Пыль в мастерской Николая пахла вечностью. Смесью иссохшего клея, кожи, ветхого картона и той едва уловимой сладковатой ноты, которую издают только очень старые книги, прожившие жизнь в тишине и полумраке. Николай Петрович, человек шестидесяти двух лет, коренастый, с тихими движениями и руками, знавшими толк в терпении, вдыхал этот воздух как единственно возможный для себя. Здесь, в цокольном этаже старого купеческого дома в Нижнем Новгороде, среди прессов, гильотин и стопок пожелтевших страниц, он чувствовал себя на своем месте. Время здесь текло иначе — не бежало, а сочилось, как смола по древесному стволу.
В тот октябрьский день он работал над томиком Фета 1883 года издания. Корешок рассыпался в труху, уголки были сбиты, а каптал, некогда шелковый, превратился в жалкую бахрому. Обычная работа, требующая не вдохновения, а аккуратности. Разобрать блок, укрепить листы, сшить заново, изготовить новый переплет под старину. Рутина, доведенная до искусства. Разъединяя слипшиеся страницы, он наткнулся на закладку. Не закладку даже, а нечто чужеродное, вросшее в бумагу. Маленький, почти прозрачный, скелетик четырехлистного клевера.
Руки замерли. Инструмент — тонкая костяная палочка — застыл в миллиметре от страницы. Клевер. Он помнил этот клевер. Или не этот, но точно такой же. Тридцать восемь лет назад. Целая жизнь.
Память, которую он годами старательно укладывал в самый дальний ящик сознания, запертый на ржавый замок, вдруг вышибла дверцу одним ударом. Летний луг за городом, запах нагретой солнцем травы и ее смех. Лена. Леночка. Она нашла этот клевер, прижала к его губам, а потом сказала: «На счастье. Чтобы ты никогда меня не отпускал». Он не отпустил. Он выгнал.
Николай откинулся на спинку скрипучего стула. Пыльный воздух в легких вдруг стал тяжелым, душным. Фет со своими стихами показался насмешкой. «На заре ты ее не буди…» Будить уже некого. Он сам давно все проспал. Галина, его покойная жена, была хорошей женщиной. Спокойной, надежной, как волжский берег. Они прожили тридцать пять лет. Вырастили сына. Построили дом. Он был ей благодарен за каждый прожитый день, за ее негромкую заботу, за то, что она никогда не спрашивала, почему он иногда ночами смотрит в потолок с таким лицом, будто потерял что-то безвозвратно. Она была умной женщиной и, наверное, все понимала. Но он никогда не любил ее так, как ту смеющуюся девчонку с клевером в волосах. И в этом был его главный грех, его пожизненный приговор. Сам виноват. И это была горькая, неоспоримая правда.
Он аккуратно подцепил хрупкий листок пинцетом и переложил на чистое стекло. Прозрачные жилки, высохшая плоть растения. Призрак лета, призрак жизни, которой у него не было. В тот вечер он не смог больше работать. Он закрыл мастерскую раньше обычного, поднялся в свою квартиру этажом выше и долго сидел на кухне, глядя на темнеющий за окном двор. Что с ней стало? Где она? Жива ли?
Вопросы, которые он запрещал себе задавать десятилетиями, теперь роились в голове, как встревоженные пчелы. И впервые за много лет ему захотелось не просто вспомнить, а узнать.
***
Сын, Дмитрий, приехал на выходные из Москвы, как обычно, с сумками продуктов и ворохом столичных новостей. Высокий, энергичный, вечно в модных джинсах и с телефоном, приросшим к руке. Он был полной противоположностью отцу — быстрый, резкий, живущий в двадцать первом веке.
«Пап, ты чего кислый? Давление?» — спросил он, сгружая пакеты на стол.
Николай покачал головой. Он мялся, не зная, как начать. Это было так глупо, так не по-мужски. Просить сына… о чем?
«Дим, тут дело такое… деликатное», — начал он, подбирая слова. — «Ты ведь в этих своих интернетах можешь любого человека найти?»
Дмитрий удивленно поднял бровь. «Ну, смотря кого. Шпиона не найду. А так… если данные есть, можно попробовать. А тебе зачем? Должник старый объявился?»
«Нет…» Николай вздохнул. «Женщину одну. Мы… учились вместе. Давно. Воробьёва Елена. Отчества не помню. Год рождения… пятьдесят восьмой, кажется».
Он ожидал насмешки, удивления, чего угодно. Но Дмитрий посмотрел на него серьезно, с каким-то новым, взрослым выражением. Он знал о матери. Он видел тоску отца после ее ухода, тоску, которая была глубже, чем просто горе вдовца.
«Давай попробуем», — сказал он просто, открывая ноутбук.
Поиск занял минут двадцать. Двадцать минут, которые для Николая растянулись в вечность. Он ходил по кухне, не находя себе места, пока Дмитрий щелкал клавишами, бормоча что-то про базы данных и социальные сети.
«Нашел», — сказал наконец сын. — «Только она не Воробьёва давно. По мужу — Лазарева. Елена Андреевна. Муж умер три года назад. Живет здесь же, в Нижнем. На Автозаводе. Вот… страница ее во ВКонтакте».
Дмитрий развернул ноутбук. С экрана на Николая смотрела женщина. Это была она, и не она. Те же глаза, только теперь в сеточке тонких морщинок. Та же улыбка, но более сдержанная, мудрая. Короткая стрижка седеющих волос. На фотографиях — она с двумя взрослыми детьми, с внуками на даче, с подругами в каком-то кафе. Жизнь. Настоящая, полная, счастливая жизнь, которая прошла мимо него. Вот она держит на руках пухлого младенца, и лицо ее светится таким счастьем, что у Николая перехватило дыхание.
«Она…» — только и смог выдохнуть он.
«Учительница», — добавил Дмитрий, пролистывая страницу. — «В детской школе искусств. Рисование ведет. Вон, работы учеников выкладывает. Смотри, какие смешные».
Николай не смотрел на рисунки. Он смотрел на нее. На ее руки, держащие кисть на одной из фотографий. На пальце — тонкое обручальное кольцо. Наверное, не сняла после смерти мужа. Верная. Она всегда была верной.
«Спасибо, сын», — сказал он глухо.
«Пап», — Дмитрий закрыл ноутбук. — «Ты что делать будешь?»
«Ничего», — соврал Николай. — «Просто… любопытно стало. Старость, наверное».
Но когда Дмитрий уехал обратно в Москву, оставив его одного с этим знанием, Николай понял, что «ничего» — это больше не вариант. Знание жгло, требовало действия. Но какого? Позвонить? Прийти? Что сказать человеку, которого ты сам вычеркнул из своей жизни тридцать восемь лет назад? «Привет, это я. Помнишь, ты просила меня не отпускать, а я прогнал тебя, как собаку? Я тут случайно нашел твой засохший гербарий и решил узнать, как дела». Бред.
Неделю он жил как в тумане. Работа не шла. Руки, обычно такие точные и твердые, дрожали. Он несколько раз начинал реставрацию какой-то брошюры и портил бумагу. Наконец, он решился на самый трусливый и самый безумный шаг. Он нашел адрес школы искусств и в один из дождливых ноябрьских вечеров поехал туда.
Он припарковал свою старенькую «Волгу» через дорогу и стал ждать. Школа располагалась в типовом здании бывшего детского сада. Из окон лился теплый желтый свет. Дети с родителями выходили, смеясь и болтая. А он сидел в холодной машине, и капли дождя стекали по лобовому стеклу, как слезы.
И вот он ее увидел. Она вышла на крыльцо, кутаясь в уютный серый палантин. Разговаривала с какой-то мамочкой, улыбалась. Ветер трепал ее короткие волосы. Она выглядела уставшей, но… светлой. Умиротворенной. Николай вцепился в руль так, что побелели костяшки. Вся его напускная смелость, все отрепетированные в голове фразы испарились. Он почувствовал себя старым, нелепым дураком. Кто он такой, чтобы врываться в ее устроенную жизнь? Призрак из прошлого, о котором она, скорее всего, и не вспоминает. Он завел мотор и, развернувшись, поехал домой, проклиная себя за трусость. Всю дорогу в ушах звучал его собственный голос из того далекого прошлого.
…Они сидели на кухне в ее родительской квартире. Он, двадцатичетырехлетний студент-историк, без копейки за душой. Она, двадцатилетняя, светлая, любимая дочь профессора. Накануне у него был тяжелый разговор с ее отцом. Интеллигентный, вежливый, но унизительный. «Николай, поймите, мы желаем Лене только добра. Ей нужна стабильность, опора. А что вы можете ей дать? Свою стипендию? Свои мечты о реставрации никому не нужных книг?»
Он пришел к ней злой, униженный, с комком гордыни в горле. Он ждал, что она скажет: «Плевать на них, я с тобой». А она плакала. Она говорила: «Коля, ну потерпи, ну давай подождем, я поговорю с ними, они привыкнут…»
А он не хотел ждать. Его гордость, его мужское самолюбие было уязвлено. И он сказал те самые слова, которые потом снились ему в кошмарах.
«Если ты не можешь выбрать сейчас, значит, тебе это не нужно. Иди к своим родителям, к своей стабильности. Уходи».
Он ждал, что она бросится ему на шею, будет умолять остаться. А она посмотрела на него долгим, полным слез взглядом, молча встала и вышла из комнаты. Он ждал, что она вернется. Он просидел на той кухне еще час. Она не вернулась. И он ушел. Навсегда. Сам. Виноват.
Вернувшись из своей позорной поездки к школе, Николай понял, что так больше продолжаться не может. Этот нарыв нужно было вскрыть. Он сел за стол, достал лист хорошей, плотной бумаги верже, свою любимую перьевую ручку и начал писать. Не электронное письмо, не сообщение в соцсети. Настоящее письмо. Его рука, привыкшая к тонкой работе, выводила буквы ровно, почти каллиграфически.
«Здравствуйте, Елена Андреевна.
Наверное, Вы меня не помните. А если и помните, то вряд ли добрым словом. Меня зовут Николай Орлов. Мы знали друг друга очень давно.
Я пишу это письмо не для того, чтобы что-то вернуть или потревожить Вашу жизнь. Я пишу, чтобы извиниться. Недавно один случай заставил меня вспомнить нашу последнюю встречу. Я вел себя как самовлюбленный, гордый идиот. Не было ни дня за все эти тридцать восемь лет, чтобы я не жалел о сказанных тогда словах.
Я знаю, что извинения ничего не меняют. Прошлое не переписать, как страницу в книге. Но я хотел, чтобы Вы знали. Я был неправ. Виноват был только я.
Простите меня, если сможете.
С уважением,
Николай Орлов».
Он перечитал. Сухо, официально, но честно. Он не стал упоминать ни клевер, ни свою неудавшуюся жизнь. Просто извинение. Он запечатал письмо в конверт, написал на нем «Лазаревой Елене Андреевне. Лично в руки» и на следующий день, собрав всю волю в кулак, отвез в школу и отдал вахтерше.
И снова началось ожидание. Но теперь оно было другим. Он сделал все, что мог. Он вскрыл нарыв. Теперь оставалось только ждать, чем все закончится. Может, она просто выбросит письмо. Может, посмеется. А может…
***
Телефон зазвонил через два дня, вечером. Незнакомый номер. Николай смотрел на экран, и сердце его колотилось так, будто готово было пробить ребра. Он сглотнул и нажал на зеленую кнопку.
«Алло».
«Николай Петрович?» — голос был незнакомый, но в его тембре, в мягких интонациях было что-то до боли родное.
«Да», — прохрипел он.
«Это Елена. Лазарева. Я получила Ваше письмо».
В трубке повисла пауза. Не неловкая — наполненная.
«Я… я не знал, как еще…» — начал он.
«Все в порядке», — мягко прервала она. — «Я была… удивлена. Очень. Вы знаете, я о Вас вспоминала. Нечасто, но вспоминала. Интересно было, как сложилась Ваша жизнь. Вы ведь занимаетесь книгами, как и мечтали?»
«Да», — он был поражен. Она помнила. — «Реставрирую. У меня своя мастерская».
«Я рада за Вас», — сказала она искренне. — «Николай… может, выпьем кофе? Мне кажется, нам есть, о чем поговорить. Столько лет прошло».
Они встретились в маленькой кофейне на Рождественской улице. Он пришел на пятнадцать минут раньше, выбрал столик в самом дальнем углу. Когда она вошла, он сразу ее узнал. Она была в том же сером палантине, из-под которого виднелся воротник яркого, бирюзового свитера. Она огляделась, их взгляды встретились, и она чуть заметно улыбнулась.
«Здравствуй», — сказала она, садясь напротив.
«Здравствуй, Лена», — ответил он, и впервые за много лет это имя не обожгло его изнутри.
Она сняла перчатки. На безымянном пальце правой руки по-прежнему было тонкое золотое кольцо. Ее руки были руками учительницы — с пятнышками краски, которые не отмылись до конца. Красивые, живые руки.
Разговор начался с незначительных вещей. О погоде, о ценах на кофе, о том, как изменился город. Они оба чувствовали себя саперами на минном поле, осторожно прощупывая почву.
«Ты очень смелый, что написал», — сказала она вдруг, глядя на него прямо. — «Я бы не решилась».
«Это была не смелость, а отчаяние», — признался он. — «Я нашел… старую закладку. И все нахлынуло. Лена, я…»
«Подожди», — она положила свою ладонь поверх его руки, лежавшей на столе. Ее кожа оказалась теплой, сухой. — «Не надо. Я хочу тебе кое-что рассказать».
И она рассказала. О том, как она плакала месяц после их разрыва. Как ее утешали родители. Как через год она познакомилась с Фёдором, своим будущим мужем. Он был инженером на заводе, надежным, спокойным человеком. Он не читал ей стихов и не говорил о вечности, но он приносил ей горячий чай, когда она болела, и чинил сломанный стул, не дожидаясь просьб.
«Я его полюбила», — говорила она тихо, глядя в свою чашку с капучино. — «Не той юношеской, сумасшедшей любовью, как тебя. А другой. Взрослой, спокойной. Мы прожили хорошую жизнь. Он был прекрасным отцом и замечательным мужем. Я очень по нему скучаю».
Она подняла на него глаза, и в них не было ни упрека, ни обиды. Только светлая грусть.
«Знаешь, о чем я думала, когда читала твое письмо? О том, какими же мы были глупыми. Детьми. Ты — со своей колючей гордостью, которую принимал за силу. А я — со своей трусостью, которую считала преданностью родителям. Ты написал, что виноват ты один. Это неправда, Коля. Виноваты были оба. Просто по-разному. Нельзя войти в одну реку дважды, знаешь? А мы с тобой из той реки вышли так давно, что она уже сто раз сменила русло».
Он слушал ее, и стена вины, которую он строил вокруг себя почти сорок лет, кирпичик за кирпичиком рассыпалась. Она не обвиняла. Она поняла и простила всех — и его, и себя.
«Прости меня, Лена», — сказал он, и теперь эти слова имели совсем другой вес. Это было не покаяние грешника, а просьба о мире.
«Я давно тебя простила», — улыбнулась она. — «В тот день, когда поняла, что счастлива с Фёдором. Я желала тебе только хорошего. А вот ты, кажется, себя так и не простил. Прости уже, а? Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на сожаления о том, чего не изменить».
Она убрала руку. Он почувствовал холод на том месте, где она лежала.
«Твоя жена… ты был счастлив?» — спросила она осторожно.
«Галина была хорошим человеком», — ответил он честно. — «Очень хорошим. Я благодарен ей за все. Но я не давал ей того, что должен был. Я жил… с оглядкой на прошлое. Сам виноват».
«Мы все живем, как умеем», — вздохнула она. — «Хватит уже себя казнить. Ты хороший реставратор?»
«Говорят, лучший в городе», — он позволил себе слабую улыбку.
«Вот видишь. Значит, ты на своем месте. И я на своем. Все правильно, Коля. Все так, как должно быть».
Они просидели еще час, рассказывая друг другу о детях, о внуках, о работе. Он рассказывал ей о редких фолиантах, она — о своих смешных учениках. Это был разговор двух старых знакомых, у которых когда-то было общее прошлое, но теперь есть только общее настоящее, состоящее из этого кофе, этого дождливого дня и этого внезапного, тихого умиротворения.
***
Когда они вышли на улицу, уже стемнело. Мокрый снег лениво кружился в свете фонарей.
«Спасибо за кофе», — сказала она, поднимая воротник. — «Мне пора, внука обещала забрать».
«Я тебя провожу до остановки».
Они шли молча под снегом. Он не предлагал подвезти. Это было бы уже слишком, нарушило бы хрупкое равновесие, которое они только что обрели.
У остановки она повернулась к нему.
«Знаешь, Коля… я рада, что ты написал. Правда. Будто последнюю страницу в очень длинной книге перевернула».
«Я тоже рад, Лена. Очень».
Она протянула ему руку в перчатке. Он пожал ее.
«Заходи как-нибудь в школу. Покажу тебе работы моих талантов», — улыбнулась она. — «Только заранее позвони».
«Обязательно зайду».
Она села в подошедший автобус, помахала ему из окна и уехала, растворившись в метели огней.
Он остался стоять на остановке один. Снежинки таяли на его лице. Он не чувствовал ни горечи, ни радости. Он чувствовал тишину. Впервые за много лет в его душе была полная, абсолютная тишина. Груз, который он тащил на себе тридцать восемь лет, просто исчез. Растворился в этом ноябрьском снеге.
Он был виноват. И это была правда. Но теперь это была просто правда, а не приговор. Факт из биографии, не более. Он повернулся и медленно пошел домой, к своей мастерской, к своим книгам.
Вернувшись, он прошел в мастерскую. Взял со стекла хрупкий четырехлистник. Открыл тот самый томик Фета, который все начал, и аккуратно вложил клевер между страницами со стихами о любви, которая не сбылась. Потом закрыл книгу и поставил ее на самую дальнюю полку. Не как напоминание о боли, а как сувенир из другой жизни.
Он сел за рабочий стол, включил лампу. Ее яркий свет выхватил из полумрака инструменты, стопку бумаги, начатую работу. Руки больше не дрожали. Он взял костяную палочку, и она легла в ладонь привычно и уверенно. Впереди была работа. Впереди была жизнь. Не новая, нет. Та же самая. Но теперь он мог дышать в ней полной грудью.