Тишина в их нижегородской квартире стала такой плотной, что, казалось, ее можно было резать ножом, как застывший студень. Марина сидела на кухне, машинально перебирая гречку, и слушала. Слушала не звуки — их почти не было, — а само молчание. Оно было разным. Бывало усталое, когда муж, Игорь, приходил с работы выжатый как лимон. Бывало обиженное, после редкой и всегда бестолковой ссоры. А сейчас оно было чужим. Отстраненным.
Игорь сидел в гостиной. Сквозь дверной проем Марина видела его затылок и плечи, склоненные над телефоном. Экран отбрасывал на его лицо холодный синеватый свет, и в этом свете она то и дело ловила тень улыбки. Не той, знакомой, широкой и чуть насмешливой, а другой — мягкой, почти интимной. Улыбки, предназначенной не ей. Эта улыбка, появлявшаяся только в диалоге с маленьким светящимся прямоугольником, ранила сильнее, чем любое грубое слово.
«Надо поговорить о даче, — сказала она себе, стряхивая крупу с пальцев. — Скоро май, нужно решать с рассадой». Она прошла в комнату, стараясь ступать мягко, чтобы не показаться навязчивой.
— Игорь, я тут подумала… Помидоры в этом году, может, другие сорта попробуем? «Бычье сердце» что-то в прошлом году не удалось.
Он не поднял головы. Лишь что-то быстро напечатал, и уголки его губ снова дрогнули.
— Марин, давай потом. Я занят.
— Чем ты занят? Ты же дома. Просто хотела обсудить…
— Я сказал, потом, — отрезал он, и улыбка мгновенно стерлась, уступив место привычному раздражению. — Вечно ты со своими помидорами не вовремя.
Она отступила обратно на кухню, чувствуя, как внутри все сжимается в холодный, колючий комок. Не вовремя. Последние пару лет она все делала не вовремя. Не вовремя спрашивала, не вовремя молчала, не вовремя существовала.
На прошлой неделе у них была годовщина. Двадцать восемь лет. Она испекла его любимый «Наполеон», накрыла стол, достала парадные тарелки. Он пришел поздно, бросил на стол пакет из «Пятерочки». Внутри был крем для рук «Бархатные ручки» и шоколадка по акции. «Извини, замотался совсем», — буркнул он, утыкаясь в тарелку. Она тогда проглотила обиду вместе с сухим коржом торта. Замотался. Конечно. Работа, нервы. Она столько лет находила ему оправдания, что они стали частью ее собственного мышления, как въевшаяся в половицы пыль.
На следующий день она встретилась со Светланой. Они дружили еще с института, и Света, резкая, прямолинейная учительница русского языка, всегда видела ее насквозь. Они сидели в маленьком кафе на Большой Покровской, и Марина, сама того не желая, рассказала про годовщину и крем для рук.
— Крем для рук? — Света отставила чашку с такой силой, что кофе выплеснулся на блюдце. — Марина, ты серьезно? За двадцать восемь лет совместной жизни — крем за пятьдесят рублей?
— Ну, он устал, Светик, правда, у них там на заводе реорганизация, все на нервах…
— Перестань! — прикрикнула подруга, тут же понизив голос. — Перестань его оправдывать. Ты на себя в зеркало давно смотрела? Ты же прозрачная стала. Ходишь на цыпочках в собственном доме. Он не устал, он обнаглел.
Марина молчала, ковыряя вилкой пирожное. Слова Светы были горькими, но правдивыми. Она действительно стала тенью. Даже ее работа — реставрация старинных икон в маленькой мастерской при епархии — была тихой, незаметной, требующей бесконечного терпения. Она умела снимать слой за слоем вековую копоть, чтобы явить миру забытый лик. А свой собственный лик давно потеряла под слоем компромиссов и обид.
— А эти его новые рубашки? — не унималась Света. — Вечно отглаженные, и одеколон новый, дорогой. Это он для тебя так старается, что ли? Для кого он пахнет, как французский парфюмерный магазин, если дома слова доброго не скажет?
— Это ему на работе подарили, на юбилей отдела…
— Ой, не смеши меня, Марина! Подарили! Абонемент в спортзал тоже подарили? Он же туда второй месяц ходит, а пресс качает, чтобы тебе на диване показывать?
Марина вернулась домой опустошенная. Слова подруги гудели в голове, как набатный колокол. Она начала замечать то, на что упорно закрывала глаза. Как Игорь прячет телефон экраном вниз. Как вычищает историю звонков и сообщений. Как начал задерживаться по пятницам — «совещание с москвичами».
Ключевой момент наступил через неделю. Была суббота. Игорь собирался «к другу на дачу, помочь с баней». Надевал ту самую новую рубашку, нежно-голубую, которая ему так шла. Марина гладила белье в спальне и вдруг заметила на полу, у кресла, где он бросил вчерашние брюки, маленький белый чек. Обычный чек из ювелирного магазина. Сердце ухнуло и провалилось куда-то в пятки. Она подняла его дрожащими пальцами. Колье. Золотое. С топазами. Цена была такой, что у нее потемнело в глазах — почти три ее месячные зарплаты.
Она стояла посреди комнаты с этим чеком в руке, и мир рассыпался на тысячи осколков. Крем для рук. И золотое колье с топазами. Вот и вся арифметика их последних лет. Весь баланс его чувств, сведенный в двух бумажках.
В памяти всплыл другой день, другой чек. Много лет назад, когда они только поженились и жили в крохотной комнатке в коммуналке. Он тогда работал простым инженером, получал копейки. И на ее день рождения принес крошечные серебряные сережки-гвоздики. Он был так горд, так счастлив. «Я полтора месяца копил, Мариш, — шептал он, целуя ее в висок. — Ты у меня самая лучшая, ты достойна большего, но пока вот так». Она хранила те сережки как святыню. Они были дороже любого золота, потому что в них была любовь. А что было в этом колье?
Она вышла в прихожую. Игорь уже обувался, насвистывая какую-то мелодию.
— Игорь, — голос был чужим, глухим. Она протянула ему чек. — Что это?
Он бросил взгляд на бумажку, и его лицо окаменело. На секунду в его глазах мелькнул испуг, но тут же сменился холодной яростью.
— А ты что, по карманам у меня шаришь? Совсем с ума сошла от безделья?
— Я не шарила, он на полу лежал. Я спрашиваю, что это?
— Подарок! — рявкнул он. — Партнеру по бизнесу. Жене его. Для укрепления, так сказать, деловых связей! Тебе этого не понять, ты в своей пыльной каморке сидишь, с досками разговариваешь!
Он вырвал у нее из рук чек, скомкал его и сунул в карман.
— Старая стала, подозрительная. Неприятно даже.
Он хлопнул дверью так, что в серванте звякнула посуда. А Марина осталась стоять посреди прихожей, и впервые за много лет она не чувствовала ни обиды, ни желания плакать. Она чувствовала ледяное, кристально чистое спокойствие. Прозрение. Он даже не попытался соврать правдоподобно. Он просто унизил ее, растоптал, как окурок. Потому что был уверен, что она все стерпит. Как всегда.
В тот вечер позвонила дочь Полина из Москвы.
— Мам, привет! Как вы там? С папой не ругались? Он мне звонил, какой-то нервный.
— Все в порядке, дочка, — ровным голосом ответила Марина. — Рабочие моменты. Как у тебя учеба?
Они поговорили о ее сессии, о московской погоде, о планах на лето. И в конце Полина вдруг сказала:
— Мам, ты только не обижайся… Я вас обоих люблю, но… папа иногда такой невыносимый бывает. Он когда мне звонит, вечно жалуется. То ты ему не то приготовила, то не так посмотрела. А я слушаю и думаю: а ты сам-то что для нее делаешь? Цветы хоть раз за год подарил? Я его спрашиваю, а он злится. Говорит, не твое дело. Мам, ты себя не обижай, ладно?
Этот разговор стал последней каплей. Осознание того, что ее униженное положение видно даже со стороны, даже дочери за тысячу километров, отрезвило окончательно.
Но точка невозврата была еще впереди. Она наступила через пару дней, во вторник. Игорь снова задерживался. Марина уже не ждала, поужинала одна и села за работу — ей принесли на реставрацию старую, почерневшую икону Казанской Божией Матери. Лик был едва различим, но под слоями грязи и олифы угадывалась тонкая, искусная работа. Она работала скальпелем и тампонами, медленно, миллиметр за миллиметром, расчищая образ. Это занятие всегда ее успокаивало.
Телефон Игоря, оставленный на тумбочке в коридоре, завибрировал. Марина не обратила внимания. Он завибрировал снова. И снова. Потом раздался звонок. На экране высветилось «Жанна Р.». Марина смотрела на имя, и руки похолодели. Она не взяла трубку. Звонок прекратился. И тут же пришло сообщение, его было видно на заблокированном экране: «Игореша, ты где? Я скучаю. Твоя киса».
А через полчаса вернулся сам Игорь. Веселый, слегка выпивший, пахнущий чужими духами и счастьем. Он прошел на кухню, налил себе воды. И в этот момент его телефон, который он забрал с тумбочки, зазвонил снова. На экране снова была «Жанна Р.».
Он схватил телефон, нажал «ответить» и вышел на лоджию, плотно прикрыв за собой стеклянную дверь. Но старые рамы пропускали звук. Марина замерла в коридоре, не в силах пошевелиться. Она слышала обрывки фраз. Низкий, воркующий голос Игоря, которого она не слышала уже лет десять.
— Да, котенок… Да, уже дома… Нет, конечно, что я ей скажу… Да она спит уже, наверное, в своей берлоге… Да, старая ворчунья… Да потерпи немного, зайка, скоро все решим… С ипотекой этой разберемся, и все… Конечно, люблю, только тебя…
Он говорил еще что-то, но Марина уже не слышала. Мир сузился до одной фразы: «старая ворчунья в своей берлоге». Это было о ней. Это он, ее муж, с которым они прожили жизнь, родили дочь, построили дом, говорил о ней с такой брезгливой нежностью в голосе, предназначенной другой женщине.
Она не устроила скандал. Она молча пошла в спальню, достала с антресолей большой дорожный чемодан и начала методично складывать в него свои вещи. Платья. Книги. Косметичку. Шкатулку с теми самыми серебряными сережками. Она не брала ничего лишнего, ничего общего. Только свое.
Когда Игорь вернулся с лоджии, она уже застегивала молнию на чемодане. Он застыл на пороге, и веселое выражение стекло с его лица.
— Ты… ты что это делаешь?
— Ухожу, — спокойно сказала Марина, не глядя на него.
— Куда? Ночью? Ты с ума сошла? Из-за чего? Из-за того, что я по телефону поговорил?
Она подняла на него глаза. Пустые, холодные глаза.
— Я все слышала, Игорь. Про «старую ворчунью». Про «берлогу». Про «котенка». Этого достаточно.
На его лице промелькнула паника, но тут же сменилась привычной защитной агрессией.
— Ах, ты подслушивала! Ну и что? Что ты слышала? Ревнуешь на старости лет? Да кому ты нужна, кроме меня, массажистка икон пятидесятилетняя!
Он назвал ее «массажисткой икон». Он даже не помнил, как называется ее профессия. Реставратор.
— Вот именно, — тихо сказала она. — Никому. Поэтому я иду к себе.
Она взяла чемодан, который показался неожиданно легким, и пошла к выходу. Он что-то кричал ей в спину, про общую квартиру, про дочь, про то, что она пожалеет. Она не оборачивалась. На тумбочку в прихожей она положила свою связку ключей. Закрыла за собой дверь. И впервые за долгие годы вздохнула полной грудью. Воздух на лестничной клетке был затхлым, но он казался слаще любого озонатора.
Первые недели были самыми трудными. Она жила у Светланы, спала на раскладном диване в кухне и чувствовала себя бесконечно виноватой за то, что стесняет подругу. Света же была непреклонна.
— Даже не думай! Живи, сколько нужно. Ты сейчас как новорожденная, тебе окрепнуть надо.
Марина с головой ушла в работу. Она снимала квартиру — маленькую, но свою, с окнами на тихий дворик. Купила себе новую посуду, новое постельное белье. И каждый день открывала в себе что-то новое. Оказалось, она любит тишину по утрам, когда никто не шаркает ногами и не гремит чашкой. Оказалось, она может часами гулять одна по набережной Федоровского, любуясь видом на Стрелку, и ей не скучно.
Ей очень помогала Галина Петровна, пожилая дама, профессор истории, чью семейную икону Марина реставрировала. Она приходила в мастерскую, приносила домашние пирожки и вела неспешные беседы.
— Знаете, Мариночка, — сказала она однажды, глядя, как из-под скальпеля появляется тонкая золотая линия нимба. — Я от своего мужа ушла в пятьдесят восемь. Все вокруг пальцем у виска крутили. Куда, мол, на старости лет. А я поняла, что старость — это не возраст в паспорте. Старость — это когда ты перестаешь ждать от завтрашнего дня чего-то хорошего. А я — жду. И вам советую.
Эти слова стали для Марины девизом. Она начала ждать. Не мужчину, не спасителя. А просто хорошего завтрашнего дня. Она записалась на курсы итальянского языка, о чем мечтала всю жизнь. Она начала встречаться с коллегами, ходить в театр. Она расцвела. Даже морщинки вокруг глаз, казалось, стали другими — не от горечи, а от улыбок.
О судьбе Игоря она узнавала от Полины. История была банальной. Как только на заводе начались реальные проблемы и Игоря «попросили» с руководящей должности, переведя на рядовую с урезанной зарплатой, «котенок» Жанна моментально испарилась. Нашла себе нового, более перспективного покровителя. Игорь остался один в их большой, опустевшей квартире. Он начал выпивать. Звонил дочери, жаловался на жизнь, на предательство, на одиночество. Иногда просил ее поговорить с матерью.
Полина однажды не выдержала:
— Мам, он просит, чтобы ты вернулась. Говорит, он все понял, все осознал.
— Поленька, пойми… Нельзя вернуться туда, где тебя не было. Та Марина, к которой он хочет вернуться, умерла в тот вечер, когда слушала его разговор на лоджии. А я — другая. И мне в моей новой жизни очень хорошо.
Прошло почти полгода. Был холодный ноябрьский вечер. Марина возвращалась с занятий по итальянскому, мысленно повторяя новые слова. У подъезда своей съемной однушки она увидела знакомую сгорбленную фигуру. Игорь.
Он постарел, осунулся. Дорогое пальто висело на нем мешком. В руках он держал букет роз — явно дорогих, из салона. Таких он ей не дарил никогда.
— Марина… — он шагнул к ней навстречу. — Здравствуй.
— Здравствуй, Игорь.
— Я… я тебя искал. Узнал адрес через Полину. Можно с тобой поговорить?
Она на мгновение заколебалась, но потом кивнула и открыла дверь подъезда. В ее крошечной, но уютной квартире он выглядел нелепо, громоздко. Он протянул ей цветы.
— Это тебе.
Она молча взяла букет и поставила его в ведро с водой — вазы под такой веник у нее просто не было.
— Садись, — предложила она, указывая на единственный стул. Сама осталась стоять у окна.
— Мариш, — начал он с той самой фальшивой, вкрадчивой интонацией, которую она теперь ненавидела. — Я все понял. Я был таким дураком, таким идиотом… Она… она меня бросила. Использовала и бросила. Только ты у меня была настоящая. Всю жизнь. Я все исправлю, слышишь? Я продам квартиру, купим поменьше, а на разницу поедем путешествовать, куда захочешь! В Париж, помнишь, ты мечтала? Я работу найду другую, лучше. Я все для тебя сделаю. Только вернись. Мне без тебя так плохо, так пусто…
Он говорил долго, путано. Про их молодость, про дочь, про то, как он не ценил. Он плакал. Настоящими, горькими слезами. И глядя на него, Марина впервые не почувствовала ни злости, ни торжества. Только глухую, всепоглощающую жалость. И усталость.
Когда он замолчал, вытирая глаза рукавом пальто, она спокойно сказала:
— Нет, Игорь.
Он вскинул на нее заплаканные глаза.
— Что «нет»? Ты не веришь? Я клянусь!
— Я верю, — так же спокойно продолжала она. — Я верю, что тебе сейчас плохо и пусто. Я верю, что ты сожалеешь. Но я не вернусь.
— Но почему? Я же люблю тебя!
— Нет, — она покачала головой. — Ты не меня любишь. Ты любишь свое удобство. Свой привычный уклад, где есть женщина, которая постирает, приготовит и все простит. Ты пришел не ко мне, а к функции, которую я выполняла. А я больше не хочу быть функцией. Я хочу быть человеком.
Она подошла к нему ближе.
— Понимаешь, ты захотел все вернуть, когда тебе стало плохо. А не тогда, когда было плохо мне. Ты не прибежал с извинениями на следующий день после своего вранья про подарок. Ты не раскаялся, когда я уходила с чемоданом. Ты начал «все понимать», только когда тебя самого предали и бросили. Твое прозрение — это не любовь ко мне. Это жалость к себе.
Он смотрел на нее, как на незнакомку. И она действительно была незнакомкой. Спокойная, уверенная, с ясным, прямым взглядом.
— Я не желаю тебе зла, Игорь. Я желаю тебе наладить свою жизнь. Но без меня. Моя жизнь теперь здесь.
Она открыла входную дверь.
— Пожалуйста, уходи.
Он встал, пошатываясь. В его глазах была растерянность, неверие. Он, видимо, до последнего момента был уверен, что стоит ему только захотеть, покаяться, пообещать — и она прибежит. Вернется в свою «берлогу».
— Ты… ты еще пожалеешь, — выдавил он из себя последнее, самое жалкое оружие.
— Я уже жалела, Игорь, — тихо ответила она. — Двадцать восемь лет жалела. Себя. Хватит.
Он вышел, не оборачиваясь. Она закрыла дверь, повернула ключ в замке. Подошла к окну и посмотрела на розы в ведре. Красивые, дорогие, но уже чужие. Завтра она отнесет их в свою мастерскую и поставит у иконы, которую почти закончила. Под слоем вековой копоти проступил ясный, светлый, всепрощающий лик. Но прощение не означало забвения. И уж точно не означало возврата.
Марина отошла от окна и улыбнулась. Впервые за много лет это была улыбка, предназначенная только ей одной. Впереди был новый день. И она его очень ждала.