был не концом, а началом. Началом последней возможности искупить вину, сбросить этот камень с души, который она таскала на себе всю жизнь.
— Я знала вашу дочь, — тихо начала она, и голос её звучал хрипло и непривычно. — Мы... мы жили в одном дворе, в Рыбном переулке. Я была тогда, когда Верочку... — она замолчала, с трудом подбирая слова, глотая ком в горле. — Вернее, той злосчастной конфетой... угостили сначала меня. А Верочка просто... оказалась рядом. Я уступила ей половину. Но я не знала! Клянусь, я не знала, что там яд! Это я дала ей ту конфету.
Вокруг воцарилась мёртвая, давящая тишина, которую не нарушал даже шёпот листьев. Старики смотрели на неё, не мигая, будто пытаясь осознать смысл сказанного, пробивающегося сквозь толщу десятилетий.
— Что было написано на фантике? — вдруг прошептала старушка, и Виктория заметила, как у неё затрясся худой, накрашенный подбородок.
Она закрыла глаза, мысленно возвращаясь в тот солнечный, страшный день. И вспомнила. Вспомнила не просто обёртку, а тёмно-синюю бумагу с золотыми звёздами.
— «Южная ночь», — выдохнула она. — Конфета называлась «Южная ночь».
Старики молча переглянулись. В их взгляде читался не гнев, а шок, смешанный с жгучим, непереносимым любопытством. Они ждали этого ответа всю свою жизнь.
— Кто? — сорвался с губ старика хриплый, полный отчаяния вопрос. Он сделал шаг вперёд, и его пальцы снова побелели на рукояти трости. — Кто тебя угостил тогда? Умоляю, дитя, не молчи теперь! Скажи!
— Это был мужчина из нашей коммуналки, — голос Виктории предательски дрожал. — Фесенко... такая у него была фамилия. Жена его, кажется, в универмаге работала, всегда очень красиво одевалась.
— Но… почему? — слово повисло в воздухе, тяжелое и недоуменное. Отец Верочки смотрел на Викторию не с обвинением, а с мучительной, десятилетиями копившейся потребностью понять. — Почему ты ничего не сказала тогда? Следователь опрашивал всех во дворе. Почему ты промолчала?
Виктория опустила голову, сжимая руки в кулаки, чтобы они не дрожали. Прошло больше шестидесяти лет, но сиплый, пропитый голос Фесенко звучал в ее ушах так же ясно, как в тот день. Он догнал ее у помойки, схватил за плечо так, что синяк потом неделю не сходил, и пригнул к себе. Запах махорки, перегара и чего-то кислого ударил в нос.
«Слышь, соплячка, — прошипел он, и его глаза, крошечные, свиные, сверлили ее насквозь. — Кому-нибудь вякнешь про конфетку — ночью приду и порежу. И тебя, и мать твою-суку. Молчок, поняла? Молчок, а то хуже будет».
Она поняла. Она поняла так хорошо, что страх врос в нее корнями, парализовал волю, отнял голос.
— Мама… мама тогда постоянно ругалась с ним из-за комнаты, — начала она, с трудом выговаривая слова, обращаясь больше к гранитной плите с фотографией девочки, чем к старикам. — Умер фронтовик, дядя Паша. Его комната была большая, светлая, с балконом. А у нас — крошечная, как пенал, самая неудачная в коммуналке. Мы уже собрали вещи, думали переезжать… а он… Фесенко… тоже на нее претендовал.
Она сделала паузу, пытаясь сглотнуть ком в горле.
— Я так испугалась тогда. Не за себя… за маму. Он был злой, отчаянный. Я видела, как он однажды разбил бутылку о стену в коридоре… Я представила, что он может сделать, и… я промолчала. Я хотела потом подойти к милиционеру. Каждый день собиралась. Но не могла. Боялась, что он увидит, что узнает…
Она посмотрела на стариков, и слезы, наконец, хлынули из ее глаз, горячие и очищающие.
— А потом… убийца вашей дочери погиб. Смерть его была такой страшной, что я впервые тогда задумалась о том, что есть на свете высшая справедливость.
— Как? — односложно, с усилием выдавил отец Верочки. Его лицо было похоже на маску из белого воска.
— Он был токарем на заводе. Его… затянуло в станок. В 57-м году. Я запомнила, потому что как раз был фестиваль молодежи, все гуляли, а у нас в переулке только и разговоров было, что о его смерти. Хоронили в закрытом гробу.
Старушка закрыла лицо руками. Из-под тонких пальцев вырвался тихий, сдавленный стон. Стояла минута молчания, наполненная отзвуками давней трагедии, которая наконец-то обрела свои жуткие, но завершенные очертания.
— Почему же ты молчала все эти годы? — снова спросил старик, и в его голосе уже не было упрека, лишь усталая, бесконечная печаль. — Почему не пришла раньше?
Виктория снова опустила голову. Стыд жг ей щеки.
— Я… я пыталась забыть. Дети быстро забывают плохое. Потом мама вышла замуж, мы уехали на Динамо, в другой район. Жизнь пошла по-новому. Только один раз… когда моей дочке было лет пять, и какой-то мужчина на улице попытался угостить ее конфетой… у меня была страшная истерика. Пришлось все рассказать мужу. Он сказал, что раз убийца мертв, то ворошить прошлое — только бередить старые раны зря… И я снова заставила себя замолчать. Загнала это глубоко внутрь.
Она глубоко вздохнула, собираясь с силами, чтобы произнести самое главное.
— Но сегодня… сегодня я узнала, что жить мне осталось несколько месяцев. Рак. И когда я вышла от врача, я поняла, что не могу унести эту тайну с собой в землю. Это было бы последней, самой страшной подлостью по отношению к вам и к вашей девочке. Теперь, когда я все сказала, мне стало… так легко. Простите меня, если сможете. Я не прошу прощения для себя. Я просто хотела, чтобы вы узнали правду.
Слова о прощении повисли в тихом кладбищенском воздухе, и Виктория замерла, ожидая бури, ожидая справедливого гнева, проклятий, которые она заслужила. Она сжалась, готовая принять всё. Но вместо этого старушка сделала шаг вперёд и обняла её. Костлявые, старческие руки сжали её с неожиданной силой, а кружево шали мягко коснулось её щеки.
— Деточка моя… — прошептала старушка, и её голос дрожал, но не от слёз, а от какого-то освобождающего чувства. — Спасибо тебе. Теперь и я, зная, что убийца нашей девочки получил по заслугам, могу умереть спокойно. А ты… — она отстранилась и посмотрела Виктории прямо в глаза, её накрашенные губы растянулись в тёплой, материнской улыбке, — а ты ещё поживи. За твою жизнь уплачена слишком дорогая цена. Слишком дорогая.
Она судорожно потерла свои пальцы, снимая с безымянного старинное, тонкой работы кольцо с каким-то тёмным, глубоким камнем. — Вот, возьми. На память о Верочке.
— Что вы! — Виктория попятилась, ужаснувшись. — Я не могу… я не заслужила. Я так виновата перед вами…
— Виноват тот нелюдь, что отравил конфету, а не ребёнок, испугавшийся его угроз, — твёрдо сказал старик, и в его голосе впервые прозвучала не печаль, а уверенность. — Надень. Пусть это будет символом того, что жизнь продолжается.
— Но это же ваша семейная реликвия… — робко попыталась возразить Виктория.
— Именно поэтому, — кивнула старушка и насильно вложила холодное колечко ей в ладонь. — Оно принадлежало ещё моей прапрабабушке. Носи его. А время придёт — передай дочери. Дочка ведь у тебя есть?
— Да… — выдохнула Виктория, сжимая в кулаке металл, постепенно согревавшийся от тепла её руки. — Дочка. Любочка.
— Вот и прекрасно. Придёт время — Любочке подари. Пусть бережёт.
Виктория не могла больше говорить. Она лишь кивнула, сжала на мгновение руку старушки и, повернувшись, почти побежала по аллее прочь, чувствуя, как камень вины, давивший на сердце всю жизнь, наконец-то сдвинулся с места. Он не исчез, нет. Но его груз стал иным — не безымянным и ужасным, а признанным и разделённым. И впервые за этот день она почувствовала не безысходность, а странное, щемящее облегчение.
Она почти не помнила дорогу домой. В ушах стоял звон, а в груди клокотала буря из слёз, стыда и надежды. Она влетела в квартиру, захлопнула дверь и, не снимая пальто, обняла дочь, которая с тревогой выскочила ей навстречу из кухни.
— Мам, ты чего? Что врач сказал? — испуганно спросила девушка, чувствуя, как мать дрожит у неё на плече.
Виктория отстранилась, посмотрела в её глаза — такие же ясные, как у той девочки на фотографии, но полные жизни и тревоги за неё. И она улыбнулась. Впервые за долгие месяцы её улыбка была не натянутой и горькой, а настоящей, идущей из самой глубины души.
— Всё будет хорошо, дорогая, — сказала она твёрдо, всё ещё сжимая в кармане прохладное кольцо. — Теперь я в этом уверена.
И она почувствовала это каждой клеточкой своего тела. Желание жить, бороться, увидеть, как растёт её Любочка, — всё это вернулось к ней, подаренное прощением двух старых людей у детской могилы. Цена действительно была страшной. Но теперь она должна была оправдать её.
Прошел ровно год. Год борьбы, надежды и странного, тихого спокойствия, поселившегося в душе Виктории после той встречи. Она носила кольцо, не снимая. Его холодок напоминал ей не о смерти, а о данном себе обещании — жить.
В день рождения Верочки она снова пришла на кладбище. В руках у неё были такие же белые розы. Осенний воздух был снова прозрачен и свеж, листья шуршали под ногами тем же убаюкивающим шепотом. Она шла по знакомой аллее, и сердце её билось ровно, без прежней боли.
Но у старого, знакомого памятника она замерла. Возле него никого не было. Только на гранитном постаменте лежал скромный букетик астр. И тогда её взгляд скользнул чуть левее, на соседнюю, свежую могилу. Земля на ней ещё не успела осесть, а у изголовья стоял одинокий силуэт, опирающийся на трость с серебряным набалдашником.
Она узнала его сразу, даже со спины, — Аркадий, отец Верочки. Он сильно сдал, будто высох за этот год. Седые пряди волос, не прикрытые шляпой, трепал осенний ветер. Он стоял неподвижно, безмолвный, и в его сгорбленной позе читалась такая бесконечная усталость и покорность, что Виктории стало не по себе. На свежем насыпном холме, у подножия нового, ещё пахнущего камнем памятника, врассыпную лежали розы — белые и тёмно-бордовые, как капли крови.
Она медленно подошла ближе. Старик услышал её шаги и обернулся. Его лицо было серым, безжизненным, но в глазах, увидевших её, мелькнула слабая искорка узнавания. Он молча кивнул на новый памятник.
Виктория перевела взгляд. На полированной поверхности чёрного гранита были высечены три имени под одной фамилией. Сверху — имя девочки, Вероники. Ниже — Галина. И под ней — Аркадий. Даты жизни говорили сами за себя. Рядом с дочерью теперь лежала и его жена.
— Теперь вот, и Галя вместе с Верочкой, — произнёс он глухо, и его голос был похож на скрип старого дерева. — Не перенесла… Сказались годы. Но теперь она спокойна. Мы всё узнали.
Он помолчал, глядя куда-то вдаль, на оголённые ветви клёнов.
— Я скоро буду с ними, — добавил он просто, без пафоса и страха, констатируя неизбежный факт, и поймал её испуганный, недоуменный взгляд.
— Ну, что вы говорите… — попыталась возразить Виктория, но слова застряли в горле. Все ободряющие фразы о том, что нужно держаться, что жизнь продолжается, казались здесь, перед этой свежей могилой и этим троим именам, пустыми и кощунственными. Что она могла сказать человеку, который исполнил свой долг и исчерпал всю отпущенную ему земную тоску?
Старик слабо улыбнулся, и в этой улыбке была какая-то древняя, неподвластная времени мудрость.
— Вы уж, навещайте нас иногда, — сказал он тихо, но очень чётко, словно заключая с ней некий договор.
Он надел шляпу, поправил её дрожащей рукой, ещё раз кивнул ей на прощание и медленно, с трудом переставляя ноги, опираясь на свою трость с черепом, побрёл по аллее к выходу. Он уходил из мира живых, чтобы навсегда остаться там, со своими девочками.
Виктория не провожала его взглядом. Она стояла между двух могил — старой и новой, — держа в руках цветы для девочки, которую не смогла спасти, и чувствуя на пальце холодок кольца, связывающего её с этой семьёй. Он просил навещать их. И она поняла, что будет приходить сюда. Не к бездушным камням, а к ним — к Аркадию, Галине и Верочке. Чтобы рассказать, как живёт Любочка. Чтобы сказать, что она помнит. Чтобы доказать, что та дорогая цена, уплаченная за её жизнь, не была напрасной.
И в этом странном, мистическом завещании одинокого старика не было скорби. Была лишь вечная, тихая надежда на то, что память — это тоже форма бытия.