Телефон лежал на кухонном столе, гладкий и чужой. Геннадий отдал мне его вчера вечером, вытащив из коробки новый, флагманский. «Вот, Мариш, возьми мой старый, — сказал он, не глядя на меня, увлечённый настройкой блестящей игрушки. — На дачу отвезёшь, чтобы связь была. А то твой кнопочный — прошлый век».
Я не обиделась. Мой кнопочный телефон действительно был прошлым веком, но он звонил, и этого мне хватало. Я, Марина Сергеевна Беляева, школьный библиотекарь на пороге пятидесятипятилетия, не гналась за новинками. Моя жизнь, казалось, была давно налажена и не требовала обновлений. Дом — полная чаша, муж — Геннадий, руководитель небольшого, но стабильного строительного управления, взрослые дети, живущие своими жизнями в других городах. Всё было правильно, надёжно, как стеллажи с классической литературой в моём рабочем зале.
Утром, пока муж ещё спал, я принесла его старый смартфон на кухню. Налила себе чашку цикория — кофе мне давно нельзя было по-настоящему, только для запаха, — и села разбираться. Я никогда не пользовалась такими устройствами. Пыталась включить, провела пальцем по экрану наугад. Он ожил, и на меня посыпались уведомления. Я хотела их смахнуть, но палец соскользнул и открыл какой-то мессенджер. Иконка с сиреневым облачком.
Я не искала. Боже, я клянусь, я не искала. Я просто хотела позвонить дочери, проверить, как работает эта штука. Но на экране висел диалог. Имя «Настенька. Маникюр» и последнее сообщение: «Котик, ты забрал мои духи из бардачка? А то вдруг жена учует».
Время остановилось. Цикорий в чашке, который казался горячим, мгновенно остыл. Я чувствовала, как кровь отхлынула от лица, оставляя после себя ледяную пустоту. Я пролистала вверх. Там было всё. Десятки, сотни сообщений. «Геночка, жду», «Скучаю по твоим рукам», «Помнишь наш отель в Казани? Хочу повторить», «Купи мне те туфли, о которых я говорила». Фотографии. Молодая, лет двадцати пяти, с надутыми губами и хищным взглядом. В обнимку с моим Геннадием. На фоне каких-то ресторанов, на набережной, в машине. В той самой машине, в которой он возил меня на дачу по выходным.
Духи. Я вспомнила. Месяц назад в машине действительно слабо пахло чем-то приторно-сладким. Я спросила, что это. Гена отмахнулся: «Освежитель новый повесил, дрянь какая-то, выкинул уже». И я поверила. Тридцать два года я ему верила.
Я не заплакала. Слёз не было. Внутри образовался какой-то твёрдый, холодный шар. Я сидела на кухонном стуле, прямая, как аршин проглотила, и смотрела в окно. Напротив, в панельной девятиэтажке, зажигались и гасли окна. Там люди завтракали, собирали детей в школу, ругались из-за пустяков, жили свою обычную жизнь. Моя обычная жизнь только что закончилась. Я это поняла с такой же ясностью, с какой видела царапину на старой кухонной столешнице.
Когда Геннадий вошёл на кухню, я не обернулась. Он, как обычно, был немного помятый после сна, пахнущий собой — этим знакомым, родным запахом, который вдруг стал невыносимо чужим.
«Марин, ты чего не будишь? Кофе нет?» — пробасил он, открывая холодильник.
«Кофе на полке. Свари себе сам», — мой голос прозвучал ровно, без дрожи. Слишком ровно.
Он замер, почувствовав неладное. Медленно повернулся. Я положила телефон на стол экраном вверх. Он посмотрел на меня, потом на телефон. Его лицо, обычно самоуверенное, начало медленно меняться. Оно стало растерянным, потом испуганным, как у нашкодившего школьника.
«Марин, это… это не то, что ты думаешь», — начал он стандартную, жалкую песню.
«А что я должна думать, Гена? — я впервые посмотрела ему в глаза. — Что ты просто помогаешь девочке с маникюром выбирать духи и отели в Казани?»
Он покраснел. Густо, до корней волос. «Это ошибка. Глупость. Бес попутал… Марина, ну тридцать лет вместе… Неужели ты из-за какой-то фигни…»
«Фигни?» — я перебила его, и в моём голосе впервые прорезался металл. — «То есть это называется фигня? Сколько это длится?»
Он молчал, опустив голову.
«Я спрашиваю, сколько?»
«Год… Полтора…» — выдавил он.
Полтора года. Восемнадцать месяцев он жил на две жизни. Целовал меня на ночь и писал ей «скучаю». Ел мои борщи и водил её по ресторанам. Говорил мне, что задерживается на совещании, и ехал к ней. Холодный шар внутри меня, казалось, стал ещё твёрже и тяжелее.
«Мне всё понятно», — сказала я и встала. — «Сегодня пятница. Завтра позвонишь сыну и дочери. Скажешь им, что мы разводимся».
Он вскинул голову. «Что? Ты с ума сошла? Какой развод? Марина! В нашем возрасте! Куда ты пойдёшь? Одумайся!»
«В нашем возрасте, Гена, люди уже перестают врать. Или, по крайней мере, должны бы. А куда я пойду — это уже не твоя забота».
Я ушла в спальню и закрыла дверь. Впервые за тридцать два года я заперлась от него. Я не собирала вещи. Я просто села на кровать и смотрела на наши свадебные фотографии на стене. Два молодых, смешных лица. Куда всё это делось? Или его и не было никогда? Была только моя иллюзия, мой уютный мир, построенный на лжи.
Первым делом я позвонила Ольге. Моя единственная настоящая подруга, ещё со студенчества. Она сама прошла через развод лет десять назад, и сделала это громко, с битьём посуды и разделом имущества через суд.
«Оль, привет», — сказала я в трубку.
«Маринка! Привет! Что за голос? Случилось чего?» — её уши были локаторами на любую фальшивую ноту в голосе близкого человека.
«Случилось. У Гены другая».
На том конце провода повисла тишина. Потом Ольга выдохнула: «Вот козёл. Я всегда знала, что он скользкий. Ты как?»
«Никак. Пусто».
«Так, — её голос стал деловым. — Никакой пустоты. Вещи собрала?»
«Нет ещё».
«Собирай. Но не всё подряд. Только самое необходимое и самое дорогое для души. И приезжай ко мне. Прямо сейчас. Ключи под ковриком, ты знаешь. Я с работы отпрошусь, прилечу».
Её уверенность передалась мне. Я открыла шкаф. Его костюмы, рубашки, свитера. Всё такое знакомое. Я задвинула его вешалки в дальний угол. Достала свою дорожную сумку, которую мы брали в отпуск в Кисловодск пять лет назад. Что положить? Я взяла не одежду. Я взяла альбом с фотографиями моих родителей. Мамину шкатулку с парой серебряных серёжек. Несколько самых любимых книг — сборник Цветаевой, потрёпанный томик Ремарка. И почему-то старую плюшевую собаку, которую мне подарил отец, когда мне было семь. Я не смотрела на неё годами, она пылилась на антресолях. А сейчас я прижала её к себе, и она показалась мне единственным настоящим якорем в этом рушащемся мире.
В гостиной я остановилась у бара. Геннадий гордился своей коллекцией коньяка. Дорогие бутылки, которые он открывал по особым случаям с «нужными людьми». Я взяла самую дорогую, французскую, в красивой коробке. Не для того, чтобы выпить. Просто так. Это был мой маленький акт вандализма. С этой бутылкой в одной руке и сумкой в другой я вышла из квартиры, в которой прожила больше половины жизни. Я не оглянулась.
У Ольги пахло валерьянкой и крепким кофе. Она встретила меня на пороге, молча обняла, забрала сумку и коньяк.
«Ну, рассказывай», — сказала она, наливая мне в большую кружку чай с мятой.
Я рассказала. Про телефон, про сообщения, про «Настеньку». Ольга слушала, кивала, её лицо становилось всё мрачнее.
«Знаешь, что самое обидное?» — сказала я, глядя в кружку. — «Он сказал: «в нашем возрасте». Как будто в нашем возрасте женщина должна быть благодарна уже за то, что от неё не ушли официально. Что она должна терпеть, закрывать глаза, потому что «куда ты денешься».
«А вот это, Маринка, главный вызов», — Ольга стукнула кулаком по столу. — «Он тебя списал со счетов. Он решил, что ты никуда не рыпнешься, потому что боишься, потому что привыкла. А ты должна доказать. Не ему, нет. Себе. Что твой возраст — это не приговор, а взлётная полоса».
Она открыла ноутбук. «Так. Первое. Ищем тебе съёмную квартиру. Маленькую, уютную, чтобы ты могла выдохнуть. Второе. Завтра идём к моему юристу. Консультация по разводу и разделу. Ты имеешь право на половину всего, что этот козёл заработал, пока ты обеспечивала ему тыл».
Я смотрела на её решительное лицо и впервые за сутки почувствовала не холод, а что-то похожее на тепло. Я была не одна.
Разговоры с детьми были сложными. Сын Андрей, прагматичный айтишник из Москвы, отреагировал сдержанно.
«Мам, я всё понимаю, отец неправ. Но может, не стоит так сразу? Развод… Это же всё делить, судиться. Может, вам к семейному психологу? Поговорить…»
«Андрюша, говорить уже не о чем. Человек врал мне полтора года. Какие тут психологи?»
«Ну ладно… Как скажешь. Если что, финансово я помогу, ты знаешь».
Он был хорошим сыном, но он мыслил как мужчина. Сохранить структуру, избежать проблем. А вот дочь Катя, художница, живущая в Питере, отреагировала иначе. Она разрыдалась в трубку.
«Мамочка! Родная моя! Как он мог? Я приеду! Я сейчас же возьму билет!»
«Катенька, не надо, милая. Я справлюсь. У меня Оля».
«Я знала, я чувствовала, что у них что-то не то! Он стал какой-то чужой в последний год, самодовольный… Мама, я так тобой горжусь! Что ты не стала это терпеть. Ты самая сильная. Что тебе нужно? Деньги? Помощь? Я всё брошу и приеду».
Её слова были бальзамом. «Мне нужно только одно, дочка. Чтобы ты знала, что у меня всё будет хорошо».
Геннадий появился на пороге Ольгиной квартиры через день. С огромным букетом моих любимых белых роз. С помятым, страдальческим лицом. Ольга открыла ему дверь.
«Тебе чего?» — спросила она ледяным тоном.
«Мне с Мариной поговорить надо».
«Марина не хочет с тобой говорить».
«Оля, не лезь не в своё дело. Это наша семья».
«Эта семья закончилась, когда ты завёл себе «Настеньку с маникюром». Проваливай».
Но я вышла в прихожую. Мне нужно было увидеть его. Он бросился ко мне, протягивая розы.
«Мариша, прости. Я дурак. Я всё закончил. Я порвал с ней. Я всё осознал. Давай начнём сначала. Ну что нам делить? Квартира, дача… Всё же общее, родное».
Он говорил о вещах. О квадратных метрах. Не о чувствах, не о предательстве. Он пытался купить моё прощение, как покупал «Настеньке» туфли.
«Мне от тебя ничего не нужно, Гена. Только развод. Можешь оставить себе и квартиру, и дачу. Я подаю на раздел только счёта в банке. Мне нужна моя половина, чтобы начать новую жизнь».
«Какую новую жизнь? — он искренне изумился. — Марина, тебе пятьдесят четыре! Какая новая жизнь? На съёмной квартире? В одиночестве? Ты о себе подумала?»
И снова это: «тебе пятьдесят четыре». Как клеймо. Как диагноз.
«Я подумала, Гена. Впервые за много лет я подумала о себе. А теперь уходи».
Я закрыла перед его носом дверь. Букет роз так и остался стоять в ведре на лестничной клетке.
Следующие недели прошли как в тумане. Юрист, бумаги, поиски квартиры. Я нашла крошечную однушку на окраине города, в старом кирпичном доме. С высоким потолком и большим окном, выходящим на старый сквер. Перевезла туда свои книги, мамину шкатулку и плюшевую собаку. Спала на надувном матрасе, который одолжила Ольга, и ела из одной тарелки. И была странно, отчаянно счастлива. Я дышала.
Однажды вечером Катя позвонила по видеосвязи.
«Мам, а давай ты ко мне?»
«В Питер? Катюш, ну что я там буду делать…»
«А что ты будешь делать там? В городе, где каждый угол напоминает о нём? Где все общие знакомые будут смотреть на тебя с жалостью? Мама, давай! У меня места хватит. А потом найдём тебе что-нибудь. Питер — город для души. Ты всегда хотела рисовать, помнишь? В юности. Тут студий полно, курсов. Начнёшь новую жизнь по-настоящему!»
И эта мысль, поначалу показавшаяся безумной, начала прорастать во мне. А почему нет? Что меня здесь держит? Работа в библиотеке, которую я давно переросла? Воспоминания, которые теперь отравлены? Я написала заявление на увольнение. Продала свою долю в даче, которую юрист Ольги всё-таки отсудил. Денег было не так много, но на первое время и на скромную квартиру в пригороде Петербурга хватало.
Геннадий узнал о моих планах от Андрея. И тогда случился финал. Тот самый апофеоз его отчаяния и моего освобождения.
Он подкараулил меня у подъезда моего нового временного дома. Был вечер, моросил холодный осенний дождь. Он был без зонта, промокший, жалкий.
«Марина, ты правда уезжаешь?» — его голос дрожал.
«Да, Гена. Послезавтра».
«Зачем? Куда? Это всё Катька твоя накрутила?»
«Катя меня просто поддержала. Решение моё».
«Я не могу без тебя, — сказал он, и его лицо сморщилось. — Я не могу. Дом пустой. Там всё пахнет тобой. Я привык, понимаешь? Я не смогу один. Прости меня. Я всё сделаю, что скажешь. Хочешь, я на колени встану?»
Я молчала. Я смотрела на него, и мне не было его жаль. Я видела не раскаявшегося мужа, а эгоистичного ребёнка, у которого отобрали удобную игрушку. Он привык. Он не любил, он привык.
И он сделал это. Прямо там, на мокром асфальте, под ледяным дождём, он опустился на колени. Схватил меня за полы пальто.
«Мариша, не уезжай. Умоляю. Я не выживу».
Люди, проходившие мимо, оборачивались. Какая-то старушка сочувственно покачала головой, глядя на меня. В её глазах я была жестокой стервой, которая мучает несчастного мужика. Может быть, со стороны так и выглядело. Но я знала правду.
Он умолял на коленях, но я не сдалась.
Я аккуратно высвободила полу своего пальто из его рук.
«Встань, Геннадий. Не позорься. Уже слишком поздно. Ты убил всё. Не физически, нет. Ты просто выжег всё изнутри. Там ничего не осталось. Прощай».
Я развернулась и вошла в подъезд, не оборачиваясь. За спиной я слышала его сдавленный вой. Но он не смог меня остановить.
***
Калининград встретил меня влажным балтийским ветром и запахом моря. Я сняла небольшую квартиру в старом немецком доме с черепичной крышей в Зеленоградске, пригороде. Каждый день я ходила к морю. Смотрела на седые волны, дышала солью и свободой.
Катя помогла мне найти небольшую керамическую студию. «Мам, ты же лепить хотела. Помнишь, в детстве мне из пластилина целые зоопарки делала?» Я помнила.
В студии, пахнущей глиной и сыростью, было человек пять. И хозяин — молчаливый мужчина лет шестидесяти по имени Лев Аркадьевич. У него были руки рабочего и глаза художника. Он не задавал лишних вопросов. Просто показал мне, как работать с гончарным кругом.
И я пропала. Я приходила туда каждый день. Мои руки, привыкшие перебирать библиотечные карточки, учились чувствовать глину. Из бесформенной массы под моими пальцами рождались кривые, неуклюжие, но мои чашки, вазы, тарелки. Я вкладывала в них всю свою нерастраченную нежность, всю свою боль, всю свою надежду. Я не рисовала, как мечтала в юности. Я создавала. Строила свой новый мир.
Лев Аркадьевич иногда подходил, молча поправлял мне руки, показывал, как центровать глину. Мы почти не разговаривали, но я чувствовала его спокойное, уважительное присутствие. Однажды он сказал: «У вас получается. Вы чувствуете материал. Это редкость».
Прошло полгода. Я привыкла к шуму моря, к крикам чаек. Я научилась делать почти идеальные по форме горшки. Я подружилась с женщинами из студии. Мы пили чай с пирогами и говорили о глине, о глазури, о жизни. Никто не спрашивал меня о прошлом.
Как-то вечером я сидела на берегу, кутаясь в плед, и смотрела на закат. Зазвонил телефон. Это была Катя.
«Мама, привет! Как ты?»
«Хорошо, дочка. Очень хорошо. Сейчас сижу у моря».
«Я так рада за тебя. Знаешь, Андрей звонил. Говорил с отцом. Тот совсем сдал. Продал фирму, сидит дома, пьёт. Всё время твердит, что всё потерял».
Я помолчала.
«Мне не жаль его, Кать».
«И не надо, — твёрдо сказала дочь. — Знаешь, я тобой так горжусь. Ты не представляешь, как. Ты для меня пример. Что никогда не поздно выбрать себя».
От её слов у меня защипало в глазах. Но это были хорошие слёзы. Слёзы благодарности.
Мы попрощались. Я убрала телефон и снова стала смотреть на море. И тут пришла смс. От Льва Аркадьевича. Я удивилась, он никогда не писал мне.
«Марина Сергеевна. Завтра утром обещают шторм. Очень красивые волны будут. Я поеду на Куршскую косу фотографировать. Не хотите составить компанию? У меня есть термос с хорошим чаем».
Я смотрела на эти простые слова. И улыбалась. Не кокетливой улыбкой юной девушки, а спокойной, тёплой улыбкой женщины, которая прошла через бурю и вышла на свой берег. Я не знала, что будет дальше. Будет ли у нас что-то большее, чем просто чай на берегу. Но это было и неважно.
Важно было то, что завтра будет новый день. Будет шторм, красивые волны и хороший чай. И я. Новая я. Та, которая не сдалась.